18 февраля Джеймсу Мейсу исполняется 60 лет! Осознанно не пишем — исполнилось бы. Потому что те, которые ушли, продолжают жить, если мы о них помним. Смерть Мейса Лариса Ившина охарактеризовала как утрату Союзника. Это — на редакционном уровне. А на человеческом — это был очень болезненный уход человека, которого мы любили. И любим. Поэтому пытаемся поддерживать память о нем, что очень важно в обществе, где настоящих авторитетов так мало. В сущности, когда 50-ю годовщину украинского Голодомора 1932 — 1933 годов поддержал Конгресс США (по инициативе Джеймса была создана специальная комиссия), эта дата сплотила украинцев Европы, Северной и Южной Америки, Австралии. И в дальнейшем стала объединительной. Да и в целом открытие Мейсом этой темы миру, углубление ее им в Украине — своеобразная лакмусовая бумажка на наличие в сердце каждого Бога или же моральных критериев.
Так, в 2005 году в нашем библиотечном проекте вышла книга «День і вічність Джеймса Мейса». Через два года — вторая — «Джеймс Мейс: Ваші мертві вибрали мене». (О его статьях в газете уже не говорим.) А в 2009-м по инициативе главного редактора была учреждена ежегодная премия имени Джеймса Мейса. Она вручается в области публицистики — «За гражданскую позицию». Ее лауреатами стали: историк, публицист Игорь Лосев, историк Игорь Сюндюков, философ, публицист Сергей Грабовский. (При случае благодарим всех меценатов, которые, кстати, пожелали остаться анонимными.) К юбилею Мейса мы подготовили воспоминания и размышления лауреатов — о нем самом и о том, что для них значит данная награда. Также мнение Владимира Склокина — кандидата исторических наук, доцента кафедры истории Международного Соломонова университета (Харьков). Господин Склокин составил переписку американского профессора Романа Шпорлюка, у которого Джеймс писал научную работу, с историком Иваном Лысяком-Рудницким, где, в частности, говорится о Джеймсе.
С юбилеем, Джеймс!
«ДЛЯ МЕНЯ ПРЕМИЯ ДЖЕЙМСА МЕЙСА — ЭТО ДОЛГ ЗАЩИЩАТЬ ИСТИНУ»
Игорь ЛОСЕВ, лауреат премии имени Джеймса Мейса 2009 г.:
— Большое впечатление на меня производит тот факт, что человек, не связанный с Украиной фактом рождения или семейными связями, начал активно патриотично выступать в защиту украинского народа, его исторической памяти. Выступать настолько последовательно и принципиально, что, к величайшему сожалению, среди самих этнических украинцев людей такого типа не так уж и много.
Впечатление произвел и инцидент в Верховной Раде, когда один из представителей Коммунистической партии взывал к Джеймсу Мейсу: «Янки, go home!». Потому что коммунисты в Украине если кого-то травят, то в большинстве случаев — это явно порядочный человек. (Это, так сказать, доказательство от противного.) Соответственно, и власть времен Кучмы не очень-то воспринимала Мейса. Но она и не могла его воспринимать, поскольку тот был слишком несоветским человеком. А наша верхушка была уж слишком советской. И в общем смысле Мейс как типичный человек свободного мира вызывал естественное раздражение этого партийно-хозяйственного актива УССР. Для них он всегда оставался антисоветчиком. Они его заносили в список диссидентов, политзаключенных, борцов за волю Украины... Одним словом, причисляли к публике, перед масштабами которой сами мельчали.
Но наибольшее впечатление он произвел именно как научный работник такого западного стандарта, который характеризуется доказательностью, аргументацией, фактологической базой, прекрасной логикой и убедительностью. Он был человеком высокой интеллектуальной культуры, глубоких убеждений, европейскости в широком смысле слова. Поэтому я с большим интересом читал все его материалы. Думаю, немногие у нас так фундаментально освещали вопрос Голодомора, как он. Чувствовалось, что это не просто сугубо научный интерес, но и человеческое понимание той боли.
Для меня премия Джеймса Мейса — это признание моих определенных моральных убеждений, моих определенных принципов. Это — долг защищать истину. Решительно и настойчиво.
