Сегодня в Украине больше всего чувствуется нехватка честных интеллектуалов. Несмотря на то, что советская система приложила все усилия, чтобы уничтожить научную, творческую и духовную интеллигенцию, они есть. Среди них и писатель, культуролог, заведующая кафедрой украинистики Римского университета «Ла Сапьенца», научный сотрудник Института литературы НАН Украины Оксана ПАХЛЕВСКАЯ. Она принадлежит, так сказать, к наследственной элите — унаследовала ту внутреннюю потребность быть среди своего народа как наивысшее мерило той элиты, которую олицетворяют ее родители.
Зачастую деятельность таких людей, как пани Оксана, заменяет работу нескольких научных институций. Ее имя, без преувеличения, можно поставить в один ряд с известным коллекционером украинских древностей Иваном Гончаром, литературоведом Юрием Шевелевым, американским исследователем Голодомора в Украине Джеймсом Мейсом...
Недавно Оксана Пахлевская была гостем «Дня».
«ВОПРОС ЦИВИЛИЗАЦИОННОГО ВЫБОРА ДЛЯ УКРАИНЫ — ВОПРОС ЖИЗНИ И СМЕРТИ»
— Пани Оксана, меняется ли ощущение и образ Украины, украинская общественная жизнь из года в год с тех пор как вы работаете в Италии? На ваш взгляд, в каком состоянии находится сейчас украинская литература?
— Образ Украины — это образ «до» и «после». До оранжевой революции — и после нее. До оранжевой революции это была страна, которая уверенно шла к своему небытию, к исчезновению, к растворению в евразийской пустыне. Оранжевая революция раскрыла неожиданную энергетику, глубоко скрытые — интеллектуальные, моральные ресурсы нации. Это событие заставило Европу посмотреть на Украину другими глазами. Пусть на неофициальном пока что уровне, но Европа начала себя спрашивать об эвентуальности интеграции Украины к ЕС.
Однако осень 2004-го — это был момент, пик напряжения, экстрим. Этот момент обязательно должен стать процессом, — чтобы действительно стало возможным сделать необратимым этот поворотный пункт в истории страны. В этом вся проблема: для превращения момента в процесс требуется больше сил, решительности, сознательности. Иными словами, нужны моральные качества, которые продолжаются во времени, которые консолидируются не в момент наивысшего испытания, а ежедневно, без героики, знамен и музыки.
Собственно, моральное измерение — это и есть то измерение, где встречаются общественная и культурная жизнь. Поэтому в этом смысле и в общественной, и в культурной жизни, с одной стороны, произошло большое продвижение. А с другой — это продвижение еще не закрепилось окончательно ни в психологии общества, ни в стратегии государства. Фактически, судьбу страны решают минимальные проценты на очередных выборах. И чем минимальней проценты — тем более широкое пространство для закулисных политических игр. Это очень опасно. Отсюда — ощущение стагнации в стране, которая еще не сделала решительного шага относительно своего цивилизационного выбора. А сейчас вопрос цивилизационного выбора — этот вопрос жизни и смерти. Этот выбор может быть только между Европой и Евразией. Оставим эвфемизмы. Любой человек, располагающий элементарными знаниями о западном мире, знает, что европейское пространство имеет ту динамику развития, которая позволяет всем компонентам общества находить свою роль в жизни, строить перспективу. Евразийское пространство — территория застывших категорий, политической риторики. Пространство, где нет движения, где история идет по кругу. Это — ментальное наследие Чингисхана, — недаром его называют «рыцарем Апокалипсиса». Собственно, это и есть какой-то разжиженный апокалипсис. Страны, которые находятся в евразийском пространстве, не имеют ощущения конкретного будущего. Они живут удушливой жизнью сегодня в ожидании какой-то эсхатологической мессианской перспективы, которая оборачивается очередным обвалом, а в лучшем случае — очередным свинством. Поэтому проблема выбора — проблема не сегодняшней политической конъюнктуры, а культурных категорий, которые существуют на протяжении веков.
Насколько общество зависло в неокончательности своего выбора, настолько же и литература не опережает общество, а скорее отчуждается от его проблем — а то и вообще занимается фальшивыми проблемами. Но какая литература? Привязанная к старой союзной модели или так называемая «молодая», в диапазоне от 20 летних до 50-летних? Сейчас ни одна из них не продуцирует новых идей. Есть, в конечном счете, не так уж и мало талантливых фигур, но конъюнктура момента не работает на качество, а работает на «траш», на «мусор». Легко критиковать телевидение, но это самое мощное проявление масс-медийной антикультуры, в эпоху которой мы живем. Поэтому ей нужно противостоять, создавая альтернативные и/или корректирующие механизмы. Или уже плыть в этом мутном потоке. И литература «поплыла». Она работает на скандальных образах, на стриптизных клипах, на рекламе, на псевдопсихоаналитике. Словом, не хуже телевидения, упражняется в «гимнастике» вульгарности. Эдакие танцы на кубе, — а за пределами этого стиптиз-клуба простирается большой и драматический мир. И каждый прожитый в нем день может приблизить нашу страну к перспективе жизни в нормальных координатах, а может безнадежно ее от этих координат отдалить. Как политика, так и литература парадоксально сосредоточены на локальных проблемах, — и именно в момент, когда роль Украины становится решающей в евроатлантических балансах планеты. И политики, и литераторы говорят о том, что Украина должна идти в направлении Европы, что украинская культура — европейская, но пугает малое постижение этих процессов и явлений, отсутствуют конкретные предложения.
