Знаете ли вы, что мать великой Анны Ахматовой похоронена на Хмельнитчине, в селе Слободка Шелеховская Деражнянского района? И что там есть очень уютный, богатый мемориальными вещами музей поэтессы, размещенный в бывшем имении ее тети? Я тоже не знал, пока паломнические дороги не привели меня в этот живописный уголок Украины.
Дому «тети Вакар», как называла Анна свою родственницу, более двухсот лет, но он хорошо сохранился. Его окружает парк, точнее, — то, что уцелело с далеких времен, когда здесь было «дворянское гнездо». Ахматова приезжала сюда не раз. Впервые — семилетней девочкой. А потом еще, по крайней мере, дважды: в 1906 году и 1912 м. Об этих страницах биографии поэтессы исследователи вспоминают редко. Я в этом убедился, перечитав после посещения Слободки Шелеховской кучу монографий и мемуарных сборников. А тем временем «слободско-шелеховские» сюжеты Анны Ахматовой весьма интересны.
Собственно, тогда она была еще не Ахматовой, а Аней Горенко. В Одессе (городе моей юности!) поэтессу считают стопроцентной «своей», поскольку родилась она в дачном домике на Большом Фонтане, у моря. И крещена была в Преображенском соборе. Ее отец был морским инженером — красавцем и ловеласом, чьи многочисленные романы «на стороне» в конце концов и разрушили семейную жизнь Андрея Антоновича и его жены Инны Эразмовны, которая к тому времени успела родить шестерых детей. У Анны было два брата и три сестры.
Получалось так, что приезды в Слободку Шелеховскую были связаны с драматическими моментами в жизни Анны. В 1906 году развелись родители, и теперь мать — с ее абсолютной житейской непрактичностью — оказалась в затруднительном положении, когда стали серьезно донимать материальные проблемы. А в июле умерла от туберкулеза сестра Инна. Анне же только что исполнилось семнадцать. Она, жительница Царского Села, приехала в Киев сдавать экзамены в Фундуклеевской гимназии. В Киеве жили родственники, в том числе и «тетя Вакар» — Анна Эразмовна Вакар, у которой в Слободке Шелеховской была дача. Рядом, в соседнем селе Литки, такая же дача была у ее сестры. Старый Эразм Стогов подарил по имению каждой из дочерей, не хватило только матери Анны, Инне Эразмовне.
В Слободку Шелеховскую Анна приехала с «рубцами» на сердце: она только что пережила любовную драму. Да еще и какую! Хотела даже наложить на себя руки, поскольку тот, кого она полюбила — студент Петербургского университета Владимир Голенищев-Кутузов, — оказался холодно-безразличным к ее чувству. Однако физическая близость между ними все же была, и впоследствии Анна не станет этого скрывать от Николая Гумилева, которому после знакомства с нею показалось, что перед ним — его Беатриче...
Я хочу представить то лето 1906 года, когда печальная Аня Горенко, сероглазая красавица с фигурой балерины, бродила по аллеям дворянского парка в Слободке Шелеховской. Сколько страстей уже изведало ее сердце! Она уже давно пишет стихи, однако время литературного дебюта еще не пришло. Впрочем, оно уже совсем близко: на страницах журнала «Сириус» Гумилев вскоре напечатает ее стихотворение «На руке его много блестящих колец...»
В музее, под стеклом, я видел гипсовый слепок ее руки. В молодости у Анны было бледное лицо, длинные темные волосы и прекрасные белые руки...
Сдав экзамены, она поехала в Евпаторию, к любимому своему морю. А потом снова вернулась в Киев. Нужно было оканчивать гимназию. Вообще-то, Анне «светил» Смольный институт в Петербурге, однако в его стенах она задержалась ненадолго, всего на несколько недель. Ее отчислили, заметив однажды, как она — сонная! — бродила по коридорам института.
И вот я, лунатически ступая,
Вступила в жизнь, и испугалась жизнь, —
напишет Анна Ахматова спустя много- много лет. У нее это и действительно было где-то до 13—14 лет: лунатизм. В самой новой биографии поэтессы лунатизм Ани Горенко объясняется утратой внутреннего спокойствия, вызванной разладом между родителями, а также болезнями и смертями двух сестер (См.: Файнштейн Э. Анна Ахматова. — М., 2007. — С.31).
Таким образом, летом 1906 года Аня Горенко поселилась в Киеве. Когда-то — еще в далекие 1840-е! — здесь, в канцелярии генерал-губернатора Д. Бибикова, служил Эразм Стогов, ее дед по матери, успевший немало сделать для благоустройства города.
