Спектакль «Лев и львица», премьера которого состоялась на прошедшие выходные в Киевском молодом театре, достаточно необычен по многим своим составным. Сделан он по пьесе современного украинского автора Ирены Коваль, что само по себе редкость. Кроме того, это довольно серьезное освоение территории «молодежки» академическим тяжеловесом — Национальным театром имени Франко. Ведь главные роли исполняют заметнейшие франковцы — Богдан Ступка и Полина Лазова. Естественно, с таким составом можно безбоязненно затевать достаточно рискованные эксперименты. Риск для постановщика, Станислава Моисеева. таился в первоисточнике. Пьеса Коваль построена на биографическом материале и повествует о непростых отношениях Льва Толстого и его супруги.
Кто-то из современников писателя обмолвился о том, что Лев Николаевич был человеком, недостаточно умным для своей гениальности. Вот именно такой Толстой и предстает на сцене. Он — скандалист, скупердяй, развратник, мучитель ближних своих; его знакомые — сомнительны, а идеи — порочны; он терпит житейское и философское фиаско, ибо подходит ко всем вещам, ко всем вызовам реальности крайне тривиально, зачастую — по чужим наущениям. Создается впечатление, что, собственно, все конфликты между Львом и Софьей возникают исключительно из-за денег и секса, — во всяком случае, значительная часть сценического времени уходит на ожесточенные споры об этих двух всевластных материях. Полина Лазова в таком драматургическом раскладе действительно обращается в рассерженную львицу, в фурию. Ее партия — это сплошной крик и остервенение, и она хороша именно в тех моментах, где повышенный чувственный градус не обращается переигрыванием, не вредит образу. Ступка — Толстой, как всегда, многообразен, но все же, общее эмоциональное наполнение семейных дуэтов утомительно. Обещанный по жанру представления «трагифарс» действительно имеется — на все два акта, но это лишь один тон, одна краска, спектакль-то — о любви, и ее здесь как раз слишком мало. В определенный момент «Лев и львица» начинает походить на затянувшийся фамильный скандал. Возможно, так оно и было у Толстых в последние годы совместной жизни; но ведь у житейских и сценических драм — принципиально разные законы, потому-то зрители подмосткам своей кухни, работы, семьи и т. п. предпочитают срежиссированное действо.
«Лев и львица» выигрывает как раз там, где театральность берет верх над монотонным ритмом речевого скандала. В этом смысле стоит отметить Валерия Легина в эпизодической роли альтер-эго Толстого, как и самого Толстого — Ступку — склочного и отчаянного, обозленного и любящего. Это также касается композитора Юрия Шевченко, сочинившего характерную, яркую музыку и работы художников спектакля. Сценограф Владимир Карашевский сделал упор на сочетании черного и серого с блеском амальгамы. Огромный зеркальный шар, угрожающе раскачивающийся в правой части авансцены, отвечает сверкающему сугробу в глубине. Шар вторгается в пространство самых интимных сцен — прекрасный символ судьбы. С потолка сыпется серебристая мишура. Полузеркальное трюмо — знак быта, отношений, в этом качестве особенно интересно срабатывает в конце первого акта, когда на двух сторонах помутневшего зеркала Софья и Лев пишут письма друг другу, а потом соединяют их. Трогательная кульминация искупает многие недостатки спектакля. Искусственный блеск в конце концов поглощает и самих героев, когда два разбитных то ли мусорщика, то ли ангела (Валерий Чигляев и Константин Бин) надевают на Толстых шуршащие, холодные хламиды и маски (костюмы — Елена Богатырева), и пара окончательно сливается со сверканием в глубине сцены, примиряется в фольге.
Первоначальное название спектакля — «Языческие святые». Возможно, оно больше бы соответствовало происходящему на сцене. В конце концов, для языческого празднества такое сочетание фарсерства и трагедии, слез и блесток представляется уместным. Могущественных богов удалось умилостивить; но, в следующий раз, жертвы понадобятся неизмеримо более обильные.