Мы погружены в римейк феномена, который французские лингвисты в свое время назвали «советским языком». Речь шла о риторической, не наполненной никаким содержанием вербальной плазме, где каждое явление можно было назвать согласно актуальной на тот момент идеологической потребности: «интернационализм» на самом деле значил воспитание ксенофобии, режим идентифицировал себя в понятии «демократии». Этот «язык власти, который стал властью языка», вызвал тяжелые повреждения не только интеллекта, но и психики, и морали общества. Сегодня этот «советский язык» вернулся в форме «постсоветского» языка. Воображаемая «модернизация» часто имеет вид культурного вандализма. Навязывается «десакрализация» в обществе, которое пережило профанацию основополагающих экзистенциональных и культурных ценностей. Свобода слова как одна из пилястр демократии здесь часто превращается во вседозволенность. Так и политики — они провозглашают движение Украины к евроантлантическим структурам через референдум, а сами тем временем непростительно мало сделали для «десоветизации» общественной ментальности, для ускоренения в ней реального знания о том же НАТО или ЕС. Так что в определенном смысле часть общества, представленная Майданом 2004- го, по существу, оказалась намного более зрелой, нежели собственная элита. Люди часто не знают, как расшифровывается НАТО.
— НАТО расшифровывается: хорошие дороги, чистая вода в водопроводах, безопасность, возможности для культурно-духовной реализации человека...
— Именно так. Но невозможно реализовать конкретные шаги в этом направлении, имея за плечами широкие категории общества, которые на протяжении десятилетий даже не выглянули на свет из ментальной тюрьмы. Иррациональная ненависть к НАТО — это, в первую очередь, влияние российского комплекса неполноценности, комплекса воображаемого супергосударства с реальными стандартами жизни страны третьего мира. Уже не говоря о полном отсутствии наиболее элементарного аналитического мышления. Если бы НАТО перестало быть сдерживающей силой для терроризма, для пролиферации военных режимов в деспотичных странах, для китайского, в конечном счете, Дракона, не первой ли добычей этих сил могла бы стать именно Россия?
Основная же беда — в глубокой аморальности той части общества, выражением которого является постсоветский политический класс. Этот класс годами загребал финансовую помощь из Европы и США, выдумывая при этом «многовекторность», «нейтральность» и другие фиктивные концепции, чтобы и западные деньги положить в карман, и с восточным «старшим братом» выпить. Возьмите, например, тот же Луганск, который объявил себя «территорией без НАТО». Однако там работают НАТовские специалисты, там НАТО предоставляет средства на переподготовку военнослужащих Вооруженных сил Украины, уволенных в запас, помогает этим военным адаптироваться к мирным формам жизни. Где же логика? Или недавно, когда Америка нас снабдила одноразовыми комбинезонами для борьбы с птичьим гриппом в Крыму, — нужно ли было, чтобы феодосийские пенсионерки выбросили их в море и одели для этого дела надежные русские ватники... Эти категории населения живут за пределами исторического времени. Те, кто сегодня выступают против НАТО, вчера посылали на заклание собственных детей в Афганистан. И сегодня послали бы их в Чечню. А внуки их будут убегать из Украины — врагами Украины, но и не «друзьями» России, а так, анонимным безразмерным человеческим материалом для «многовекторного» употребления на мировом рынке.
Пример последних событий в парламенте: депутаты развешивают полотнища против НАТО, а реальная причина — не только страх перед возможным консенсусом против депутатской неприкосновенности, но и сознание того, что эвентуальный вход Украины в НАТО неминуемо поднял бы всю систему коррупционных схем и в политике, и в экономике. Так о какой же интеграции речь идет, если страна еще не готова к ней ни по одному из параметров? Взять хотя бы наши дороги — точное отображение известных всему миру несносных российских дорог. Интересно, кстати: дорога — это символ. Страна, у которой плохие дороги, не знает, куда идет .
Советская система оставила такие бездны невежества и цинизма, что в них может упасть еще не одно поколение. И ни политики, ни интеллектуальная элита не имеют права этого не знать. И не имеют права не бороться с этим явлением.
Снова здесь должна быть синергия гражданского измерения с культурным. Украина — не какая-то отдельная территория в неопределенном историческом пространстве. Объективно Украина интегрирована в большей или меньшей степени в целый ряд мировых контекстов. И чем меньше общество и его элита понимают эти контексты, тем больше кто-то будет отождествлять их с Украиной и будет стремиться вести Украину в нужном ему, а не Украине, направлении.