В наше время, когда мы видим, как все продается и покупается, во время почти тотальной деградации морали в Украине, такие люди, как Мейс, крайне нужны! Мы находимся в такой ситуации, что в основе всех наших кризисов лежит всеобъемлющий моральный кризис общества. И в первую очередь этот кризис провоцирует верхушка, наивысшая сфера, потому что она этой нации постоянно демонстрирует примеры аморальности. Фактически действует как школа непристойности, подлости и продажности. Досадно, что многие украинцы добровольно учатся в этой школе. А эта премия — как противовес. Она нужна потому, что общество все-таки видит тех, кто пытается идти против течения. Так сказать, данная премия — очень важный ориентир. Доказательство того, что в организме нашего больного общества есть здоровые клетки, ткани и органы, на которые можно опереться при выздоровлении.
УСПЕХ НЕ СВОДИТСЯ ЛИШЬ К МАТЕРИАЛЬНОМУ БЛАГОСОСТОЯНИЮ
Игорь СЮНДЮКОВ, лауреат премии имени Джеймса Мейса 2010 г.:
— Было бы нечестно, если бы я взял на себя смелость утверждать, что близко знал Джемса Мейса. Я видел его всего четыре-пять раз. И мы только здоровались. К большому сожалению, мы практически не общались. (Здесь нужно объяснить, что Джеймс Мейс работал для нашего английского дайджеста The Day, Игорь Сюндюков же ведет в «Дне» историю, а его основное место работы — Академия наук. — Ред.) Единственное впечатление, которое вспоминаю — большие глаза, серьезное, задумчивое выражение лица. Чувствовалось, что это — человек высоких мыслей. Еще не могу забыть случай, произошедший, если не ошибаюсь, в 2002 году. На одном из ток-шоу (нужно сказать, что тогда ток-шоу были все-таки более высокого уровня, чем сегодня) Джеймс аргументированно доказывал, что такое Голодомор, чем он был вызван, а депутат-коммунист на всю студию начал кричать: «Прочь, американский агент влияния! Убирайся к себе в США!». Это чрезвычайно важно и показательно, потому что коммунисты сразу почувствовали, что этот человек способен разбить до основания всю их сталинскую схему истории и вернуть нам правильные приоритеты.
Хочется о Мейсе говорить простыми словами. Вот представьте: американец, в крови которого текла и индейская кровь, родился в маленьком провинциальном городке в штате Оклахома. Своим умом, своей волей достиг определенного уважения в обществе. Открывалась перспектива в одной из самых богатых стран мира. Вместо этого он резко меняет жизненный путь — интересуется историей Украины 1920—1930 годов. Эта дисциплина была мало изучена и востребована даже в солидных американских университетах. Поэтому пришлось приложить немало усилий, чтобы найти специалистов. Все больше украинская тематика втягивала его в свою орбиту. Выучив архивные документы, почувствовав по-человечески, какую страшную трагедию пережили украинцы в 1932—1933 гг., он уже как исследователь поставил цель — ответить на те лобные вопросы: почему это случилось и кто виноват? Этому посвятил тридцать лет. Есть такое высказывание, кстати, христианское: «Чужой боли не бывает». Жизнь Джеймса — практическое воплощение его.
Если говорить о людях такого масштаба, то поневоле возникает философский вопрос — что такое успех? На мой взгляд, Джеймс Мейс как раз и был успешным. Только здесь критерии нужно сформулировать. Успех не сводится лишь к материальному благосостоянию. Успех — это когда человек находит силы идти за голосом совести. Идти до конца.
Относительно публицистики Мейса, мне кажется, что сейчас нужно акцентировать внимание на наиболее актуальных темах. Джеймс неоднократно подчеркивал, что, кроме геноцида украинского крестьянства, параллельно и абсолютно закономерно шел другой процесс — уничтожение украинской интеллигенции. Я обеспокоен тем, что это проникает в наше массовое сознание: трагедия 1932—1933 гг. в некоторых случаях ограничивается исключительно только трагедией крестьянства. Но была и трагедия украинской интеллигенции! Как раз в те же месяцы и годы. Сталин ставил цель — уничтожить сословный позвоночник нации, нашего крестьянина, а также уничтожить интеллект нации.
У нас вспоминают определение, которое дал Джеймс еще в 90-е годы, что мы — постгеноцидное общество. Но вспоминают и ставят точку на этом. А тем временем разработка той концепции Мейса очень необходима. Что значит постгеноцидное общество? Кроме всего прочего, это значит, что украинцы не знают своей национальной сущности. То есть мы, по сути, в определенной степени возвращаемся на сто с лишним лет назад в те времена, которые Довженко блестяще описал в «Зачарованій Десні»:
— Я спрашиваю у отца: «Кто мы, отец?».
