ФЕНОМЕН ДВУХ ПОЭТОВ
В этих фамилиях — почти полное совпадение звуков. Но есть совпадение — и даже тождество — намного более глубокое...
100-летие со дня рождения Богдана-Игоря Антоныча — праздник нашей культуры, о котором мечтали, к которому творческая общественность готовилась давно. Наконец-то мы имеем наиболее полное на сегодня Собрание сочинений поэта; вышли из печати переводы его произведений, в частности, на македонский, чешский, белорусский языки. Пополняется изобразительная и музыкальная антонычиана, завершаются восстановительно-реставрационные работы усадьбы семьи Антоныч в селе Бортятине Мостиского района на Львовщине. Авторы многочисленных статей убедительно говорят о европейском и мировом измерениях творчества украинского гения.
В связи с этим кажется важным усилить освещение внешне заметных, но не всегда глубоко исследованных точек соприкосновения творчества Антонича с творчеством его современников1. Ведь по-своему «пересекались» Антоныч с Маланюком, Кравцивым, Ольжичем, а Гординский — с Антонычем! А что мы знаем об отношениях антонычевой музы с творчеством украинских поэтов «по ту сторону Збруча»? Разве что — то, что он тщательно учился у них современному литературному языку, внимательно следил за перипетиями их подневольного бытия. Например, готовил сведения об авторах «Антологии украинской поэзии» в переводах на польский. Или вот такое: в журнале «Дажбог» (№7 за 1934 г.) перепечатано «Воззвание Первого всеукраинского съезда советских писателей». Как указывает Антоныч «...передаем его нашим читателям как исторический документ, в качестве яркого примера правительственной светской ментальности, как наилучшее свидетельство о литературных отношениях в советской Украине». В конце публикации Антоныч пересказывает информацию киевских «Вістей» о том, что «прочитал его на последнем заседании... Николай Бажан», а участие в обсуждении приняли Павел Тычина и Максим Рыльский. «Самое горькое во всем этом, — замечает Антоныч, — что в дело этого воззвания замешаны фамилии Бажана, Тычины и Рыльского...» Это замечание содержит и уважение, и горечь.
Второе упоминание о Тычине содержится в его статье «Сто червінців божевілля» (1935 г.): «Партия ведет Тычину и Рыльского, но не раз и наоборот: поэт хочет вести партию...» Что стоит за словами «хочет вести»? Боль за положение «партийного піїти», «сурмоголосого кольпортера»? А, может, и сочувствие к трагической миссии автора «Сонячних кларнетів»?
К слову сказать, Тычина в Галичине был «своим» еще со времени публикаций в «Літературно-науковому віснику», редактированном Михаилом Грушевским. В 1922 г. во Львове выходит его «сборник сборников» «Золотий гомін», которая произвела потрясающее впечатление на читателей. В 1923 г. вторым изданием публикуется в Львове сборник «В космічному оркестрі». В 30-х гг. поэтическое творчество Тычины активно рецензируется и пропагандируется не только украинскими, а и польскими писателями. Именно на середину тридцатых приходится поэтический взлет Антоныча.
Не странно, что в сознании галичан оба поэта — Тычина и Антоныч — стоят вблизи друг от друга, во всяком случае их творческие орбиты соприкасаются или даже и совпадают. Интересно, что в книге «Роки сподівань і втрат» литературовед Юрий Луцкий признается: «Почему-то я по-прежнему отдаю преимущество Антонычу, Тычине и Рыльскому. Может быть, потому, что они писали тогда, когда я был молодым». И далее: «И может быть, будем читать Антоныча и Тычину. Это все! А там вырастет что-то новое — непредвиденное никем»... И еще одно признание: «В поэзии я возвращаюсь к Тычине и Антонычу, а в занятии живописью — к Новакивскому. Что это должно значить?» Это обильное цитирование наилучшим образом подтверждает значимость поэтов, казалось бы, несовместимых и несочетаемых. Однако лектура поколения Луцкого формировалась не только юношеской сентиментальностью и утонченными вкусами. Антоныч и Тычина утвердились в его воображении как определенная установившаяся формула (например, «Шевченко — Франко»).