«В ЕВРОПУ НУЖНО ИДТИ С ДОСТОИНСТВОМ И УВЕРЕННОСТЬЮ В СЕБЕ»
— У нас часто можно услышать, мол, часть людей боится европейского пространства из-за непонимания своего надлежащего там места. А другая — не побоялась поехать туда на заработки. По существу, она уже является нашим главным евроинтегратором. Кроме того, часть украинского культурно-духовного наследия значительно ближе к Европе. А этот страх в обществе все-таки существует. Как его преодолеть?
— За время, прошедшее от падения Берлинской стены, которого хватило большинству стран Восточной Европы для реальной, а не декларативной интеграции в Европу, в Украине, по сути, даже не было создано знание, что же собой представляет Европа. И также Европе не слишком выразительно было объяснено, что же собой представляет Украина.
Я не очень согласна с тем, что люди, вынужденные выехать на заработки, должны стать главными «евроинтеграторами». Да, бесспорно, это уже люди с совсем другой психологией. Но, во-первых, эти люди везде чувствуют себя в подчиненном положении, — в частности, и потому, что собственное государство никак о них не заботится. Значит, они часто ощущают усталость, немало людей ассимилируется. А, во-вторых, политический и интеллектуальный класс не имеет права прятаться за плечами собственных граждан, которых нужда вытеснила за пределы Родины.
Люди иногда «боятся» Европы именно потому, что не имеют достаточно инструментов для определения своей культурной идентичности. Вот потому интеллектуальная, культурная интеграция в Европу должна предшествовать политической . Однако до сих пор не написана история украинской литературы, культуры, которые помогли бы современному человеку осознать, к какому цивилизационному кругу он принадлежит. На протяжении веков украинская культура была полностью запрещена, ее преемственность постоянно прерывалась именно в наивысшие моменты ее развития. Подобной ситуации не переживала ни одна из европейских культур. Средневековую культуру прервала Орда. Расцвет ХVII века — Переяславская рада, подчинение украинской церкви московской, разрушение гетманских культурных и политических институтов, которое опустошило украинскую культуру и вывело ее из европейского круга. Дальше — романтизм с его близостью к нациеобразовывающим тенденциям в Европе, — и опять запреты во второй половине ХIХ в. Потом «Расстрелянное Возрождение» 20—30-х годов: просто выкорчеванная культура. Потом — попытка разгрома 60-х, которая все же не удалась до конца... Царская империя или советская — она в первую очередь разрушала не просто оппозиционеров, а культуру как таковую, потому что культура — это лаборатория критического мышления.
Историю аутентичной украинской культуры можно было бы написать через историю запрещений. Ведь издавна изымались из украинской литературы явления, связывающие ее с культурой европейской, — достаточно вспомнить барокко, модернизм 20-х, шестидесятничество. То есть всегда, при любых условиях, запрещалась европейская Украина . А все, что разрешалось или интерпретировалось в угоду априорным идеологическим схемам, — было превращением Украины в неинтересное миру евразийское болото. Эти проблемы должны получить должное освещение не для «сведения счетов», а для понимания того, что произошло.
Например, взять хотя бы фактор русификации. История русификации не написана. На самом деле речь идет не о том или ином «указе», а об уникальном механизме уничтожения покоренной культуры, который стал бумерангом для «метрополии». России в большой степени удалась операция отчуждения значительной части украинского общества от его собственной культуры. Но результат тот, что Россия, которая за счет русифицированной массы расширила «русский мир», насытила этот «мир» неокультуренными слоями населения, которые содействовали отчуждению от культуры самого русского языка . Тот плебеизированный, обезображенный вариант русского языка, который защищают определенные деятели в юго-восточной Украине, на территории легендарного «ПІСУАРа», — это люмпен-язык, имеющий разрушительное действие, что в первую очередь касается русского языка. От общества, выросшего на советских песнях, а потом на русской попсе, вы не услышите и строки Пастернака, Мандельштама да даже и Лермонтова. В общем, колониальная культура отражает специфику империи. Как-никак, Индия освободилась от британского колониализма, не потеряв своей культурной идентичности, и вступила в третье тысячелетие экономически мощным демократическим государством. А наследие русского колониализма — это лишенная идентичности некая гигантская Миргородская Лужа, история которой заключается в ее объезде. Сначала по часовой стрелке, а потом — против. И так все время.
