«Во двор Ивана Колывушки вступило четверо — уполномоченный РИКа Ивашко, Евдоким Назаренко, голова сельрады, Житняк, председатель колхоза, только что образовавшегося, и Адриян Моринец. Адриян двигался так, как если бы башня тронулась с места и пошла...».
Так начинается страшный рассказ Исаака Бабеля «Колывушка» — беспощадный, правдивый рассказ о преступной, грабительской коллективизации в Украине начала 1930 года, о том, как проклятое «колесо истории» раздавливает умного, честного украинского крестьянина Ивана Колывушку, отнюдь не «кулака», все скромное «богатство» которого — дом, коровы, лошади — заработано тяким ежедневным трудом от зари до зари. Это рассказ — о том, как разрушаются сами первоосновы жизни — не какие-то отдельные, пусть и очень важные составляющие этой жизни, а сами его первоосновы. И пусть в этом небольшом рассказе (только шесть страниц — Бабель вообще был несравненным мастером этого жанра) речь идет о Трагедии 1930 года — еще не 1933 года — но ощущение неизбежной, ужасной катастрофы не может не передаться читателю.
Бабель написал это произведение «по горячим следам», тогда же, в начале 30-го (он не имел возможности анализировать описываемый им ужас с солидной хронологической дистанции.) И писатель прекрасно понял, что происходит. С февраля по конец апреля 1930 года он жил в селе Великая Старица Бориспольского района Киевской области в доме учителя Кирилла Менжеги. Сказать, что Бабель видел своими глазами все описанное им в «Колывушке», — это мало что сказать.
Он, по крайней мере для себя лично, должен был сделать достаточно далекоидущие выводы. Начало 1930 года оставило в сознании писателя, как он сам писал, «одно из резких воспоминаний за всю жизнь — до сей минуты просыпаюсь в липком поту». В 1931 году Бабель писал будущей жене, Антонине Пирожковой: «Повидал я в войну много унижений, топтаний и изничтожений человека как такового, но все это было физическое унижение, топтание и изничтожение. Здесь же, под Киевом, добротного, мудрого и крепкого человека превращают в бездомную, шелудивую и паскудную собаку, которую все чураются, как чумную. Даже не собаку, а нечто не млекопитающееся». А по рассказам знакомых Бабеля, вернувшись в Москву, он сказал близкому другу, поэту Эдуарду Багрицкому: «Поверите ли, Эдуард Георгиевич, я теперь научился спокойно смотреть на то, как расстреливают людей...». А еще один друг Бабеля, писатель Илья Слоним, вспоминал уже через четверть века после того, как автор «Одесских рассказов» и «Конармии» подвергся пыткам в застенках НКВД и был расстрелян в январе 1940 года, слова Бабеля: «Происходящее сейчас (в 1930 году) на селе намного страшнее того, что мне доводилось видеть в 1920-м». Если вспомнить жутко жестокие рассказы из «Конармии» «солдатня, пахнущая сырой кровью и человеческим прахом» — как однажды определил Бабель их основную тему) — то можно сказать о том, что, по словам самого писателя, «гораздо страшнее»?!
Нет, так и не научился Бабель «спокойно смотреть на то, как расстреливают людей». Невозможно спокойно читать строки рассказа, где речь идет о том, как Иван Колывушка, этот добротный и мудрый украинский крестьянин, узнав о том, что у него отбирают дом и все добро («ибо кулак!»), выносит приговор, возможно, самому дорогому для него живому существу — собственной лошади. И сам этот приговор исполняет: «Во дворе Ивана стояла запряженная лошадь. Красные вожжи были брошены на мешки с пшеницей. У погнувшейся липы посреди двора стоял пень, в нем торчал топор. Иван потрогал рукой шапку, сдвинул ее и сел. Кобыла подтащила к нему розвальни, высунула язык и сложила его трубочкой. Лошадь его была жереба, живот ее оттягивался круто. Играя, она ухватила хозяина за ватное плечо и потрепала его. Иван смотрел себе под. ноги. Истоптанный снег рябил вокруг пня. Сутулясь, Колывушка вытянул топор, подержал его в воздухе, на весу и ударил лошадь по лбу. Одно ухо ее отскочило, другое прыгнуло и прижалось; кобыла застонала и понесла. Розвальни перевернулись, пшеница витыми полосами разостлалась по снегу. Лошадь прыгала передними ногами и запрокидывала морду. У сарая она запуталась в зубьях бороны. Из-под кровавой, льющейся завесы вышли ее глаза. Жалуясь, она запела. Жеребенок повернулся в ней, жила вспухла на ее брюхе.