Феномен Антоныча и Тычины выразительно ощущал Святослав Гординский. А в предисловии к первому советскому изданию поэзий Антоныча его, этот феномен, четко очерчивает Дмитрий Павлычко: «Кажется, не только проблематикой, а и особым настроением и системой образов «Зелена Євангелія» может достойно сопоставляться только с одной книгой в нашей поэзии — с «Сонячними кларнетами» Павла Тычины...»2
Павел Тычина и Богдан-Игорь Антоныч — современники и почти ровесники. Во всяком случае — «ровесники века». Антоныч, бесспорно, был глубоко знаком с творчеством Тычины, а Тычина, наверное, слышал об Антоныче. Между тем в массовом сознании два гения поэтического слова «существуют» сами по себе, а не «сосуществуют», как это бывает с выдающимися творческими личностями, призванными историей воплотить лозунг: «За всіх скажу, за всіх переболію».
Так, и Тычина, и Антоныч вынуждены были «переболіти» поодиночке, но и сумели «сказати за всіх» — в своеобразном творческом дуэте. Их «сосуществование» при жизни ограничивается всего лишь несколькими годами — возвышенными для Антоныча и трагичными для Тычины. Эта полоса соприкосновения чрезвычайно короткая: 1931 — 1937! Но есть и другая полоса — и она, наверное, будет длиться еще очень долго. Во всяком случае, к тому времени, пока не стабилизируется взгляд на украинский литературный процесс ХХ века, а исследователи и «реципиенты» отбросят собственные предубеждения, забудут об официальных идеологемах и, в конце концов, придут к убеждению: украинская литература ХХ века — что-то намного больше и шире, нежели это казалось еще совсем недавно...
ПРЕДТЕЧИ
В нашей культуре Тычина и Антоныч имеют больших предшественников (тоже почти ровесников!) — Тараса Шевченко и Маркияна Шашкевича. Конечно, это разновеликие таланты, но породненные идеями: национального раскрепощения, победы добра над злом, правды над несправедливостью.
Кто-то, возможно, спросит: а зачем все эти аналогии, сопоставления, поиски подобия? Ведь неповторимость гения является самодостаточной, а всяческая «множественность» ее упрощает! Зачем сближать разноотдаленное, во имя чего роднить непородненное? Ведь и так, само по себе, понятно: под нашими духовными вершинами — одно мощное «подложье», которое омывают глубинные течения национальной истории, культуры, обычаев, а овеивают дуновения родного слова! Да, все верно. Но проблема «Антоныч и Тычина» или, точнее, «Тычина и Антоныч» — проблема не только литературоведческая и культурологическая. Она затрагивает восстановление национальной идентичности на всем общеукраинском пространстве. И здесь мы наталкиваемся на некоторые парадоксы. «Неудобный», с точки зрения государственнической идеологии, Александр Довженко, оказывается, был эстетическим (и даже более) — идейным наставником диссидентов, шестидесятников. Почти неизвестные в подсоветской Украине Маланюк и Кравцив — несмотря на сумасшедший обстрел разнокалиберных публицистических пушек, — привели к кристаллизации таланта Василя Стуса. Что это — случайность или закономерность? Непросто одним предложением ответить на этот вопрос. Антоныч у нас вознесен почти до уровня культа, засакрализирован и замифологизирован. С Тычиной все еще до конца не смыт школярский негатив, не снято наслоение стереотипов восприятия, к которым привели Система и порой — сам классик. Многие из современных всезнаек никак не могут определиться со своим отношением к Павлу Григорьевичу: он — национальный мессия или трубадур соцреализма? В лучшем случае — жертва большевистского режима, духовную смерть которой фиксируют уже с начала 30-х годов.
