31 марта 2007 года как-то незаметно в Украине промелькнула действительно важная для всех нас дата. И не только потому, что это день рождения пророка Магомета. В этот день 125 лет назад в Санкт-Петербурге родился мальчик Николай, который вошел в историю всего того очень сложного культурного массива, который образовался на просторах сначала Российской, а затем Советской империи под именем Корнея Ивановича Чуковского.
А еще он был Николай Васильевич Корнийчуков (или Корнийчук) — незаконнорожденный сын незамужней матери, наймички с Полтавщины. Один из самых выдающихся детских писателей мира. И не только детский писатель, но и «взрослый» литературовед, переводчик, литературный критик, мемуарист и педагог в самом широком понимании этого слова. Человек, который умел говорить с использованием разной стилистики в разных жанрах. Энциклопедист в прямом значении этого слова. А потому о нем пусть лучше говорит современный энциклопедист, киевский культуролог Вадим СКУРАТИВСКИЙ.
«Помимо знаменитых текстов детской литературы, Чуковский очень тщательным образом работал над совсем другими и, казалось бы, далекими от детской литературы темами. Где-то в середине 1900-х годов он первым в мире заговорил о массовой литературе, о массовом, следовательно, бездуховном потреблении, о соответствующих жанрах этой массовой литературы. Это было задолго до знаменитой книги Ортеги-и-Гасета «Восстание масс». Но испанский философ говорил об этом в философском стиле, а Чуковский говорил как-то очень спокойно, но по-своему, чрезвычайно глубоко, — пишет профессор Вадим Скуративский. — Тогда же он начинает работать над сюжетами, связанными с самыми известными писателями мира, от Уолта Витмана и Уайльда и заканчивая русской литературой. И те статьи Чуковского разворачивались в направлении изобретения структурных формальных основ этого самого творчества. То есть задолго до так называемого русского и немецкого формализма Чуковский изобрел метод структурного анализа, особенной морфологии, которая рассматривает художественное произведение как определенную целостность. И наконец, в конце 1920-х годов Корней Чуковский начинает работать над так называемым детским языком как над системой знаков детской психологии в ее переходе от одной стадии к другой. Почти в то же время над этой самой проблемой работает великий швейцарский психолог Пиаже, а в красной России — Лев Выготский. Понятно, что они вряд ли смотрели в сторону Чуковского, который своими средствами легкой литературы задолго до Пиаже и Выготского заговорил о том, как формируется вообще основа основ и человеческого мышления, и языкового поведения — путь детского языка в направлении к языку взрослому. «От двух до пяти» — это гениальная книга».
Лучше не скажешь — коротко и понятно. И хорошо, если в нынешнем политическом противостоянии о Чуковском в Украине вспомнят незлым, тихим словом. Но плохо, если в этом слове отечественные авторы в силу определенных причин не заметят очень важных сюжетов, которые касаются жизни и творчества Чуковского. А они этого не заметят, если пойдут в рассказе об авторе «Айболита» и «Тараканища» вслед по современными российскими источниками, в частности новейшим исследованием Ирины Лукьяновой «Корней Чуковский», которое появилось год назад в издательстве «Молодая гвардия».
Дело в том, что в подобных научных исследованиях пишется то, что должно писаться в них независимо от имени автора. Так как российская гуманитарная наука в 90% случаев заканчивается там, где начинается украинский вопрос.
Вот и сейчас. Вот цитата из Ирины Лукьяновой: «Он — незаконный сын мамы-украинки и отца-еврея, который вырос в исключительно космополитическом городе и говорил по-русски. Русским он был не по крови, но по языку — так и вошел в русскую традицию, и через русскую примкнул к мировой культуре». Ну, а дальше идут размышления о том, осознавал ли себя россиянин Чуковский при этом еще и евреем и т.д.
А теперь посмотрим, кем был в действительности по языку Корней Чуковский (он же «Николай Корнейчуков» в русской транскрипции и Николай Корнийчук — в украинской). Вот что вспоминал известный диссидент, младший друг Чуковского Лев Копелев (цитирую на языке оригинала):
«На прогулке зашла речь о трудностях перевода с родственных языков. Чем ближе язык, тем труднее. Польские стихи умеем переводить, а украинские еще не научились. Корней Иванович внезапно остановился.
— Пастернак гений. Но и ему трудно давался Шевченко. Однако «Марию» перевел прекрасно. Помните?.. Забыли?! Идемте и сейчас же будем читать Шевченко. По-украински.
Он привел меня в дом, достал с полки «Кобзарь», начал читать «Марию». На второй строфе голос стал еще выше. Задрожал, перехватило. Он плакал. Протянул книгу.
— Читайте. Но только без пафоса, по-человечески. Я читал, а Корней Иванович плакал. Иногда перебивал:
— Повторите.
...Ну, спасибо. Идите. Уходите».
У кого из русских по языку и по культуре возможна такая эмоциональная реакция?
Теперь — из воспоминаний поэта Александра Ревича об Арсении Тарковском: «Я по первому впечатлению вспомнил, что Арсений говорил особым тембром. Таким тембром говорят люди, у которых на слуху украинский язык. Таким тембром говорил Корней Иванович Чуковский. На этом же тембре пел Козловський».
Правда, интересно?
А теперь — слово самому Чуковскому, фрагмент из его статьи о футуристах:
«И характерно: когда Василиск Гнедов на минуту, по какому-то капризу, стал писать внезапно по-украински, он и там закричал: долой!
