Он писал правду. И хотя, конечно, имел собственные, порожденные тяжелым жизненным опытом идеи и убеждения, — первичной, «базовой» вещью была для него прежде всего строгая правда жизни, а не какая-либо, пусть даже сверхправильная, доктрина. Николай Гурович Кулиш (1892—1937), выдающийся драматург мирового уровня, один из наиболее ярких творцов незабываемого украинского «расстрелянного Возрождения», был человеком редкой одаренности: он умел слышать трагическую симфонию эпохи. И умел исключительно ярко воспроизводить ее.
Украинец по самой сути своего мировоззрения (но, между прочим, и мастер, еще с юных лет очарованный высшими достижениями мировой культуры: еще учась в частной гимназии в Олешках, жадно читал Шекспира, Мольера, Достоевского, Толстого...), сын крестьянина-бедняка из Чаплинки на Херсонщине, Кулиш сочетал в своем сознании — одновременно и гармонично, и драматически-противоречиво — и идеалы национально-культурного возрождения родной земли, и высокие идеи социальной справедливости. Он был убежденным коммунистом (и отстаивал власть Советов с оружием в руках, принимал участие в боях против деникинцев, по собственным воспоминаниям, «формировал Днепровский крестьянский полк — впоследствии 517 советский стрелецкий полк 58 дивизии». В июле 1919 года Кулиш вступил в КП(б)У). И в то же время искренне, до самоотречения любил Украину — поэтому-то характеристика (1934 года) на заседании комиссии по очищению парторганизации писателей, данная Кулишу, в которой раз двадцать встречаем любимое коммунистами слово «националист» («почти все пьесы Кулиша имеют яркую националистическую окраску и фактически направлены против линии партии»; «Кулиш все время работал в тесной связи с националистическими контрреволюционными элементами (Курбас, Яловый)» — и, как приговор: «за систему националистических ошибок, которые особенно проявилось в ряде националистических пьес, направленных против линии партии («Народний Малахій», «Мина Мазайло», «Закут», «Маклена Граса», «Патетична соната»), за активную поддержку и тесную связь с националистическими контрреволюционными элементами, как человека, который будучи руководителем «ВАПЛІТЕ», «Всеукомдрами», направил работу этих организаций против партии, как человека с вполне ясной националистической идеологией из партии исключить»), эта характеристика с позиций наших дней выглядит настоящим памятником крупному драматургу, Человеку, Гражданину Николаю Кулишу.
К нашему общему стыду, произведения Кулиша еще не вошли в украинское общественное сознание, они не проработаны должным образом, не усвоены, а сделать это действительно необходимо, ведь перед нами — один из наиболее масштабных (рядом с Хвылевым, Курбасом, Скрипником, Яловым) художников и идеологов украинского национал-коммунизма, и трагедия его жизни, которая оборвалась на Соловках 3 ноября 1937 года под пулями ежовских палачей — это трагедия целого поколения ярких людей, людей жестоких, беспощадных и преисполненных веры. Веры в то, что можно-таки сочетать установки коммунизма и национальную свободу Украины. Все они своей жизнью заплатили за эту роковую иллюзию...
Усвоить наследие Кулиша — это значит усвоить богатейшее содержание каждой из его пьес. Ведь и «Патетична соната», и «Народний Малахій», и «Мина Мазайло», и «Маклена Граса» заслуживают отдельной статьи — настолько неповторимо, рельефно, с непреодолимой силой проступают в них драматические коллизии времени. Мы же сейчас остановимся на первом произведении Николая Гуровича, на его сценическом дебюте, который сразу сделал имя 32-летнего писателя знаменитым. Это — пьеса «97», созданная Кулишом в ноябре 1923 — июне 1924 года (премьера состоялась 9 ноября 1924 года на сцене Харьковского театра имени Ивана Франко, режиссер и исполнитель главной роли Мусия Копыстки — Гнат Юра. Это был триумф!). Как видим, уже первая творческая попытка Кулиша прославила его имя. Чем же эта пьеса (точнее говоря, трагедия огромной художественной силы) может заинтересовать и взволновать современного читателя (и, конечно, зрителя)?