Если хотим, наконец-то, быть честными с собой, то вынуждены подойти к этим личностям без предубеждений и заранее определенных «методов». Иными словами: попробовать почувствовать живой пульс поэзии двух гениев, понять, что их сближает и что — отличает.
Следовательно, что сближает? И Тычина, и Антоныч родились на «окраинах» двух империй, где украинский этнос находился в значительной изоляции от материкового, зато граничил с соседями. В ситуации Антоныча — это поляки и словаки, в ситуации Тычины — русские и беларусы. Эти обстоятельства содействовали консервации особенностей быта, обычаев, говора, а главное — национальной первоосновы, которая корнями достигала глубин еще прапервобытной мифологии колоссального славянского ареала, который постепенно локализовался в украинском пространстве, поставленном в жесткие условия самозащиты и самосохранения. Интересно, что в свое время, еще при жизни, Павел Тычина сопоставлял колядки родной Черниговщины с записями Владимиром Шухевичем гуцульских колядок (читай: карпатских), с которыми лемковские, безусловно, родственные. Вполне очевидно, что и Тычина, и Антоныч формировались и росли под могущественным влиянием фольклорно-песенной стихии. У Тычины она проявляет себя в ритмомелодике, фольклоризации наиболее разнообразных мотивов (вплоть до «производственных»!). Антоныч преимущественно прибегает к фольклорным аппликациям — содержательным, образным или лексическим...
Давайте вернемся в детство обоих поэтов и обратим внимание на атмосферу воспитания — религиозную; реалии быта, характерные для семьи священника (у Антоныча) и дьяка (у Тычины). Более широкий мир — село, крестьянский быт. Еще более широкий — ранняя юность: увлечение музыкой, живописью, первые литературные влияния. Не избежать в биографиях Антоныча и Тычины и интимно-личностного: влюбленность и разочарование, драмы одиночества и создание идеала Женщины. И у того, и у другого — болезненные столкновения с реалиями жизни, целыми его трагедийными полосами и периодами, а их немало: Первая мировая война; национальные «срывы» и поражения 1918—1919 гг. На их глазах свершились объединения двух национальных государственных формирований ЗУНР и УНР в единое Соборное государство. Потом, после потери государственной независимости — перипетии подневольного существования украинцев в составе Польши и СССР; схожие условия национальной и литературной жизни «по обе стороны Збруча» в 20-е — 30-е гг.
Это — контуры исторической эпохи, в которой фигуры Антоныча и Тычины «освещаются», так сказать, внешними рефлекторами. А «свечение» внутреннее тоже во многом может проявить родство: определенная замкнутость характеров, деликатность поведения, незаурядная творческая работоспособность, высокий эстетический вкус, тонкое понимание национального и европейского искусства...
«СОНЦЕПРИХИЛЬНИКИ»
Если бы произошло невозможное, и история поменяла бы двух гениев датами и местами рождения, то Тычина мог бы назвать свой сборник «Привітання життя», а Б.-И. Антоныч — «Сонячні кларнети» или «Енгармонійне».
«О, я не невільник,
Я ваш беззаконник,
Я — сонцеприхильник,
Я вогнепоклонник.»
Этот «языческий манифест» принадлежит не Антонычу, а именно Тычине. И «вогнепоклонник» Тычина, и «закоханий в житті поганин» Антоныч исповедовали единую веру — любовь к природе, красоте, гармонии всех самых разнообразных составляющих и факторов Бытия. Эта вера, которая у одного превращается в «Зелену Євангелію» и «Пісню про незнищенність матерії», а у другого — «В космічному оркестрі», — каждым «кодируется» по-своему.
У Тычины:
«Життя, природа, фізис —
оце нам до лиця...»
У Антоныча:
«Закони біосу однакові
для всіх...»
«Биос» и «физис» — это своеобразные знаки или, как модно сегодня говорить, «бренды» единой натурфилософской концепции украинского хронотопа.