«Перша эгофутурня пiсня
На україньской мовi:
Усiм набридли
Тарас Шевченко
Та гопашник
Кропивницький... —
то есть всем надоел и величайший поэт, и величайший актер Украины. Какой ни коснутся культуры, всякую норовят уничтожить. Вот оно — то настоящее, то единственно подлинное, что так глубоко таилось у них подо всеми их манифестами, декларациями, заповедями: сбросить, растоптать, уничтожить! Разве здесь не величайший бунт против всех наших святынь и ценностей?»
Наши святыни и наши ценности...
Впрочем, где-то в начале ХХ века Чуковский прямо записал в своем дневнике, — напоминает нам профессор Вадим Скуративский, — я, такой-то, вдруг поймал себя на том, что мыслю и излагаю свои мысли на украинском языке, а затем уже перевожу их на русский...
Понятное дело, Чуковский не был деятелем украинской культуры. Он был фигурой российской имперской культуры, под какими бы флагами та империя не существовала (так же, как ирландец Бернард Шоу — деятелем британской культуры). Но при всем том, как это видится, он, как и Шоу, был бипатридом — человеком с двумя Родинами, который желает только добра обоим своим Родинам и стремится им служить своей культурной деятельностью. Такое случается в имперские времена, когда у провинциалов из завоеванной колонии есть только один выход — культурно завоевать метрополию; но при этом придется принимать определенные правила игры этой метрополии, в том числе и язык.
Впрочем, об этом не узнаешь из текстов, которые печатаются в Москве. Там Гоголь — однозначно «русский писатель», и даже автор нескольких книг о Гоголе Игорь Золотусский не знает, что в первом варианте «Тараса Бульбы» (1835), свободном от «идеологических упражнений» в духе «самодержавия, православия, народности», нет ни «русского царя», ни «русской земли», ни пафоса апологета империи, отраженного в последних словах Бульбы: «Подымется из Русской земли свой царь, и не будет в мире силы, которая бы не покорилась ему... Да разве найдутся на свете такие огни, муки и такая сила, которые бы пересилили русскую силу!» Здесь казацкого полковника не жгут на огне, и он обращается к казакам с совсем другим напутствием: «Прощайте, паны-браты, товарищи! Вспоминайте иной час обо мне! Об участи же моей не заботьтесь! Я знаю свою участь: я знаю, что меня заживо разнимут по кускам и что кусочка моего тела не оставят на земле, — да то уже мое дело... Будьте здоровы, паны-браты, товарищи! Да глядите, прибывайте на следующее лето опять, да погуляйте хорошенько!..» Там книга о Несторе Махно выходит в серии «Русский бунт».
И что после всего этого удивляться, что в книге о Льве Троцком ее автор Сергей Семанов долго рассуждает о влиянии на маленького Льва еврейской культуры и языка, не зная или не желая знать того (о чем, кстати, вспоминал сам Троцкий), что в семье Бронштейнов разговаривали на украинском. Русский Давид Бронштейн так и не выучил до конца жизни, так же, как и иврит, а на идиш разговаривать брезговал, считая его «языком рабов». Вот и общались на том языке, на котором разговаривали крестьяне-наймиты землевладельца Бронштейна. Более того, первые литературные пробы Льва Давидовича в возрасте 15 лет были также выполнены на украинском. И в дальнейшем украинизмы постоянно проскакивают в его текстах. Так, свою жену, коренную россиянку Наталию Седову Троцкий звал «Наталочкой». А разве без определенного (хотя и очень своеобразного) украинского сентимента могла возникнуть у Троцкого на склоне жизни идея отделения «рабоче-крестьянской Украины» от СССР с ее ориентацией на вступление в будущем в «Социалистическую федерацию Европы», но в любом случае — не в союз с Россией, даже «красной», о чем шла речь уже в этой книге?
А упомянутый уже польско-украинский род Тарковских — можно ли понять стилистику Арсения и Андрея без украинских культурных кодов и сюжетов? Но таких исследований, насколько мне известно, нет, и вряд ли они будут.
Одним словом, много интересного открывается, как только зацепишь российскую гуманитарную науку и историю под ракурсом постколониального дискурса. Другое дело, что верить этой науке не очень стоит, за исключением отдельных исследователей. Как, кстати, и отечественной науке, в которой куча колониальных мифов, не замеченных самими исследователями. Но это уже другая тема.
А возвращаясь к Корнею Чуковскому, скажу, что стоит-таки переводить его произведения для детей на украинский язык, тем более что здесь будет своеобразный «обратный перевод» (так как думал их автор, по его собственному признанию, все-таки по-украински), и новаторство Чуковского в российской детской поэзии было, в частности, в том, что он удачно использовал в ней некоторые традиционные украинские песенные размеры, а в придачу отваживался очень свободно обращаться со словом и тематикой. Неслучайно одним из первых начал переводить стихи Чуковского такой «страшный» политэмигрант и «украинский буржуазный националист», как Иван Багряный. Сомневаюсь, что об этом факте пишут московские исследователи. А между тем переводы интересны, не тавтологичные, а творческие, со звукописью, рассчитанные на специфику детского восприятия:
Задзвонили К р о к о д и л и,
Закричали скільки сили:
«Ой, у нас зробилась
драма! —
Наша мама, наша мама —
З’їла ґі-ґіпопотама, —
Їй прийшла така охота —
Проковтнула бегемота!
Може вмерти щохвилини!
Шліть рицини!
Шліть рицини!!!»
Закричав я в телефон:
«Скільки вам?!»
«Ваґон!
Ваґон!!»
Поэтому, как видим, через переводы Багряного стихи Чуковского пришли даже к детям послевоенной украинской политической эмиграции. Одним словом, без прямого и опосредствованного влияния «дедушки Корнея» представить себе нашу эпоху и нас самих вряд ли возможно. Так давайте не будем забывать о том, что для него Украина была не только территорией, где родилась его мать, а и чем-то неизмеримо большим.