Первый вариант драмы, впоследствии переделанный автором, имел короткое и страшное название «Голод». В начале пьесы было отмечено: «Эпоха голода 1921—1922 года на Херсонщине»; впоследствии, из цензурных, возможно, соображений, автор несколько изменил время действия пьесы, отнеся его к 1923 году — для зрителей. Во всяком случае, это была ужасная, незаживающая рана... Что собой представлял лютый голод года 1921-го на юге Украины (первый из трех Больших Голодов ХХ века!) — Кулиш знал прекрасно, потому что именно тогда, в те ужасные месяцы двадцать первого года, работая на ниве народного образования, находился на родной Херсонщине. Вот фрагменты из записной книжки писателя, датированного следующим, 1922 годом: «Все то, что творилось зимой, не поддавалось никакому учету и меньше всего словесному описанию. Учительство, доведенное голодом до крайнего отчаяния и ужаса, в предсмертной тоске посылало своих гонцов в «Унаробраз» и уездное правление союза «Работпрос» с просьбой о помощи. Гонцы приходили пешком, имея за пазухой кусок макухи, и повествовали о мрачных картинах голода. Взрослое население разбегалось, покрывая дороги и поля трупами. В двух селах были зарегистрированы случаи людоедства. Родные убивали детей, начиная с младшего в семье, потрошили по ночам, ставили в печь и жарили... Детские дома, перегруженные детьми, постепенно превращались в больнички и просто в мертвецкие, откуда уносились ежедневно на кладбище по два, три и больше трупика. И когда, наконец, на землю брызнули лучи весеннего солнца, то, вопреки ожиданиям, голод не только не уменьшился, но стал нестерпимо жестоким, ненасытным. Запах прелой земли, кореньев, молодых трав возбуждал голодных людей, доводил их до галлюцинаций, до сумасшествия».
Это — также страшный документ эпохи (напоминаем еще раз: не в 1933, а в 1922 году). Конечно, увиденное тогда не могло забыться на протяжении всей жизни. И свое понимание причин, обстоятельств и хода этой трагедии Николай Кулиш стремился воспроизвести в художественной форме — в драме «97». Перед нами украинское, доведенное до крайнего отчаяния и истощения село начала 20-х, социально расколотых на богатых хозяев и бедноту (сейчас этот момент часто «остается в тени», а Кулиш рисует этот внутренний конфликт весьма талантливо и ярко!), ограбленное большевиками, которые изымали абсолютно весь хлеб (почитайте, например, телеграмму Ленина Чубарю и Раковскому от 21 октября 1921 года с категорическими требованиями «провести отгрузку хлеба для центра» и в течение трех дней добиться «коренного улучшения дела», потому что иначе «мы вынуждены будем назначить своего уполномоченного на Украину» — добавим, что именно так сделал Сталин через 11 лет!), село, которое оказалось под властью чужого, по существу, государства после трагического поражения Украинской Народной Республики. И в то же время под властью высокой, однако кровожадной идеи, с одной стороны, и «крепких хозяев», «мироедов», «кулаков», которые всеми возможными средствами защищают свою собственность — с другой стороны. Т.е. основной конфликт в «97», несомненно, социальный, классовый, и это во многом определяет трагический сюжет пьесы.
В центре произведения — крестьянин-бедняк (едва ли не самый главный активист местного «комбеда») Мусий Копыстка; по признанию самого Кулиша, он не сконструирован искусственным способом, не вымышлен, а взят из самой жизни. Копыстка — это та «народная», «низовая» стихия, без которой революционная буря не могла бы даже начаться. Причем необходимо здесь заметить, что Кулиш не просто «знал» народ и «ощущал» эту стихию — он сам был плоть от плоти народа и поэтому не ощущал к этому народу ни сентиментального восхищения, ни, тем более, «барского», пренебрежительного отвращения. Он не хотел отходить от страшной правды жизни в угоду заранее заданным, пусть даже идейно «правильным» установкам.