Украинская культура и украинский язык спаслись только потому, что с древних времен имели диверсифицированный полиморфный культурный код, были подключены к европейской цивилизации, к латинскому языку, к польскому. Известный политолог Ральф Дарендорф сказал как-то очень интересную вещь: граница демократического мира совпадает с границей распространения латинской культуры. Действительно, в XVI—XVII вв. неолатинская культура была неотъемлемой частью украинской литературы. И фактически линия распространения этой культуры совпадает сегодня с границей демократического электората. Посредством латинского языка Украина была приобщена к Европе. Из-за этого в советские времена в Киевском университете была вообще закрыта кафедра античности. А ректор Львовского университета и нынешний министр образования Иван Вакарчук уже несколько лет как ввел латинский язык на всех факультетах своего университета. Вот и сравните с Луганским университетом, где за употребление украинского языка можно получить и сотрясение мозга. Поэтому цивилизационная линия раздела между Европой и Евразией определяется в первую очередь культурой. И фактически Россия борется против Европы на территории Украины, становясь благодаря этому все менее европейской и все более азиатской реальностью .
Словом, с начала независимости остается нерешенной проблема европейского канона украинской литературы . Однако вместо того, чтобы сосредоточиться на ключевой проблеме прерванной преемственности европейской традиции в украинской культуре, одни литературоведы, за небольшим исключением, начали переписывать советские учебники с новыми патриотическими терминами, а другие — сваливать с пьедесталов украинских классиков, создавая культы ничтожеств. Канон — это не то, что одних авторов мы «закроем», а других «откроем». Нельзя автоматически возвратить запрещенных авторов в нашу реальность. Нужно найти формы критической «ретрансляции» литературного наследия в настоящее время. Расстрелянные, уничтоженные, запрещенные, интерпретированные искаженным способом писатели тех же 20-30-х годов не могут войти в нашу действительность только через школьные программы, где риторика советского периода заменена риторикой национальной. Фактически европейский канон украинской литературы, который должен бы быть создан на сегодня, с одной стороны, разрушила постсоветская, а с другой, постмодерная критика. И те, и другие эгоистически пытались приспособить литературу под свои конъюнктурные потребности.
Поэтому такая глухая стена безразличия окружает выход историко-филологических исследований, которые являются именно тем альтернативным новым литературоведением, с которого и должен был бы начинаться разговор. Появляется книга Ивана Дзюбы о Тарасе Шевченко, — хотя бы одна аналитическая рецензия в ответ. А знаете, почему? Потому что на самом деле никто не способен ее написать. Не хватает компетенции. А между прочим, в этой книге подняты абсолютно кардинальные для украинской истории и истории культуры вопросы. Или книга Владимира Литвинова «Католицька Русь» (это термин еще Вячеслава Липинского, меняющего всю схему украинской литературы), — нигде в прессе ни слова. Тираж — 500 экземпляров. Точка. Или Владимир Свидзинский в издании Элеоноры Соловей, — кто-то оценил должным образом филологическую культуру издания? Но в нем Свидзинский не назван ни «Вовкой», ни «педерастом», — следовательно, опять ничего интересного. Так что в обществе существуют молчаливые люди, строящие культуру, и шумные, продуцирующие «траш» . И эти траш-фигуры заполняют собой пространство с апломбом рейдеров в масках. Оказывается, можно напасть на книжный магазин и сделать там бутик. Так же можно напасть на литературное явление и сделать из него выставку тряпья.
Среди этих траш-культов и «постмодернизм». Как и положено «советскому языку», диктат формы при весьма облегченном содержании. Очень сомнительно, чтобы этот термин мог быть применен к нашему контексту. Постмодернизм — серьезное явление культуры, которое возникло в постиндустриальных обществах, где для этого были политические, общественно-экономические, технологические, наконец, предпосылки. У нас это не более как риторическое предложение, клонируемая модель, не застройка, а «затыкание» оставленной соцреализмом терминологической и содержательной пустоты.
Есть очень интересные исследования польско-британского социолога Зигмунта Баумана, который написал много работ о постмодерном мире как о «разжиженном», «мелком» обществе одиночества, в котором нет корней, привязанности к каким-либо стабильным измерениям жизни. Это — следствие глобализации, новой информационной системы, пришедшей с компьютером, технологии, обусловившей новые формы работы, перемещения по миру, а значит, вызвала идентитарные кризисы. Эти процессы касаются и Украины. Но автоматически переносить такие категории на украинскую почву — все равно, что сказать: «Парижский 1968-й — это то же самое, что Пражский 1968-й». Нисколько. Потому что в Париже молодые маоисты громили кафедры, протестуя против Власти как таковой, а в Праге молодежь сжигала себя, защищая свою Родину от советских танков. В плане исторически-культурного опыта между Западом и Востоком Европы до сих пор еще пролегает не одна бездна, над которой не слишком осмотрительно играть в длинную лозу.
Например, недавно Польша пережила период, на протяжении которого наиболее проевропейская страна Восточной Европы вдруг начала быть почти антиевропейской. А почему? Европа — не однозначное и одномерное советское пространство, где известно, что будет завтра, потому что завтра ничего не будет. Европа — это развитие. И вписаться в ее картину далеко не просто. Нужно идти туда с достоинством и с уверенностью в себе. В какой-то момент Польша, которая уже не боялась, что ее опять «заглотнет» Россия, начала бояться, что Европа угрожает ее идентичности. Но, как видим, это была просто усталость страны, которая много сделала для себя и для других ради метаболизации идеи Европы. Поэтому нынче этот кризис преодолен, и через несколько лет, возможно, Польша — благодаря своей витальности — будет одной из наиболее репрезентативных стран ЕС.