Два самых мощных в украинской поэзии ХХ века таланта были заняты «сотворением мира», до сих пор неслыханного по богатству форм, красок, цветов, тонов и полутонов; мира, в котором сосуществуют прошлое и современное, эпохальное и бытовое, общечеловеческое и национальное. И создает эту гармонию любовь.
В ранних стихах Тычины и Антоныча очень много общего в видении и отображении самых разных явлений и вещей. Но уже можно заметить неповторимую манеру в изображении общих планов и деталей, смене настроений, оркестрировании строфы, выборе нужного слова. Причем, у Тычины впечатляют зрительный и звуковой ряды, у Антоныча — гамма цветов, густое изысканное письмо художника-импрессиониста. Тычина организовывает звуковую партитуру преимущественно как музыкант, Антоныч же накладывает мазок на мазок — из-за этого у него слова как-будто накатываются друг на друга. Но все зависит от воли авторов, от главного двигателя произведения — настроения.
Таким двигателем является ощущения молодости. Торжество бытия в ранних книгах Антоныча — это молодецкая стихия, эмоциональная спонтанность. У Тычины — формирование гармонии из первородного хаоса.
Язычество Антоныча и космизм Тычины — это, фактически, две разновидности Бытия, взаимодействующие до того времени, пока в душе поэтов не созревает необходимость открыть для себя — и для читателя Первоначало всего сущего, притом очеловечить его, приблизить к ежедневным переживаниям и страданиям.
Если принять как неоспоримую истину то, что Бог каждого человека является таким, каким он его представляет, то Бог Антоныча — абстрактный и конкретный одновременно. Абстрактный — как символ-знак; конкретный — как очеловеченный образ, подобный Вседержителю на народной иконе, в частности — лемковской.
Интересно, что именно «рождение Бога» имеет свое «домашнее» толкование:
«Народився Бог на санях
в лемківськім містечку Дуклі...»
Тычина в своей апелляции к Богу — не такой, как Антоныч. Его Бог существует «вне» поэта и «над» всем происходящим в мире, поэтому он требует его решительного влияния на события:
«Послав я в небо свою молитву.
О Боже, Боже,
спини ти кров...»
Поворот к Богу как вдохновителю (а следовательно — и соавтору поэта!) у Антоныча значит много. В его времена модным было «покушение на Бога» (в частности, польской, преимущественно «левой» поэзией), бросались и дерзкие вызовы, предлагалось своеобразное соревнование с высшей миросозидательной силой.
Антоныч иначе чувствует, иначе видит:
«Співай, душе моя,
могутню пісню Бога...
Злети до мене, Голуб-Дух
і крилами
Накрий...
...Він є в усім акорд
музичний...»
ПОИСКИ ИСТИНЫ И ГАРМОНИИ
Наверное, влияние Тычины дало стимул Антонычу для открытия в Господе (не только музыкальной, так сказать, по форме, но и безукоризненной, идеальной по самой сути) «великой гармонии Бытия».
Тычиновское:
«Арфами, арфами —
Золотими, голосними
обізвалися гаї
Самодзвонними:
Йде весна
Запашна
Квітами-перлами
Закосичена», —
отражается у Антоныча:
«Земля-арфа
мільйоннострунна,
арфа золотострунна,
Земля — арфа
мільйоннорунна, арфа
зеленорунна,
Земля — скрипка
дрібнотонна, скрипка
срібнотонна,
Земля — буря невгомонна,
буря всебурунна...»
Поиск Истины и Гармонии — такую сверхзадачу ставит Антоныч в книге «Велика гармонія», а Тычина в симфонии «Сковорода». Эмблематика этих двух вещей очень похожа: странствия, паломничество, «кий пілігрима» (у Антоныча) и «посох Сковороди» (у Тычины).