Характерным является «кредо» Мусия Копыстки, высказанное уже на первых страницах драмы: «Ленин говорит: «Тогда мир новый наступит, как мы с тобой рихметики выучимся» (это он обращается к жене!). И далее: «Рихметики и всякой политики выучимся, а тогда сладим себе такую печь, которая сама будет варить, сама будет печь». Это, бесспорно, типичная форма «сказочного» сознания; и было бы очень интересным послушать мнение историков, философов, социологов о зловещей роли подобного сознания в становлении тоталитаризма. А теперь Копыстка, преисполненный гордости, бросает в лицо своим «классовым врагам», «мироедам» Гнату Гире и Годованому: «Мы теперь власть и больше никто!» И, похоже, именно поэтому, что он и другие крестьяне-бедняки искренне верят в то, что они «власть» — все эти люди (вместе их в селе 97 душ — отсюда и название пьесы) готовы горячо поддержать «бомагу», которая пришла из «центра», в которой содержится категорическое указание: реквизировать у местной церкви драгоценную обрядовую чашу, позолоту, серебро, другие драгоценности, и отправить это в район, будто ради того, чтобы на вырученные деньги закупить хлеб для голодающих... Это еще больше обостряет конфликт, который буквально разрывает село. Хлеб есть только у крестьян с достатком, однако ни Гиря, ни Годованый, пережив уже силовые, подкрепленные оружием изъятия всего продовольствия, не желают теперь отдавать большевистскому государству ни зернышка; с другой стороны, проводятся репрессии против церкви (и против священников! Вспомним известное письмо Ленина к Молотову и членам Политбюро от 19 марта 1922 года, где он отмечает, что «только теперь и именно теперь», когда голод приобрел невиданные масштабы, «мы можем нанести по этой публике», т.е. по священникам, «такой удар, что они не забудут его сотни лет»). Конечно, эти ужасные знания, доступные нам, сегодняшним, корректируют сюжет драмы.
Есть в этой трагедии Кулиша моменты (пророческие? Интуитивно ощутимые?), которые буквально заставляют вздрогнуть современного зрителя. Так, в ответ на уверения Копыстки, что, мол, вот-вот из города приедет продотряд во главе с комиссаром и «вон-вон с того края, той дорогой, тем автомобилем» привезут желанный хлеб (потому что уже одна из женщин на прямой вопрос: «Это правда, что ты уже кошку съела»? — от определенного ответа уклоняется...) «мироед», «богач», собственник хлеба Годованый (вообще-то не очень привлекательный герой) заявляет такое: «Посмотрите, граждане, посмотрите! Вон-вон главный комиссар их едет — голодная смерть! Га-га! Разве не слышите — ребрами тарахтит?». Кулиш был убежденным и искренним коммунистом, но и не в меньшей степени выдающимся художником, и поэтому давал высказаться всем своим героям согласно реалиям жизни — и нередко предвидел ужасное будущее...
«97» завершается жуткой сценой, когда двух людоедов, мужчину и женщину (в советские времена критика утверждала, что никакого истинного факта людоедства не было и у Кулиша это не больше, чем просто «провокация кулаков») приводят к Копыстке и требуют от него как от председателя самопровозглашенного «ревкома» вынести злодеям приговор, иначе — будет самосуд. Вообще-то толпа намерена расправиться и с самим Копысткой, однако тот чудом спасается: из города прибывают продармейцы и подводы с хлебом... Конечно, Кулиш прекрасно ощущал искусственность этой «счастливой развязки», предвидел, что будущее будет довольно мрачным (вот строки из его письма, написанного как раз в том же 1924 году: «Жизнь моя, и, по-видимому, и твоя, дружище, уже вечерними тенями укрывается. Смеркается, черт его не бери. Скоро, скоро вместо аккордов и симфоний пугачи взвоют. И фантазия моя уже не золотая наседка, которая несла когда-то хорошенькие крашеночки, а какой-то разбитый черепок с пеплом». Кулишу суждено было дожить до 1933 года (по воспоминаниям жены писателя, он уверял ее, что будет держаться и добровольно из жизни, как Николай Хвылевой, не уйдет), погибнуть в 1937-м на страшном соловецком Севере. И стать символом духовного неповиновения сталинскому деспотизму...