Однако это происходит потому, что Польша осознает себя. Европа — это пространство, которое интегрирует только осознающие себя нации. Преодолеть страх перед Европой можно только через осознанное знание своей культуры как неотъемлемой части европейского процесса.
— Первый посол Польши в Украине Ежи Бар как-то сказал о наших проблемах: вы были ближе к эпицентру поражения. Позже экс-президент Александр Квасьневский в интервью «Дню» отметил, что поляки должны работать больше, чем немцы, а украинцы больше, чем поляки. Именно сейчас продолжается подготовка к собранию Конгресса украинской интеллигенции. Какая миссия (если это слово можно употреблять в современном прагматическом мире) стоит перед интеллектуалами?
— Недавно в Лос-Анджелесском университете было проведено исследование с целью прогноза: сколько времени потребуется восточноевропейским государствам на преодоление последствий коммунистической системы? Оказалась интересная закономерность. Чем ближе была страна к России, тем больше времени ей нужно для достижения стандартов западного мира. Если Словению уже сейчас называют «славянской Швейцарией», то Румынии потребуется 50 лет, Венгрии — 35, Чехии — 25 лет. Болгарии же, которая имела сомнительную «привилегию» быть «лучшим другом русского слона», потребуется ни больше, ни меньше как... сто лет!
Вот результат той «восточной» цивилизационной принадлежности, блокировавшей развитие всего громадного восточнославянского ареала. Вопрос: итак, сколько лет потребовалось бы Украине для достижения стандартов западного мира?! Двести?
И именно из-за этого (к сожалению!) понятие «миссии» еще долго может не потерять своего значения. Но, как по мне, то содержание его должно быть не патетическим, а конкретным, даже, если хотите, прагматическим. Это значит, что в наших условиях обязательство и ответственность на сегодня обречены быть больше обычного. Восточноевропейским странам пришлось тяжело работать над своей евроинтеграцией. И начали они этот процесс еще задолго до падения Берлинской стены. Если бы уже тогда Украина двигалась в этом направлении, как Польша, сейчас она бы не зависала периодически над этой пустотой. А нынче каждый пропущенный день становится потерянным годом, а каждый пропущенный год становится потерянными десятью годами. Поэтому практически уже нельзя догнать позитивным образом ситуацию. Ее можно только пытаться догнать способом травматическим.
— Что имеется в виду?
— Необходимы далеко не безболезненные реформы, чтобы Украина стала подготовленной для вступления в ЕС и НАТО. Популизм в политике, паразитическое, с одной стороны, и рабское — с другой, сознание значительной части общества будут тормозом для необходимых преобразований. Что можно сказать донецкому шахтеру, который, каждый раз поднимаясь на поверхность из ада, идет голосовать за тех, кто обрек его на это несуществование? Когда он научится думать: «Я имею право на жизнь»? Очевидно, что- то сделано этому обществу. В конечном счете, не нужно себе строить иллюзий. Тоталитаризм в других странах все-таки продолжался короткий отрезок времени, а у нас — 70 лет. Это значит, что именно здесь была для этого благоприятная общественная почва.
Как ни грустно это говорить, сегодня ни одно из взрослых поколений в Украине лучше жить не будет из-за того, что это общество не хотело, не смогло и не было готово защищать свои интересы с начала независимости. Если Украина не защищает собственные интересы, то кто-то будет защищать свои интересы — против нее и за ее же счет.
Поэтому при любых условиях единственное направление для выживания, а потом и жизнь, — это Европа. Европа является очень сложной и совсем не беспроблемной реальностью, которая создавалась веками. Но ее благословенный культурный код — единство в разнообразии, — основанный на идее центральности человека. Евразийский мир, наоборот, комплектуется благодаря омологации, унификации всего сущего, потому что центральной в нем является не человек, а государство, и не само государство, а — тотальная Власть. Однако культурную трансформацию в направлении демократии нельзя обеспечить «сверху». Идею центральности человека должно усвоить и освоить все общество. Когда каждый человек будет знать, что его нельзя оскорбить, унизить, с ним нельзя поступить грубо на ни одном из уровней его существования, — тогда гражданин Украины перестанет ощущать страх перед Европой, потому что поймет, что здесь его исторические корни.
Но я вспоминаю комментарий Адама Михника в его Gazeta Wyborcza на утро после того, как Польша официально стала членом ЕС 1 мая 2004 г. Слова одного из протагонистов «Солидарности» звучали необычно устало. Приблизительно так: мы сделали свое дело. Теперь очередь за вами.
