Киевляне посмотрели новый спектакль Петра Мамонова «Мыши, Кай и Снежная Королева». На самом деле эта фраза требует уточнения во всех своих частях. Киевляне, конечно, далеко не все, даже не те, кого можно было бы назвать меломанами. Скорее — та стойкая аудитория, что создалась за последние годы путем довольно странного соединения театралов и поклонников современной легкой музыки, когда-то называвшейся роком. Новой эту работу можно назвать лишь относительно. «Мыши, Кай и Снежная Королева» идет в Московском театре имени Станиславского уже около года. Наконец, внешне это вообще не спектакль Мамонова в привычном, сольном формате, но коллективное представление. Движения Петра Николаевича усилены авангардной хореографической группой «Слепые».
Собственно, эта группа и начинала спектакль. Некая лыжница в обтягивающем зеркальном облачении размеренно выступала из-за правой кулисы. За ней следовал увалень в очках и сером костюме-тройке, пронзенный бутафорским осколком зеркала. В дальнейшем по преимуществу именно эта пара составляла нечто вроде кордебалета. Так сказать, аккомпанировала пластически.
Здесь буду неоригинален, повторю мысль иных пишущих коллег: «Слепые» выглядели явно лишними. Даже не то чтобы лишними — они просто не привлекали внимания. И это при том, что работала группа очень старательно, явно продумывали каждую мизансцену. У той же таинственной лыжницы ощущается профессиональная хореографическая подготовка. Но эти па как раз и выглядели проигрышно по сравнению с гримасами и судорогами главного героя. Король полностью отменял свиту.
Ведь Мамонов силен именно тем, что всегда играет себя. Исполняет свои кошмары и озарения, сгущая их на сцене до такой степени, что все это как раз и обретает нужное театральное качество. То есть — себя-то себя, но в то же время и некоего вечного персонажа, мучающегося, как ни странно, вечными вопросами, и тут же, с ходу, пытающегося искать ну хоть какие-то ответы — не словом, так жестом, не фразой, так воплем. А это, собственно, и есть игра, и есть театр. И вот в этом судорожном, напряженном сверх всякой меры театре Мамонов естественен так, как не снилось ни одному профессионалу. Более того — при всей рискованности такого уподобления, — он естественен, как ребенок, как животное, слит со своим образом намертво без всякого вживания. И эта слитность, нераздельность слова, движения, интонации вновь и вновь наполняет то, что делает он на сцене, — нездешней остротой, освежающей энергией.
Собственно, сам спектакль можно было назвать трагикомедией, точнее даже, трагифарсом. Раньше песни Мамонова были полны зловещей иронией, абсурдными картинками, это был своего рода малый сюрреалистический аттракцион. Ныне же диковатая мутная взвесь разделилась на очень четкие фракции — ерническое и драматическое. Теперь то, что поется или проговаривается, — смешное и как-то очень берущее за душу одновременно. Сочетание — воистину невероятное, особенно для Мамонова, каким мы его помним. Но так и есть. Зал или взрывается хохотом, или озадаченно затаивает дыхание, — что это, неужели слезы на глаза наворачиваются, как такое может быть?
С годами лирический талант Мамонова становится все более явственным, точнее — пронзительным. И тексты — все больше о снеге или оттепели, о сменах природы, вторящих душевным заморозкам или непогодам. Когда он надрывается — «О, если бы кто-нибудь вмонтировал в меня маленькую видеокамеру, понаблюдал бы за моей внутреннeй жизнью…», то это — не экстравагантность, нет, это то, что многие, очень многие люди, борющиеся с холодом внутри, могли бы выкрикнуть о себе. На смену самоиронии и выворачиванию себя пришли попытки найти и понять, или хотя бы позвать на помощь Другого. Того, кто за тобой хотя бы понаблюдал. Что и потрясает в «Мышах…» больше всего. У Андерсена — тоже об этом.
Вот так — и смешно, и страшно, и грустно, и, временами, просветляюще. Вроде бы год от года мало что меняется — те же приемы на сцене, те же эффекты — а не надоедает. Более того, с годами неизменный и мятущийся Мамонов становится только интереснее.