— Не знаю, сынок. Мы здешние.
Вот вам пример полного отсутствия национального сознания. История слишком часто сейчас делает поворот назад. Это и есть постгеноцидное общество. Но не это главное. Главное то, что это такое общество, где уничтожены основополагающие нормы общечеловеческой морали.
Если просуммировать научное и публицистическое творчество Мейса, то хочется сказать очень просто: ничего не будет, пока не возобновим и общечеловеческую мораль, и национальное сознание.
Для меня премия Джеймса Мейса означает запрет писать кое-как. Нужно требовать от себя на порядок больше. И вообще, ее основание — это высокий эталон публицистической ответственности, а с другой стороны — научной точности. Потому что, во-первых, нужно писать убедительно, а во-вторых, нужно придерживаться фактов и еще раз фактов. Вот эта награда как раз требует сочетания первого и второго критериев, что очень непросто, но это нужно делать.
«ЭТО — НАШЕ ДЕЛО»
Сергей ГРАБОВСКИЙ, лауреат премии имени Джеймса Мейса 2011 г.:
Значительная часть интеллектуальных кругов сегодняшнего дня — как на Западе, так и у нас, — поражена, как по мне, очень опасной болезнью. Начавшись как бунт против стереотипов и догматов периода холодной войны, она вылилась в разрушение ценностей, в потерю значимости общецивилизационной системы координат, в попытку преодолеть любые общепризнанные и общеобязательные этико-моральные нормативы как научной, так и общественной деятельности. Конечно, отрицать нацистские преступления осмеливается далеко не каждый сторонник подобных взглядов; а вот желающих оправдывать сталинизм и коммунистический тоталитаризм как таковой под предлогом «другой парадигмы цивилизационного развития» или «права на исторический эксперимент» хватает. В 1990-е, когда эта болезнь поразила интеллектуальные круги Украины, едва ли не господствующей стала парадигма отказа от просветительской миссии философии, исторической науки, литературоведения, от очерчивания проектов общественного развития, от создания жизнеспособных идеологий. Мол, достаточно писать тексты, но ввиду того, что любая дискурсивная практика — не более чем «онтологическая языковая игра». А стремление отрицать чьи-то идеологические или мировоззренческие постулаты в интересах других, более правильных, — это «тоталитаризм», это — «навязывание гранднарратива», это попытка построить новейший «властный дискурс» при условиях, когда человечество наконец-то освободилось от «тирании нарративов».
В конечном итоге, как заявили французские мыслители Феликс Гваттари и Жиль Делез, в современном (то ли «постсовременном») мире и в теории, и в практике должны исчезнуть привычные оппозиционные членения, которые имели, казалось бы, непосредственное отношение к самому порядку вещей: Восток — Запад, мужское — женское, высокое — низкое, реальное — мнимое, субъект — объект и тому подобное. В нынешнем культурно-ментальном пространстве, как утверждали они, «немыслимы дуализм или дихотомия, даже в примитивной форме добра и зла». Так как недопустимо, когда что-нибудь становится привилегированным, а, следовательно, «репрессирует все другое».
Вот так — «даже в примитивной форме добра и зла».
И это еще не предел. По утверждению другого французского мыслителя — Жиля Липовецкого — сейчас наступила так называемая эпоха-после-долга, или же apres-devoir, эпоха «минималистской» морали. При обстоятельствах, задекларированной этой когортой интеллектуалов недееспособности заповедей и абсолютных обязательств, единственным предписанием, имеющим универсальную силу, по Липовецкому, становится лозунг: «Никаких эксцессов!». Лозунг этот выдвигается на фоне предельного индивидуализма и стремления к добропорядочной жизни, которая ограничивается лишь требованием окрашенной индифферентностью общей терпимости. Иными словами, имеем прославление вроде бы обретенной свободы человека от любого долга, что выглядит весьма эмблематичным.
Вот в какой интеллектуальной атмосфере, которая на Западе воцарилась в середине 1980-х, а к нам пришла в 1990-х, жил и работал Джеймс Мейс.