Сегодня такие слова можно — и нужно — сказать младшим поколениям. Это они должны выбирать, в какой стране им жить.
«В ЗНАЧИТЕЛЬНОЙ МЕРЕ ДЕЗОРИЕНТАЦИЯ ОБЩЕСТВА СВЯЗАНА С ТЕМ, ЧТО У НАС ИМПОРТ ДОМИНИРУЕТ КАК В ЭКОНОМИКЕ, ТАК И В КУЛЬТУРЕ»
— Кое-кто может сказать, что вы живете в Риме уже много лет и не знаете наших реалий. Пани Оксана, что бы вы ответили?
— Во-первых, я живу как в одной реальности, так и в другой. Работаю как там, так и здесь. Я выросла в украинской реальности, всегда принадлежала и принадлежу к ней, как она ко мне. Во-вторых, на различных уровнях знаю жизнь западного общества. Более того, я приняла предложение работать в Римском университете в первую очередь потому, что знаю наши реалии и убеждена, что исправить их невозможно без системного выхода в Европу. Я осуществляю, так сказывать, евроинтеграцию на индивидуальном уровне.
А сугубо психологически не терплю стереотипов: «ТАМ — легче». Отвечаю всегда: «Попробуйте вы». После войны Германия лежала в руинах, опозоренная на весь мир, в Италии ездили на ослах, Норвегия была одной из самых бедных стран Европы, Ирландия перебивалась картофелем. За какой-то десяток лет Германия стала одной из самых надежных демократий Европы и экономическим ее локомотивом, Италия пережила «экономический бум», Норвегия стала чуть ли не самой богатой страной Европы, даже не будучи членом ЕС, а Ирландия — «кельтским тигром». За этим стоят не чудеса а-ля Гарри Поттер, а воля к жизни, умение работать, национальное достоинство, в конечном счете. «Этический труд», как говорят англичане.
Я очень люблю этот «гений Европы», этот пульс жизни, которому абсолютно чуждо «восточное» оцепенение. А начинала я работать в условиях, когда казалось, что построить процесс рецепции украинистики в той же Италии было практически невозможно. Но я верила в то, что это необходимо. Как там у Канта: вынужден, значит — могу.
— А построить украинистику в Украине сложнее, чем в Италии?
— Это различные блоки проблем, хотя рецепция и распространение знания об Украине за ее пределами в огромной степени связаны с украинистикой здесь. Мои коллеги-слависты говорят приблизительно так: вы не понимаете, что Запад не знает этой литературы и культуры в целом. Не взваливайте на нас ни терминов, позаимствованных у нас, ни ваших терминов, которые давно отжили свое. Покажите нам вашу литературу, самые ценные ее явления... Словом, змея, которая кусает собственный хвост: ведь именно в нашем «внутреннем» литературоведении эта система ценностей еще далеко не построена.
Недавно вышла в свет статья о Шевченко профессора Миланского университета, президента Итальянской ассоциации украиноведения Джованны Броджи Беркофф «Поэзия Тараса Шевченко. Попытка прочтения». Одно только слово «попытка» — и мы оказываемся далеко от такого обычного для постсоветских прений климата безапелляционности. Это разведка на основе одного только стихотворения — «Ой, чого ти почорніло, зеленеє поле», — проанализированного в соответствии с комплексом историко-философских концепций Шевченко в его связи с украинским, польским, русским, европейским контекстом. Вот что такое нормальное — «нетеатральное» — прочтение литературы.
У нас сейчас сложно построить современную украинистику именно из- за отсутствия ощущения потребности в европейском каноне. Происходят какие-то сюрреалистические процессы, при полном хаосе этических и эстетических параметров. Нет, это «несовременно» видеть в Шевченко пророка, зато «современно» — провозглашать «культовым писателем» последнего чужака, который гостеприимно раскрывает нам двери своей уборной, чтобы мы полюбовались, чем он там занимается после выпивки. Вчерашних «новаторов» и «десакрализаторов» сегодня называют» патриархами», а они благодарно принимают аплодисменты. А вот теперь наступило время еще и своего рода «денбрауновского» литературоведения, основанного на апокрифах. Была «лажа», стала «ложа», был «пофигизм» — потянуло на рыцарские доспехи. То у нас «Грицьки», «Леськи» и «Ольки», а то генеалогия — с одной стороны, Триполье, а с другой — тамплиеры, — прекрасная эвфония. Общество давится суржиком, а писатели перешли на русский мат. Сначала все взгляды обращены на «то, что на дне», а потом раздаются филиппики против вульгарности украинского общества, которому и на Рождество русская попса почему-то роднее немецких рождественских песен, которые слушает вся Европа. Кого-то хватило на половину страницы такого необъятного автора, как Ортега-и-Гассет, — и вот уже имеем тезис, что «литература — это игра». Заглянул кто-то в Бодрияра — пошли гулять «симулякры». Услышали о «конце истории» Фукуямы — долой историю. При таком хаосе (не)сознания в самой науке о литературе — что можем требовать от читателя?