Аню приняла семья Вакаров. Однако у тети она чувствовала себя не очень уютно, о чем вскоре и написала Сергею фон Штейну, мужу своей сестры Инны: «Ко мне здесь все очень хорошо относятся, но я их не люблю. Слишком мы разные люди. Я все молчу и плачу, плачу и молчу. Это, конечно, кажется странным, но поскольку других недостатков у меня нет, то пользуюсь всеобщей благосклонностью» (Письма Анны Горенко к С. Штейну опубликованы в издании: Хейт А. Анна Ахматова. Поэтическое странствие. Дневники, воспоминания, письма. — М., 1991. — СС. 317-327. По этому изданию они и цитируются).
Письма к Сергею фон Штейну — кардиограмма ее души киевского периода. Ее мысли часто залетают в Царское Село, где она мечтает побывать хотя бы на Рождество. Самый главный же мотив писем — Владимир Голенищев-Кутузов. Анна переполнена чувством к своему любимому, которому нет никакого дела до ее страданий. Настойчиво просит Штейна выслать ей его фотографию, сознаваясь: «Я до сих пор люблю В.Г.-К. И в жизни нет ничего, ничего, кроме этого чувства. У меня невроз сердца от волнений, вечных терзаний и слез».
Жалоб на расшатанное здоровье много. Бессонница, сердечные приступы, головокружения... Однажды, когда родственники поехали из Киева в свое имение на Подолье, Анна упала, потеряв сознание, на ковер, а когда пришла в себя — не могла сама раздеться, еще и видения какие-то мерещились перед глазами! «С сердцем у меня совсем плохо, и как только оно заболит, левую руку совсем отнимает», — жалуется Анна Горенко своему другу.
Ей часто кажется, что она никому не нужна. Поэтому в письмах доминируют апокалиптические настроения: думалось даже о смерти. Как-то вспомнила, что год назад в Евпатории хотела повеситься, однако тогда ничего не вышло: «гвоздь выскочил из известковой стенки». «Мама плакала, мне было стыдно — вообще плохо...»
Теперь чувствовала себя так же скверно. «Денег нет. Тетя пилит», — такой была повседневность. «Тетя Вакар... меня терпеть не может», — решила Анна. Ее угнетают разговоры о политике, рыбные обеды, крик дяди. «Я не могу вынести этого обмана, опутавшего меня... поскорее бы окончить гимназию и поехать к маме». Хотя с тех пор как она оставила Царское Село, прошло всего полгода.
Атмосфера в доме Вакаров так угнетала Анну, что в конце концов она перебралась жить к своей кузине Марии Змунчилли. Это один из киевских адресов Ахматовой: улица Меринговская, 7, квартира 4 (сегодня — ул. М. Заньковецкой).
Она курила — очевидно, в те времена это было экзотикой. Потом — на радость родственникам — бросила. А вообще, ничего хорошего в ее киевских буднях, судя по письмам, не было. Сплошная душевная неприкаянность и сосредоточенность на собственных страданиях. Они явно преувеличены («Я закончила жизнь, еще не начиная»; «Я убила душу свою, и глаза мои созданы для слез...»). Так, впрочем, бывает в юности, когда первые драмы кажутся концом света. Причина хорошо известна: яд неразделенной любви. Именно эти слова и написала однажды Сергею фон Штейну гимназистка Аня Горенко.
Конечно, ее не обходили вниманием заинтересованные взгляды ровесников и взрослых мужчин. Но что из этого?! Кузен Демьяновский делает предложение «каждые пять минут», только Анне он напоминает надоедливую муху. Поэт Федоров (старше Анны на целых двадцать лет!) целовал ее, «клялся, что любит», а ей запомнилось, что Федоров, целуя, «снова пах обедом»... Голенищев-Кутузов — вот кто поселился в ее сердце по-настоящему!
Хотя, кто знает, так ли уж и по-настоящему. Ведь в сердце Анны нашлось место и для другого. И в какой-то момент она решила, что именно этот Другой — ее судьба. «Я выхожу замуж за друга моей юности Николая Степановича Гумилева. Он любит меня уже три года, и я верю, что моя судьба — быть его женой. Люблю ли я его, я не знаю, но кажется мне, что люблю». Под этими строками из письма к тому же С. фон Штейну — дата: 2 февраля 1907 г. Впечатление такое, что проходит сеанс самовнушения: Анна отдает себя в плен фатуму. Чувства Гумилева для нее важнее собственных. «Он так любит меня, что даже страшно», — решила киевская гимназистка, получая гумилевские письма из Парижа. Этого ей достаточно для счастья. Она все еще ждет от фон Штейна фотографию Голенищева-Кутузова, а тем временем думает о свадьбе с Nicolas. Отец, возможно, против брака, и тогда она убежит из дома и обвенчается тайно!