Конечно, и в США, и в Западной Европе, и в Украине достаточно научных работников-гуманитариев, писателей, публицистов, руководствующихся другими нормами, для которых добро и зло, — это не что-то безнадежно устаревшее, даже «тоталитарное», понимающих необходимость просветительства, — конечно, не в навязчиво-принудительных, а в гибких, доходчивых формах. Безусловно, робота Мейса, посвященная как раз выявлению и исследованию социально-политического зла, которое приближалось к абсолютному, находила понимание и поддержку у значительного числа представителей интеллектуального сообщества. Но хватало и сопротивления, и неприятия, и откровенной насмешки — со стороны не только той части западной профессуры, которую известный русский диссидент Владимир Буковский резко и метко назвал «левой сволочью», то есть откровенными сторонниками идей большевизма, которые при этом пользовались всеми выгодами демократии, — но и со стороны вроде бы независимых, нонконформистских, равноудаленных от разных политических течений «владельцев дум». В действительности же эти западные (да и наши) интеллектуальные «противсіхи» стояли и стоят на пути общественного понимания элементарных, если хотите, даже абсолютных истин: что никакая модернизация-электрификация не может оправдать Голодомор, и никакая тоталитарная машина, несмотря на свою иногда реальную временную эффективность, не была, не является и не может стать адекватным ответом на вызовы эпохи, что убийство детей — всегда зло, и зло непростительное. Вещи как будто элементарные, но, как мы видим, не для всех — и в том числе не для всех высоколобых интеллигентов.
Другими словами, мы сегодня, когда волна упомянутой интеллектуальной болезни уже, кажется, пошла на убыль, очевидно, недооцениваем те трудности, которые преодолевал в своем труде Джеймс Мейс. Тем более, что эти трудности имели место в том образованном сообществе, которое, казалось бы, первым должно было принять и повести дальше начатые им дела. Но...
Но в конце 2011 года известный украинский историк дает пространное интервью, в котором безапелляционно утверждает, что «украинцы полностью справлялись с проблемами и под «колониальным гнетом», — причем словосочетание «колониальный гнет» демонстративно берется в кавычки. Даже больше: и в создании СССР «как известно, Украинская Республика сыграла чуть ли не основную роль», и в Голодоморе Украина как таковая была соучастницей преступлений большевизма. Вот так «креативно» в настоящее время «переосмысливается» уже вроде бы понятое и устоявшееся в массовом сознании.
А это значит, что дело и наследие Джеймса Мейса — это не что-то академическое и уже отделенное от нас определенной временной дистанцией. Это — «болевая точка» сегодняшнего дня. Это — наше дело. Не может общество жить в условиях отсутствия системы моральных координат, без разграничения добра и зла, без точек над «і» в понимании своего прошлого. Потому что будет ли оно иметь в таком случае будущее?
НАЧАЛА УКРАИНОВЕДЧЕСКИХ ИНТЕРЕСОВ ДЖЕЙМСА МЕЙСА
Владимир СКЛОКИН:
— Очередные годовщины рождения той или иной выдающейся личности являются благоприятной возможностью для осмысления значения ее наследия для современников и потомков, но в то же время и возможностью еще раз вспомнить ее биографию и обратить внимание на малоизвестные или совсем неизвестные аспекты ее жизни. Этот короткий текст, написанный по случаю шестидесятой годовщины со дня рождения Джеймса Мейса, имеет целью обратиться именно к этому второму биографическому аспекту. Как кажется, в случае Мейса это является особенно уместным, поскольку в Украине после его смерти под воздействием публицистических текстов и воспоминаний его фигура начала несколько романтизироваться и идеализироваться, что при отсутствии обстоятельных биографических исследований грозит тем, что по каким-то схематическим романтическим представлениям мы можем потерять всю сложность реального живого человека с его временами противоречивыми и неоднозначными поступками.
Следовательно, в этом тексте я хотел бы обратить внимание на один малоизвестный для украинского читателя период жизни Мейса, а именно — на время начала его научной карьеры в Мичиганском университете. Я буду опираться на два основных источника: автобиографию американского историка «Факты и ценности: личный интеллектуальный поиск», а также на переписку научного руководителя Мейса в Мичиганском университете, профессора Романа Шпорлюка с Иваном Лысяком-Рудницким (которая была напечатана в журнале «Схід/Захід» (2008 г. Т. 9—10. С. 214—280) и в издании которой я вместе с Владимиром Кравченко и Ириной Склокиной принимал участие).