Думаю, в значительной мере эта культурная дезориентированность общества связана с тем, что у нас импорт доминирует как в экономике, так и в культуре: импортированные термины, понятия, теории, явления, при этом не учитывается глубина травмированности этого общества, его принудительная деградация, уровень его отчуждения от собственной культуры — и от культуры вообще. Поэтому, повторяю, задание интеллектуалов — вернуть обществу его же собственную культуру, выведя ее из советского измерения — в европейское. И это такое трудное и важное задание, что не будет преувеличением назвать его «миссией»...
«В МИРЕ УВАЖАЮТ ТОЛЬКО НАРОДЫ, КОТОРЫЕ УВАЖАЮТ САМИХ СЕБЯ»
— Пани Оксана, какие мысли и чувства у вас вызывает юбилей Василя Стуса? Он — человек исключительный или нормальный?
— Конечно, исключительный. Было бы даже нечестным думать, что человек, который пошел на такую фатальную мученическую судьбу, может быть не исключительным. Но опасаюсь такого юбилея, как и годовщины Голодомора. Реальное наполнение содержанием его памяти — это переиздание книг Стуса, перевод их на разные языки (!), современные профессиональные студии над его текстами, доступ к этим текстам в самом большом городе и в самом маленьком селе. Культура — это знак присутствия человека в истории. Стус свой огненный знак оставил. А в эту новую эпоху, за которую он погиб, потомки не смогли установить даже мемориальную табличку на кинотеатре «Украина», где был тот исторический вечер, на котором Стус вместе с другими шестидесятники протестовал против арестов. Вместо этого везде там вокруг — ресторанчики, забегаловки, бары, кафе... Поэтому его литературные вечера рискуют стать «поминками» в узком круге коллег и друзей, а школьники будут и дальше говорить, что украинская литература — это «не круто»...
Стус помог упасть целой Империи — ради нашей с вами свободы. Но эта свобода сегодня часто становится не чем иным, как «беспределом» бессмыслицы, бесчестности, бандитизма, направленного против культуры. Мириам из «Одержимой» Леси Украинки сказала бы: «А я не верю, что он воскрес, потому что вы того не стоите!» Поэтому возвращение Стуса в память общества — это как возвращение сознания Голодомора: без такой памяти это общество становится пылью в шабаше постимперских привидений.
— Здесь нужно вспомнить о том, что именно Джеймс Мейс в свое время сказал, что наше общество — постгеноцидное. И именно в прошлом году, очевидно, мы стали свидетелями изменений в массовом сознании. Но беспокоит одно: нельзя говорить страшную болезненную правду только в День памяти жертв Голодомора. Ею нужно пронзить всю систему координат, но как и когда?
— Я полностью согласна с этим термином Джеймса Мейса. К этому можно только добавить, что это также общество и постхристианское. Ведь насильнический и варварский советский атеизм не имел ничего общего с последовательной секуляризацией, которую пережил Запад, — в эпоху Ренессанса, Просветительства и т.д. Именно отсюда — беспредельный цинизм и моральный анальфабетизм (невежество. — Ред. ) в этом обществе. Из-за Голодомора произошла не только этническая, но и моральная подмена нации, подмена человека как такового. Человеку было запрещено хоронить своих мертвых, оплакивать их и помнить. Более того, для тех, кто выжил, его замученные родные должны стать врагами. В дохристианской античности сюжет с непохороненным братом Антигоны стал одним из самых эмблематических драм: против земной власти, которая запрещает похоронить тело брата, Антигона ссылается на моральный закон богов. А у нас «счет» — на миллионы. Примеры такого садистского иезуитства — единичны в истории. Но в советской системе именно жестокость была условием «инициации» в Систему.
Человек вышел из этих идеологических катакомб глубоко поврежденным, нечувствительным к прошлому, слепым к современности. По сравнению с кошмаром пережитого каждая брошенная ему кость кажется пиром — и постсоветский политический класс играет на этом вот уже 17 лет. Поэтому проблема реконструкции истории как построения памяти в таком обществе стоит очень остро. Но дело не только в фактах. Обычный человек может и не читать исторических исследований, но он должен знать, что его личная жизнь, жизнь его предков, его семьи в узком смысле — и широком смысле семьи как нации — наивысшая ценность. Если же провозглашается, вслед за Фукуямой, что мы должны быть «свободными» от истории, что заниматься проблемами смерти крестьянской цивилизации — это «народничество», что внимание к геноциду — это «некрофилия», считайте, что Империя как машина уничтожения человека достигла своей цели.
Голодомор не может быть фактом для упоминания только во время годовщины. В такие моменты неизбежны какие-то моменты риторики. Годовщины должны быть только сигналом возвращения к потребности памяти, к потребности знания своего прошлого, но в первую очередь — к милосердию, к христианскому измерению ощущения человека. Это должно быть ежедневной памятью, — так, как каждый человек требует время от времени идти на могилу своих родных, вспомнить их и все, что связывало с этими людьми, которые всегда остаются дорогими, оплакать их. Постгеноцидное общество — не просто то, что потеряло миллионы своего населения. Это — общество, которое не прошло очистки памятью, катарсисом, раскаянием.