Фантазии в этой ее игре с Судьбой хоть отбавляй. И подсознательной попытки преодолеть собственные сомнения — тоже. Однако время шло, а сомнения не исчезали.
В мае 1907 года Анна окончила Фундуклеевскую гимназию и следующей осенью здесь же, в Киеве, поступила на юридическое отделение Высших женских курсов при университете Святого Владимира. Трудно представить, чем именно был обусловлен такой выбор. Ахматова впоследствии писала, что ей нравились история права и латынь — и не более того.
Прошло еще полтора года. Сюжет ее странного, затяжного романа с Гумилевым, наконец, приблизился к развязке. Выглядело так, что влюбленный поэт «вымучил» Анну своей «страшной» любовью-осадой, а она сама себя — колебаниями. Трижды — трижды! — получая от нее отказ, Nicolas хотел покончить жизнь самоубийством, и в конце концов Анна окончательно сдалась. Произошло это осенью 1909 года, после литературного вечера, в котором участвовали и петербургские друзья Гумилева. Анна и Николай зашли в ресторанчик рядом с нынешней Европейской площадью (стоял он на том месте, где сейчас Украинский дом), и именно там она сказала «да», согласившись связать свою судьбу с Гумилевым.
Крайне интересна в этой истории последовательность событий.
Ровно за неделю до решающей встречи с Анной Николай Гумилев стрелялся на дуэли с Максимилианом Волошиным. Причиной их конфликта была, конечно, женщина. Звали ее Елизавета Дмитриева. В литературном Петербурге длительное время не знали, что Дмитриева и загадочная поэтесса Черубина де Габриак — это один и тот же человек. Елизавете нравилось «кружить головы» нескольким мужчинам сразу; она даже решила, что одинаково любит обоих. Игра сердцами закончилась выстрелами у Черной реки, той самой, где когда-то стрелялись Пушкин с Дантесом.
Тогда, 22 ноября 1909 года, жизнь Гумилева и Волошина спас счастливый случай. Хотя, кто знает, была ли это простая случайность. Секундант Волошина граф Алексей Толстой впоследствии рассказывал, что фактически спасителем двух поэтов был его отец, который умышленно «насыпал в пистолеты двойную порцию пороха, из-за чего усилилась отдача в момент выстрела и существенно уменьшилась точность попадания» (Полушин В. Николай Гумилев. — М., 2006. — С.163).
А уже 28 ноября Николай Гумилев выступал с чтением собственных стихов в зале киевского Купеческого собрания. Вместе с ним в Киев приехали друзья-литераторы: все тот же Алексей Толстой, Михаил Кузмин (еще один секундант в день дуэли!), Петр Потемкин...
Знала ли обо всех этих драматических событиях Аня Горенко? Очевидно, знала, ведь о дуэли много писалось и говорилось.
25 апреля 1910 года Анна Горенко и Николай Гумилев обвенчались в церкви Микильской слободки за Киевом, на левом берегу Днепра. Тогда это был Остерский уезд Черниговской губернии. Церковь была деревянная — небольшая, по-домашнему уютная, с вышитыми рушниками над иконами (разрушили ее в 1960-е, когда строилась станция метро «Левобережная»). Никого из родственников на венчании не было — они считали этот брак обреченным. Да и не зря же сами молодые подались венчаться подальше от лишних глаз!
Счастливый Гумилев в одном из стихотворений назвал Анну «колдуньей»:
Из логова змиева,
Из города Киева,
Я взял не жену, а колдунью.
Предчувствовал, что совместная жизнь с «колдуньей» будет преисполнена неожиданностей и испытаний?
Молодожены поехали в Петербург и поселились в доме Гумилевых. А дальше... страстное чувство поэта быстро угасло (возможно, потому что «крепость» была взята?). Семейные обязанности стали обременять его, и через полгода Николай Гумилев отправился в свою любимую Африку. На несколько месяцев. «Мы слишком долго были женихом и невестой, — объясняла впоследствии Ахматова. — Когда мы поженились в 10-м году, он уже утратил свой пафос...» (Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. — М., 1997. — Ч.1. — С.187).
Ее одиночество давало импульс поэтическому вдохновению. Когда Гумилев вернулся из Африки, он не узнал стихов своей жены. Она стала Поэтом. Именно тогда, в его отсутствие, была написана большая часть стихотворений, которые и составили первый сборник Анны Ахматовой «Вечер» (1912).
