Прошло 20 лет с момента распада Советского Союза. Для многих историков это событие ознаменовало настоящий конец «короткого XX века», начавшегося в 1914 году. Для него были характерны затяжные идеологические конфликты между коммунизмом, фашизмом и либеральной демократией, пока последняя, казалось, не выиграла окончательно. Однако что-то странное произошло на пути к Концу истории: мы отчаянно пытаемся учиться на ошибках прошлого, но еще очень неуверенны, какие именно выводы должны сделать.
Понятно, что вся история — это история современная. И европейцам среди всех явлений, произошедших в ХХ веке, стоит обратить особое внимание на силу идеологических крайностей в темные времена и на своеобразную природу европейской демократии, построенной после Второй мировой войны.
В некоторой степени основные идеологические достижения ХХ столетия сейчас кажутся нам настолько же актуальными, как, например, схоластические дебаты Средних веков. Особенно такого мнения придерживаются младшие поколения, но не только они. Кто сейчас хоть приблизительно понимает (нечего даже искать тех, кто пытается понять) большие политические драмы таких интеллектуалов, как Артур Кестлер и Виктор Серж, людей, рисковавших жизнью сначала за, а потом против коммунизма?
Однако далеко не все могут признаться, что мы еще довольно сильно погрязли в болоте понятий и категорий идеологических войн ХХ столетия. Это стало очевидным, когда интеллектуалы отреагировали на исламистский террор такими понятиями, как «исламо-фашизм» или «третий тоталитаризм». Эти термины были созданы не только для обозначения нового врага Запада, но и для того, чтобы разбудить воспоминания об антитоталитарной борьбе, происходившей до и после Второй мировой войны.
Подобные определения — это попытка оправдать себя прошлым для объяснения настоящего, но таким способом, который исследователи ислама и терроризма не могут назвать эффективным. Подобные аналогии отражают желание переиграть битвы прошлого, вместо того чтобы дать точную политическую оценку нынешним событиям.
Так как же нам относиться к идеологическому наследию ХХ столетия? Сначала нам стоит перестать рассматривать прошлый век как исторические скобки, заполненные патологическими экспериментами, проводившимися неистовыми мыслителями и политиками, как будто либеральная демократия существовала до этих экспериментов и просто должна была возобновиться, когда они провалились.
Это далеко не самое приятное мнение, возможно, оно даже опасное, но факт остается фактом: многие люди, не только идеологи, возлагают свои надежды на пример ХХ века, его авторитарные и тоталитарные эксперименты, считая таких политиков, как Муссолини или даже Сталин, людьми, способными эффективно решать проблемы, а действия либеральных демократов оценивают как провальные.
Это сказано не с целью оправданий, утверждение «понять — значит простить» ошибочно. Напротив, любое правильное осмысление идеологий должно учитывать их силу заманивать и даже искренне убеждать людей, которым практически безразличны заложенные в них чувства — будь то гордость или ненависть, но которые думают, что эти идеологии являются источником рациональных политических решений. Помните, что Муссолини и Гитлера привели к власти король и генерал в отставке соответственно. Иными словами, это была традиционная элита, а не фанатики, боровшиеся за них на улицах.
Во-вторых, нам стоит с благодарностью относиться к особой инновационной природе демократии, созданной западноевропейской элитой, начиная с 1945 года. В свете тоталитарного опыта они перестали отождествлять демократию исключительно с прерогативой парламента — это нынешняя классическая интерпретация демократии везде, кроме Соединенных Штатов. Больше никогда не должно так произойти, чтобы правительство просто передало власть Гитлеру или Петену. Наоборот, творцы послевоенной европейской демократии пытались создать как можно больше сдерживаний и противовесов и, как это ни парадоксально, укрепить позиции либеральной демократии в целом силами невыборных элементов власти.
Самым важным примером этого являются конституционные суды, они отличаются от Верховного Суда США, и их основная задача заключается в обеспечении и защите прав отдельно взятого человека. Впоследствии даже те страны, которые с подозрением относились к «власти судей», например Франция, приняли эту модель ограниченной демократии. И фактически вся Центральная и Восточная Европа тоже переняли ее после 1989 года. Важно то, что европейские органы власти, в частности Суд Европейского Союза и Европейский суд по правам человека, также подпадают под это понимание обеспечения демократии средствами на первый взгляд недемократических механизмов.
Сегодня многие европейцы открыто недовольны этой моделью демократии. Многим кажется, что континент входит в эру, которую политолог Колин Крауч назвал «постдемократией». Граждане все больше и больше жалуются на то, что политики неправильно представляют их интересы и что органы власти прямого представительства (национальные парламенты, в частности) подчиняются невыборным органам, таким как центральные банки. Широкие массы общества протестуют, в итоге вызывая появление огромного количества популистских партий во всей Европе.
Недостаточно просто укрепить позиции послевоенной европейской модели демократии, как будто единственной альтернативой может быть тоталитаризм того или иного вида. Нам стоит четко понимать причины и предпосылки нынешней ситуации: не существовало золотого века европейской либеральной демократии ни до Второй мировой войны, ни в 1950-е годы, ни в любой другой мифический момент.
Обычные европейцы долго доверяли демократию элите и часто даже предпочитали невыборные элиты. И если сейчас они хотят внести изменения в этот общественный договор (предполагая, что прямая демократия невозможна), то эти изменения должны основываться на четком, исторически доказанном понимании того, какие именно изменения нужны европейской демократии и кому именно европейцам стоит доверить бразды правления. Но это обсуждение едва ли началось.
Ян-Вернер МЮЛЛЕР — профессор Принстонского университета. Его последняя книга — «Борьба за демократию: политические идеи Европы ХХ века»