Недавно на Западе проходила кампания «Не трогайте Каина». Речь идет о борьбе против смертной казни. Меня всегда очень поражало это движение: политики и интеллектуалы объединяются, чтобы защитить — убийц. Каждый раз, когда где-то в мире отменялась казнь, в Колизее зажигались огни в знак того, что спасена одна человеческая жизнь. Жизнь преступника! И возникает такая как будто элементарная мысль: а кто защитит Авеля? Есть силы, которые защищают Каина. Но это в западном обществе, центром философии которого является абсолютная ценность человеческой жизни. А наших Авелей убивали миллионами. Однако до сих пор эта наша национальная катастрофа не стала окончательно в ряд абсолютных катастроф , как Холокост, признанных миром. И это не только результат «схемы истории союзников», о которой говорит Норман Дейвис в своей «Истории Европы», то есть нежелание алеатов Второй мировой поднимать «неудобные» для России вопросы. Это также и результат недостаточного усилия с нашей стороны защитить «нашего Авеля» — и у себя в стране, и за ее границей. Пусть защитить посмертно, но защитить. У наших мертвых никого нет, кроме нас.
— Кто должен быть переводчиком с этого неоформленного понятийного ряда на приемлемый современный язык?
— Опять же — интеллектуалы. Это миссия? По-видимому, да. Но в первую очередь — моральный долг. И нужно помнить, что это очень сложное задание. В свое время в Италии, в авторитетном геополитическом журнале Limes (2004, № 6) вышла в свет статья «Автобус Сталина. Заметки для панегирика», в которой утверждалось, что Сталин имел право депортировать миллионы людей, но такими были законы его государства. Так что куда нашим пещерным коммунистам до таких «высот» «либеральной мысли»! Когда я спросила у редактора, как они могли напечатать этот материал, в ответ услышала: «У нас плюрализм...». Однако если бы кому-то заблагорассудилось сказать, что Гитлер сотворил Холокост, потому что такими были законы его государства, — за подобное утверждение в Европе можно попасть в тюрьму. Почему? Потому что нация, которая стала жертвой Холокоста, сумела защитить своих мертвых! И в частности, за это она заслуживает самого высокого уважения. Еврейский народ сумел доказать, что наибольшая и наименьшая жертва в его истории заслуживает уважения и памяти, а кто этого мнения не разделяет, недостоин называться человеком.
А мы даже не знаем размеров нашего кладбища. И не только же Голодомор, а Винница, Быковня, на месте которой чуть ли не сделали когда-то автобусную станцию, — мы все еще продолжаем жить на непохороненных останках наших соотечественников. Недавно по радио было сообщение о том, что мужчина в Западной Украине откопал погост, где похоронены жители Восточной Украины, которые приехали в Западную в поисках хлеба. Их убили энкаведисты. Убили, как всегда, выстрелом в темя. Более того, разбили их кости, когда люди были еще живыми. Для гарантии.
Можно, конечно, найти оправдание этой амнезии. Общество, которое на протяжении десятилетий, так сказать, вегетировало в гигантском застенке, настолько привыкло к пыткам и унижению, что даже потеряло болевой порог. Но именно это и является проявлением рабской психологии, которая рискует стать, в свою очередь, приглашением к новым издевательствам. Подобного отношения к себе нет у балтийских народов, — все они выставили не только моральные, но и материальные счета России за преступления против этих народов: расстрелы, репрессии, депортации. Ни поляки, ни чехи не позволят никому — ни самим себе, ни миру — забыть их жертвы. А в мире уважают только народы, которые уважают самих себя.
И это также один из признаков тех глобальных геополитических изменений, которые происходят сегодня в мире, в частности, в истории славянской цивилизации. Славяне ныне переживают драматическое разделение на славян-европейцев и славян — НЕевропейцев. С первыми считается Европа, Америка и мир. Вторые в перспективе рискуют стать «подножным кормом» для коней будущего Чингисхана. И одна из кардинальных линий деления между европейскими и неевропейскими славянами проходит по границе памяти.
Еще задолго до вступления Польши в ЕС, в 2000 году, выдающийся исследователь польского романтизма Мария Янион написала книгу «К Европе — да, но вместе с нашими мертвыми». Вот настоящая формула интеграции в Европу. Для нас должно стать аксиомой переосмысленное картезианское изречение: «Я мыслю, следовательно, я существую»: «МЫ ПОМНИМ, СЛЕДОВАТЕЛЬНО, МЫ СУЩЕСТВУЕМ». В постгеноцидном обществе именно память — это тот дантов Вергилий, который выводит человека из ада прошлого на свободу.