— Помиримось, — протягивая ей руку, сказал Иван, — помиримося, дочка...» (это «помиримося» лишь один из примеров многих украинских слов в русском тексте Бабеля. Далее мы убедимся в этом. — И.С.).
Писатель продолжает: «Ухо лошади повисло, глаза ее косили, кровавые кольца сияли вокруг них, шея образовала с мордой прямую линию. Верхняя губа ее запрокинулась в отчаянии. Она натянула шлею и двинулась, таща прыгавшую борону. Иван отвел за спину руку с топором. Удар пришелся между глаз, в рухнувшем животном еще раз повернулся жеребенок. Описав круг по двору, Иван подошел к сараю и выкатил на волю веялку. Он размахивался широко и медленно, разбивая машину, и поворачивал топор в тонком плетении колес и барабана.
Жена в высокой тальме появилась на крыльце.
— Маты, — услышал Иван далекий голос, — маты, он все погубляет...».
Для того чтобы понять мотивы и причины действий Ивана, необходимо вспомнить предыдущий эпизод. Нет, не эпизод — страшную картину драмы, которая разворачивается прямо на наших глазах... «Во двор Ивана Колывушки вступило (именно «вступило» — так «вступают» оккупанты, завоеватели; Бабель, как всегда, нашел единственное точное слово! — И.С.) четверо — уполномоченный РИКа Ивашко (РИК — это районный карательно-инспекционный орган. — И.С.), Евдоким Назаренко, голова сельрады, Житняк, председатель колхоза, только что образовавшегося, и Адриян Моринец». Мы уже упоминали это начало бабелевского рассказа. А что происходит потом? Ивашко интересует только одно: «Сколько податку платит?» (спросил он, «вертясь» — так у автора). «В этом господарстве, — сказал Евдоким, — все сдано, товарищ представник... В этом господарстве не может того быть, чтобы не сдано...». Бабель несколькими словами воспроизводит картину украинского крестьянского дома 1930 года, находит при этом поразительный, возможно, даже гениальный эпитет — «мучительная чистота» («беленые стены низким, теплым куполом сходились перед гостями»).
И далее: «Ивашко снялся со своего места и побежал с вихляющимся портфелем к выходу.
— Товарищ представник, — Колывушка ступил вслед за ним, — распоряжение будет мне или как?
Веселый виконавец (следует обратить особое внимание на это слово, которое Бабель совсем не случайно несколько раз употребляет в своем тексте — оно многое объясняет! — И.С.) — так вот, «веселый виконавец Тымыш мелькнул у ворот, — вслед за Ивашкой... Иван поманил его и схватил за рукав. Виконавец, веселая жердь, перегнулся и открыл пасть, набитую малиновым языком и обсаженную жемчугами (опять деталь у Бабеля. — И.С.)
— Дом твой под реманент забирают.
— А меня?
— Тебя на высылку».
Вот где открывается настоящий масштаб трагедии — и всего того, что делает Иван потом... Нет, это еще не ад Голодомора-Геноцида — но это злодеяние («раскулачивание»), которое было страшным прологом к террору голодом. Крестьянин, на котором издавна держалась земля Украины, видит, как рушатся первоосновы жизни. Видел это и Исаак Бабель. Стабильность, прочность, более того, нерушимость крестьянской жизни — они все предсмертны. И читатель это ощущает. Отсюда — и страшные признаки «смертного часа», близкой гибели, которая уже подступает. Подступает вместе со страшной стихией разрушения, которую несут оккупанты (пусть даже при этом с украинскими именами и фамилиями!), «вступившие» в дом Ивана Колывушки.
Это — не местная трагедия села Великая Старица Бориспольского района. Она на самом деле имеет бездонную философскую глубину, о чем пойдет речь далее. Необходимо отметить: исследователи предполагают, что этот рассказ должен был стать частью объемного цикла новелл «Великая Криница», изъятого НКВД при аресте Бабеля в 1939 году и впоследствии уничтоженного.
Продолжение следует