В поисках идеала небесной, «надземської» красоты и Антонич, и Тычина близки к Шевченко. Они обожествляют Женщину-мать, женщину-страдалицу, но и по-рыцарски слагают трогательные песни своей Прекрасной Даме.
Обратите внимание на два цикла: «Мадонно моя» (Тычины) и «Аvе Марія» (Антоныча).
Матерь Божия Антоныча — это, скорее всего, красочная, щедро украшенная барочная икона.
Еще одна ипостась, которая волнует как Тычину, так и Антоныча — Скорбная Мать. Символично, что свой цикл Тычина посвящает «Памяти моей матери». Скорбная Мать и для Тычины, и для Антоныча — это Родина, Украина, национальная Судьба и национальная Трагедия.
Десакрализация Прекрасной Дамы (от Богоматери-Мадонны до «панны Инны», то есть, условно говоря, до Олеси Кулик) — у Тычины выглядит как схождение «с вершин» до «низин». Ясное дело, этот процесс связан не только с субъективными причинами, но и с давлением на поэта Системы с ее огрублением и вульгаризацией женщины. Ощутимая приземленность образа Женщины наблюдается и у Антоныча.
Вспоминается «Рабочая мадонна» чешского поэта Йозефа Горы и работы украинского скульптора Григория Крука, помеченные эстетикой европейского модернизма 30-х гг. прошлого века.
И, даже несмотря на эти отличия между Антонычем и Тычиной, благодаря им традиция нашей поэзии — культ Женщины — была развита и передана следующим поколениям.
Но больше всего сближают и роднят Тычину и Антоныча, безусловно, национальные приоритеты.
Тычина — возвышенный и трагичный в «Золотому гомоні».
Антоныч — погружен в размышления, сосредоточен на буднях, но патетичен, когда речь идет о национальной героике. Его «Слово до розстріляних» или «Крутянська пісня» непосредственно корреспондируют со стихами Тычины «Гнатові Михайличенку» и «Пам’яти тридцяти». И таких примеров — значительно больше.
К сожалению, мифологизация творчества Антоныча несколько приглушила тона его поэзии, которые отмечал Святослав Гординский: «Три перстені» — это уже созревший, хоть и не очень молодой сборник стихов, глубоко национальных по своей тематике, идеям и формам...»
Национально-освободительная тематика, риторика, настроенность — это его, Антоныча, стихия.
В «Суворому вірші» возникает бескомпромиссный вопрос:
«О, поете, дарма, вже тобі
не втекти
Треба визнати те,
що найгірше:
Чи самого себе
не оббріхуєш ти
В цих п’янливих, розспіваних
віршах?»
Есть интересные аналогии. Тычина адресует свой призыв современникам и потомкам —
«Од всіх своїх нервів
у степ посилаю:
— Поете, устань!
Чорнозем підвівся і дивиться
в очі
І кривить обличчям
в болючий свій сміх:
Поете, любити свій край
не є злочин,
Коли це для всіх.»
Это категоричное: «Любити свій край не є злочин!» — советские «литературоведы» цитировали неохотно. А если и цитировали, то нажимали на слова: «Коли це для всіх». Возникала аллюзия вульгарно-социологического изображения безликой «массовки». На самом же деле Тычина имеет в виду национальный монолит, целостность общественную, национальную и духовную.
Национальные боли поэтов дают о себе знать даже в настроениях, далеких от «злобы дня», но созвучных с тем, чем жила нация разделенная, порабощенная, жестоко ассимилируемая по обе стороны Збруча.
Заканчивается «Слово про полк піхоти» красноречиво:
«Ми молодість тверду
і кучеряву
Складаємо, мов прапор,
на лафетах.
У куряві на синім небі сяє
Майбутньої Республіки
планета.»
Совершенно понятно, что это Республика не абстрактная, а вполне конкретная — всеукраинская! И Тычина, и Антоныч прославляют ее символику, краски неба и солнца, цвета выстраданного государства. Среди них почетное место занимает самый большой национальный символ — образ Тараса Шевченко.