...И вот в мае 1912 года Анна снова гостит на Подолье. Два года семейной жизни принесли ей немало печали. Свадебное путешествие за границу быстро закончилось, и начались будни «разлюбленной» молодой женщины. В конце концов они с Гумилевым дали друг другу полную свободу и сполна ею пользовались. У Анны завязался роман с художником Амедео Модильяни, с которым она как-то познакомилась в Париже.
Впрочем, семейный корабль продолжал плыть. Гумилевы только что вернулись из путешествия по Европе. Анна ждет ребенка. На лето она едет к родственникам на Подолье. В Слободке Шелеховской останавливается будто «по дороге», поскольку дальше должна ехать к кузине Марии Змунчилли в соседнее имение Литки. Факт этот доподлинно известен — его засвидетельствовала сама поэтесса: «Из Киева я поехала в имение моей кузины — в Подольскую губернию — имение Литки» (См.: Черных В. Летопись жизни и творчества Анны Ахматовой. — Ч.1. — 1889— 1917. — М., 1996).
В Литках Анне являлась поэтическая муза. Вот одно из ее стихотворений мая 1912 года — щедрое на зрительные детали, меланхолично-печальное по настроению, ведь ключевым в нем является неожиданный суицидный мотив.
Здесь все то же, то же, что и прежде,
Здесь напрасным кажется мечтать.
В доме у дороги непроезжей
Надо рано ставни запирать.
Тихий дом мой пуст и неприветлив,
Он на лес глядит одним окном,
В нем кого-то вынули из петли
И бранили мертвого потом.
Был он грустен или тайно-весел,
Только смерть — большое торжество.
На истертом красном плюше кресел
Изредка мелькает тень его
. И часы с кукушкой ночи рады,
Все слышней их четкий разговор.
В щелочку смотрю я: конокрады
Зажигают над холмом костер.
И пророча близкое ненастье,
Низко, низко стелется дымок.
Мне не страшно.
Я ношу на счастье
Темно-синий шелковый шнурок.
Драматургия переживания лирической героини здесь совершенно парадоксальна: смерть представляется ей «большим торжеством», счастливым высвобождением. Ее экзальтация — торжественно-горделивая, вызывная относительно общепринятого жизненного течения. Голос глубоко одинокой рефлектирующей души, которой известно утешение страданием, — вот что такое эти строки, написанные в Литках!
Кажется, в те же дни 1912 года было написано и стихотворение «Я научилась просто, мудро жить». В нем, в отличие от предыдущего, торжествует витальное настроение. Маленькие радости бытия обостряются осознанием недолговечности и тлена всего сущего, однако какие все же эмоционально роскошные знаки гармонии с тем, что окружает тебя здесь и сейчас! С небом, криком аиста на крыше, лопухами в овраге, желто-красной кистью рябины, пушистым котом, огоньком где-то вдали...
Я научилась просто, мудро жить,
Смотреть на небо и молится Богу,
И долго перед вечером бродить,
Чтоб утомить ненужную тревогу.
Когда шуршат в овраге лопухи
И никнет гроздь рябины желто-красной,
Слагаю я веселые стихи
О жизни тленной, тленной и прекрасной.
Я возвращаюсь. Лижет мне ладонь
Пушистый кот, мурлыкает умильней,
И яркий загорается огонь
На башенке озерной лесопильни.
Лишь изредка прорезывает тишь
Крик аиста, слетевшего на крышу.
И если в дверь мою ты постучишь,
Мне кажется, я даже не услышу.
Мудрость простоты — именно ее открывала для себя поэтесса, гостя на Подолье.
18 сентября (по старому стилю) Анна Андреевна родила Леву — их с Николаем Гумилевым сына. Пройдет время, и он станет знаменитым ученым. Книги Льва Гумилева до сих пор не сходят с «развалов» «Петровки» в том самом Киеве, где заключался хрупкий, как ранний лед, семейный союз его отца и матери.
В Музее Анны Ахматовой мне вспомнились ее слова из автобиографических заметок, навеянных воспоминаниями о юности: «все считают меня украинкой». По отцу она и была украинкой, хотя и стала русской поэтессой с татарским литературным псевдо: «Ахматова». Вполне возможно, что «голос крови» все же отзывался в ней — по крайней мере, здесь, в украинской стихии Литок или Слободки Шелеховской. Разве без этого «голоса» она смогла бы так тонко почувствовать и перевести «Зів’яле листя» Ивана Франко?