Возможно, удивительнейшим фактом в биографии Мейса является то, что он — в целом типичный молодой американец, не имевший украинского происхождения и начавший обучение в университете, стремясь получить магистерскую степень по специальности «Право» в начале 1970-х годов, — в конечном итоге стал писать диссертацию по украинской истории. Впрочем, как кажется, именно эта определенная «типичность» Мейса вместе с неизбежным в истории стечением обстоятельств сыграли здесь ключевую роль. Под «типичностью» я в данном случае имею в виду то, что Мейса, как и многих других молодых людей его поколения, затронула характерная для США второй половины 1960-х — начала 1970-х годов радикализация, связанная, с одной стороны, с левой критикой капиталистического потребительского общества, а с другой — с протестами против войны во Вьетнаме; радикализация, пиком которой стала студенческая революция 1968 года. Мейс разделял марксистские убеждения многих своих одногодков и активно участвовал в протестах против войны во Вьетнаме. Эта постепенная радикализация привела к тому, что он в конечном итоге решил оставить юриспруденцию как дисциплину, которая является одним из орудий поддержки этого несправедливого общественного строя, в интересах истории.
Вместе с правоведением он решил оставить и провинциальный университет штата Оклахома, чтобы вступить в магистратуру по специальности «Русская история» в Мичиганский университет. Впрочем, как признается сам Мейс в автобиографии, к этому определяющему для его последующей жизни выбору его подтолкнули не престижность этого университета, который входил в десятку лучших американских вузов, а в первую очередь то, что он имел репутацию «колыбели радикального студенчества, которое выступало за демократическое общество, и тем, что город Анн-Арбор легализировал марихуану...» (с. 10).
Решение изучать русскую историю было продиктовано в первую очередь марксистскими убеждениями Мейса. Его больше всего интересовала советская история 1920-х годов, то есть период, когда в пределах советской системы еще сохранялась относительная идеологическая свобода. Очутившись в Мичиганском университете и имея подобную научную заинтересованность, Мейс был просто обречен на встречу с Романом Шпорлюком, который в то время занимал там должность профессора истории.
Как вспоминает Шпорлюк в своем письме к Ивану Лысяку-Рудницкому от 20 марта 1976 года, Джеймс Мейс обратился к нему как к специалисту по творчеству ведущего русского советского историка-марксиста 1920-х гг. Михаила Покровского, но Шпорлюк вместо этого предложил ему заниматься историей украинских национал-коммунистов (с. 229). Так появилась защищенная под руководством Романа Шпорлюка в 1981 году диссертация Мейса «Национальный коммунизм в Советской Украине, 1919 — 1933», которую академическое сообщество восприняло в целом благосклонно. Сам Шпорлюк в этой переписке неоднократно одобрительно отзывается о Мейсе, называя его одним из самых талантливых своих аспирантов (впрочем, следует отметить, отдавая все же преимущество двум своих другим ученикам — Ивану-Павлу Химке и Роману Сольчанику) и характеризуя его диссертацию как оригинальное и интересное исследование (с. 233—234, 236).
Изучая феномен украинского национал-коммунизма, Мейс впервые натолкнулся на упоминания о Голодоморе 1932—1933 годов. Но первоначально его больше всего интересовал другой сюжет его диссертации, а именно — творчество патриарха украинской историографии Михаила Грушевского. Мейс настолько увлекся Грушевским, что, еще будучи аспирантом, даже предложил Шпорлюку перевести на английский и отредактировать том важнейших исторических статей Грушевского, чтобы ознакомить с исследованиями ведущего украинского историка западных читателей (с. 239 — 240). Шпорлюк поддержал эту идею и обратился к тогдашнему вице-директору Канадского института украинских исследований Ивану Лысяку-Рудницкому с просьбой поддержать это издание. Несмотря на то, что Лысяк-Рудницкий сначала благосклонно отнесся к этому предложению, оно, очевидно, из-за финансовых проблем так и не было воплощено в жизнь (с. 241).
Кто знает, как сложилась бы последующая научная карьера Джеймса Мейса, если бы КИУИ таки профинансировал бы это издание. Однако произошло то, что произошло. Не имея перспектив заниматься исследованием творчества Грушевского, Мейс, который постепенно избавлялся от своих марксистских убеждений, но оставался чувствительным к несправедливости и страданиям других, после защиты диссертации сосредотачивается на исследовании чрезвычайно актуальной под этим углом зрения темы — украинского Голодомора 1932 — 1933 годов. Впрочем, это уже другая история...
Выражаю благодарность Роману Шпорлюку, который поделился со мной своими воспоминаниями о Джеймсе Мейсе и общей интеллектуальной атмосфере в Мичиганском университете в 1970-х годах.