Так, в отношении к Шевченко Антоныч демонстрирует не только приверженность традиции «поклонения» («Антоныч был хрущом, и жил когда-то на вишнях, на вишнях тех, которые воспевал Шевченко»...). Он декларирует глубокую духовную связь со своим великим Предтечей. То, что лемко Антоныч, причисляя себя к «рыцарям с Черноморья, казацкого потомкам рода», поэтизирует новейшую (государственническую!) украинскую историю, говорит о многом. Было бы большим грехом высказывать Антонычу претензии в плане того, что его произведения национально-освободительной направленности делают его поэзию заполитизированной.
Но, оказывается, подобные претензии выдвигались и автору «Сонячних кларнетів».
«Лучшая иллюстрация борьбы историзма с природностью в поэзии — это творчество Тычины. Тычина — поэт солнечных кларнетов, последователь философа Сковороды и приверженец сковородинской философии одухотворенной жизни человека, живущего в своем микрокосмосе, как отпечатка большого макрокосмоса, где смерть — это лишь новый этап вечной жизни.
Но Тычина «солнечных кларнетов» под давлением историзма, который и Шевченко забронзировал в жизни и в литературе нашего народа пророком исторической правды и воспевателем политической программы, — увлекся революцией и пытался оживить национальные алтари золотым гомоном своих актуальных стихов»3.
Уважая автора, нельзя не обратить внимание на противоречивость относительно сочетания «историзма» с «естественной поэзией», «историзма», который «неоднократно угрожает абсолютной чистоте естественной поэзии»4. В конечном счете, он сам объясняет причины появления таких мотивов у «бардов национальной политики» (Олеся и Маланюка): «В ситуации тотального наступления на живой организм народа поэты вынуждены услышать в себе ответственность за оборону жизни народа с точки зрения... оседлости и стабильного укоренения...
Даже такие поэты, как Свидзинский или, еще больше, Антоныч — этот par excellence народный поэт, который так глубоко, по-сковородински, ощущал себя частью большой природы, — должны отдать должное исторической поэзии, потому что того требовала политическая ситуация».5
Тема «трагической Родины» несколько отличная по способу изречения, но она присутствует в творчестве Тычины не как дань, а как болезненная реакция.
Два тычиновских фрагмента «Загримало в двері прикладом» и «Чистила мати картоплю» доносят до нас свидетельства, которые перечеркивают фальшивый мажор Тычины «официального». И именно тогда из сердца Антоныча вырвались болезненные строки:
«Не можу співати спокійно,
Бо в сердці розпука і гнів.»
Таким образом, и Тычина, и Антоныч (возможно, не так резко и последовательно, как Маланюк) ответили на вызовы эпохи, из высказывания того же Евгения Маланюка, «голодной как волчица», — относительно Украины и украинского народа.
Как отмечают исследователи творчества Тычины, в его мировоззрении «объединился духовный гражданин Вселенной с поклонником оседлости и стабильного укоренения». Вся наша классика (от Кулиша до Франко) является примером такого сочетания.
Антоныч приобщился к этому призыву несколько позднее — опосредованно (через творчество) и непосредственно. В слове «Про становище поета» (во время получения Литературной премии) он заявляет: «... Тобі хвала, сивобородий міністре республіки поетів, Уолте Вітмене, що навчив Ти мене молитися стеблинам трави. В корчмі «Під романтичним місяцем», п’ючи палаючу й похмільну горілку мистецтва, разом з тобою звеличую найтайніше й найдивніше явище: факт життя, факт існування. Вдаряючи по плечі молодого челядника теслярства — розкриваєш мені крізь століття таємниці «прапричини».
ПРАВЕДНОСТЬ И ГРЕШНОСТЬ
Была ли поэзия Антоныча реакцией на так называемую заангажированную украинскую поэзию его эпохи — это проблема, которая требует отдельного рассмотрения. Политической поэзии советской Украины была противопоставлена также политическая поэзия украинской эмиграции...
