Выборы президента Польши спровоцировали разгоряченные дебаты о состоянии страны. Однако «дискутирующие классы» сейчас ведут настолько приятную жизнь, что они или забыли обсудить, или нарочно проигнорировали проблемы тех, кто не успел на поезд под названием «свобода, демократия и свободный рынок».
Согласно различным исследованиям, от тридцати пяти до пятидесяти процентов поляков исключены из процесса получения выгоды от строительства нового общества. Некоторые из этих людей — старые и необразованные люди, и они, возможно, не осознают этой обделенности. Но у моего соседа, которому двадцать лет, тоже нет шанса — нет шанса пойти в университет, нет шанса найти достойную работу, нет шанса даже купить кусок пиццы в местной деревне. Он, однако, принадлежит к той части «обделенных», которая понимает, что происходит и у которой нет иллюзий. Для него все дни и годы впереди выглядят черными, для него существует только негодование и контролируемая ярость.
В этом балансе между «страхом падения» и «надеждой на подъем», который Алексис де Токвиль определил как движущую силу свободного общества, страх падения в бездонную пропасть без надежды на спасение овладел и парализовал миллионы. Даже те, кто на словах представляет левое крыло, избегают упоминания о неравенстве и не дают таким отверженным, как мой сосед, никакой надежды.
Почему это происходит? Во- первых (и здесь я говорю обо всех пост-коммунистических странах), мы приняли почти единодушно и почти без сопротивления основные правила рынка, весь так называемый неолиберальный пакет. В Польше это называется политикой Бальцеровича, по имени «архитектора» наших реформ в 90-х Лешека Бальцеровича. Мы бескомпромиссно восприняли идею о том, что увеличение экономического роста — лучшее лекарство от проблем общества. Предполагается, что чем больше у людей денег, тем меньше бедности и обделенности.
Реализовывая эти идеи на протяжении уже десяти лет, мы поняли, что они — неверны. Морально нейтральные, свободные рынки не волнует тот факт, что те, у которых денег много и которые первыми нахватали то, что у них есть, продолжают получать еще больше. А те, кто не может преодолеть стартовую черту рынка потому, что они бедны или необразованны, или потому, что им не хватает современных умений, являются политически свободными, но обречены вечно оставаться своего рода гражданами второго сорта.
И совершенно ясно, кто виноват. Те из нас, кто процветает, настолько рады своим новым деньгам и новым игрушкам, что мы объясняем бедность и разделение тем, что «исключенным» не хватает предпринимательского духа. Бедность — это личный недостаток. Где-то в глубине нашей совести мы знаем, что должны заботиться об отставших, но мы так счастливы, прорываясь вперед, что не успеваем посмотреть, что же происходит в наших «новых демократических гетто».
К счастью для нас, обделенные и бедные не пытаются сопротивляться в основном потому, что они настолько отторжены. Сопротивление требует, чтобы вы были живыми. Способность сопротивляться означает способность работать и бороться вместе. Но когда вы исключены из жизни — вы всегда одиноки.
Мы не должны обманывать себя, утверждая, что ситуация в стране — стабильная. Мы должны понять, что такое положение вредно для нашей экономики и национального благосостояния, потому что около 40% населения не может принять участия в рыночной экономике, которую мы строим. Этот факт известен в офисах компаний, инвестирующих в Польшу; иностранные боссы осознают, что далеко не все 40 миллионов поляков могут купить их машины, телевизоры и мобильные телефоны.
Массовое исключение имеет и свою политическую сторону. Сегодня мы не боимся примитивного популизма или крестьянских протестов; однако мы должны начать опасаться за будущее польской демократии, и на самом деле, за все пост-коммунистические демократии. Потому что в любой демократии исключенные сохраняют определенные неотчуждаемые права, включая право на участие в выборах. Как показывают многие социологические исследования, исключенные голосуют примерно также часто, как остальное взрослое население. За кого они голосуют? Они никогда не голосуют «за» кого- то, они всегда голосуют «против». Против Бальцеровича, против свободного рынка, против демократии. Пока их голоса распылены, они не несут большой опасности. Но в конце концов, их исключенность заставит гнить нашу демократию изнутри.
Десять лет назад партия «Солидарность» представляла идеал политического сообщества. Теперь идея политического сообщества в любой форме, т.е. демоса, предлагающего всем своим гражданам свободу, явно смешна. Мы, «новые демократии Восточной Европы», становимся все в большей степени подобны тем странам, которые предоставляют возможности только богатым, оставляя остальных выживать по одному. Возможно, мы слегка более цивилизованны, чем эти страны. Но странная ирония: эта цивилизованность в нас является наследием социальной защищенности, оставленной позади явно нецивилизованными коммунистами. Как богатые в Джакарте или в Рио-де-Жанейро, изолированные стальными дверями ночью и вооруженной охраной на посту, возможно мы тоже должны начинать бояться грязи, от которой сегодня мы отводим глаза?
Накануне гражданской войны в Америке Авраам Линкольн сказал, что эта страна больше не может оставаться обществом, наполовину свободным и наполовину порабощенным. «Дом, разделенный пополам,— говорил Линкольн, — не может стоять». Смогут ли выстоять наши пост-коммунистические демократии, если они останутся разделенными, наполовину богатыми и наполовину безнадежными?