Антоныча никак нельзя называть поэтом, замкнутым в своем собственном ирреальном мире, потому что живо отзывался на различные актуальные события...
К превеликому сожалению, проблема, отмеченная Святославом Гординским, и сегодня не привлекает внимания наших литературоведов.
Для многих из них он — «вещь сама в себе», в лучшем случае — творец и пользователь собственного «міфосвіту». Действительно, поэт не был «бубнистом» ни одной из партий — даже ультрапатриотических, не выстукивал риторических «верблів», а жил полноценной творческой жизнью. Был не только «зачарованим поганином», а также мастером сатирических инвектив, остроумным, ироническим полемистом. Любил формальные поиски, но не обходил стороной традиционные жанры и формы. И в этом также родственность с Тычиной6.
Можем наблюдать «нетрадиционную» метафору:
«Місто — сонет з каміння,
цегли й скла...»
Кстати, о поэтической урбанистике. Антоныч действительно напоминает точно рассчитанные и реализованные архитектурно-словесные проекты (эту линию успешно продолжит и усовершенствует Николай Бажан). Урбанизм Антоныча напоминает урбанизм латыша Александра Чака, чеха Витезслава Незвала, поляков Юлиана Тувима и Константы Ильдефонса Галчинского... Он — колоритный, хотя и не всегда людный, потому что поэт любит пустынные площади и переулки. Другой урбанизм у Тычины. Он имеет значительную примесь «социального», а, следовательно, и «социалистического» со словесной патетикой и избыточной интонационной мажорностью...
Изобразительные возможности Тычины и Антоныча достаточно представить без парадоксальных, эпатажных «ходов», саркастических и иронических подтекстов. Тычиновский вопрос: «Хіба й собі поцілувать пантофлю Папи?» — иллюстрирует безвыходность поэта, необходимость идти на компромисс.
Антоныч не ищет компромисса с высокой инстанцией:
«(Співучий) папа
з Ватикану поезії/
веселий
зелену буллю до мене шле.
Пане Антонич — так пише
папа —
(у Ваших віршах
слов’янський чорт)?»
Вопросы Тычины и Антоныча (такие разнотональные по настроению!) в совершенстве характеризуют и статус, и поведение авторов; в конечном счете, и Папа, и славянский черт — как персонифицированные праведность и грешность — уже навсегда «прописались» в нашей поэзии...
Природа еще одного феномена, имеющегося в наличии в творчестве двух больших современников, остается загадочной. Речь идет об их «анималистике», которая является объектом познания и в то же время объектом восхищения, восторга и одновременно человечной, добросердечной сочувственности. «Рыбы из моря» Антоныча молятся «рыбам из зодиака», «мудрые лисы прячутся под кустами папоротника», а «дельфин и тритоны» из фантазии поэта плавно перемещаются в акваторию городских площадей и подземелий.
Попытка сопоставить Антоныча с Тычиной в плоскости творческой, надеюсь, будет продолжена и углублена. Но хотел бы привлечь внимание к двум признаниям — частному и публичному, — которые, возможно, будут не лишними.
В письме к М. Зерову П. Тычина пишет: «Я хочу все-таки зостатися Тичиною». Это признание датируется 1924 г., когда Павел Григорьевич еще был «полон силы и отваги». Заявление Богдана-Игоря Антоныча было произнесено позже — 31 января 1935 года во время получения литературной награды: «Хочу й маю відвагу йти самітний й бути собою...»
Тычина остался Тычиной, и Антоныч не перестал «быть собой», невзирая на трагическую судьбу, которая пыталась затмить его самобытность, а также — и значение для нашей поэзии.
Антоныч умирает молодым — в 28-летнем возрасте.
Павел Тычина пережил Богдана-Игоря Антоныча на три десятка лет. Да, он остался в живых, но обреченный на смерть духовную. Советский режим применил к нему средневековые пытки: жертву загоняют в «железную бабу», внутри которой расположены острые штыри, пронзающие тело, как только закрывают несчастного... Кто-то (возможно, Василь Стус) говорит о существовании поэта в «вертикальном гробу». Впоследствии относительно Тычины было совершено еще более коварное преступление: его «академизировали», объявили «революционным», а затем «социалистическим» поэтом, а юродиво-издевательское из режима стихотворение «Партія веде» (кое-кто подозревает, что автор сознательно написал это произведение-«пародию») сделали «хрестоматийным» для многих поколений школьников советского времени.
Еще в эпоху расцвета таланта Антоныча западноукраинская интеллигенция, невзирая на слишком категорические приговоры, которые прозвучали в некоторых публикациях (например, Гавриила Костельника и Григора Лужницкого), не открещивалась от Тычины.
Был прав, по-видимому, больше всего Юрий Лавриненко, который в исследовании «На шляхах синтези клярнетизму» писал:
«Тычина, однако, имел характер и силу воли. Двойным методом: во-первых, «щита» партийного поэта и, во-вторых, поэтического подполья души он сумел сберечь себя не только физически, но порой и творчески: наращивал свой бессмертный клярнетизм... Сквозь пекло смерти поэт сумел пронести вечный свет своей клярнетической поэзии...»7
Эти фрагменты и наброски, опубликованные уже после смерти Павла Григорьевича, существенно расширяют представление о безграничности его поэтического мира, о нереализованных творческих намерениях.
Также и непечатный при жизни Антоныча сборник «Велика гармонія» и неопубликованный цикл Тычины «Панахидні співи» помогают «прочитать» обоих поэтов и шире, и глубже, возобновить целостный и взаимодополняющий контекст нашей поэзии начала и середины XX в..
Три десятка лет между смертью Антоныча и смертью Тычины — это всего лишь мгновение Бытия, мгновение Истории. Но эти мгновения очень дорого стоят Украине: беспощадные сталинские репрессии 1937—1938 гг., Вторая мировая война (1939—1945 гг.), послевоенный голод, массовый вывоз граждан «воссоединенных земель», насильственная депортация украинцев с их этнических земель — Лемковщины, Надсянья, Подляшья, «хрущевская оттепель», преследование диссидентов.
Даже в 80-х гг. XX в., когда в литературу возвращаются некоторые имена и произведения эпохи «Расстрелянного возрождения», творчество Антоныча, Маланюка, Ольжича, Гординского — за семью замками спецфондов. Только через четверть века после смерти «поэт весеннего похмелья» воскресает из небытия. В далеком 1963-м в «Дні поезії» впервые за много лет в Украине публикуется подборка стихотворений Антоныча со вступительным словом Дмитрия Павлычко. Интересно, читал ли ее Павел Григорьевич (а он был читателем очень внимательным!). А если читал — то, что думал о забытом современнике? Сложно сказать. Но одно можно утверждать четко и неоспоримо: в украинской и европейской поэзии XX века имена Павла Тычины и Богдана-Игоря Антоныча история навсегда поставила рядом.
1 Привлекли внимание размышления Марьяны Савки о том, что «много общего» между Богданом-Игорем Антонычем и Олексой Стефановичем Т. «Високий замок», 3.Х. 2009 г.
2 Дмитро Павличко. Перстень життя. Літературний портрет Богдана-Ігоря Антонича. — Київ. «Веселка», 2003.— С. 36.
3 Остап Тарнавський. Відоме й позавідоме. — К., Видавництво «Час», 1999. — С. 455.
4 Там же. С. 455.
5 Там же. С. 456.
6 Святослав Гординський. На переломі епох. — С. 233.
7 Юрій Лавріненко. На шляхах синтези клярнетизму. — Видавництво «Сучасність», 1977. — С. 63.
