У книг, как и у людей, своя неповторимая судьба. И подобно тому, как верным свидетельством талантливости, незаурядной одаренности человека служит пристрастное, «необъективное». диаметрально противоположное — и, главное, небезразличное! — отношение к нему окружающих, так и доказательством долговечности той или иной книги, ее непреходящей ценности для потомков могут быть ожесточенные споры, сопровождающие имя конкретного автора и комплекс отстаиваемых им идей.
Судьба сочинения, о котором мы расскажем, удивительна. «Россия в 1839 году» (или же «Николаевская Россия» — такой перевод названия применялся в эпоху бывшего СССР). — самый знаменитый трактат французского аристократа, путешественника, писателя, социолога и философа, маркиза Астольфа де Кюстина (1790—1857). Именно благодаря этой книге Кюстин, личность достаточно известная в Европе первой половины XIX века, автор занимательных сочинений о своих путешествиях по Англии, Италии, Шотландии и Швейцарии, прочно вошел в историю. Казенные пропагандисты императора Николая I, почувствовавшего себя глубоко оскорбленным книгой де Кюстина (такие, как Николай Греч или Яков Толстой) стремились доказать, что сочинение маркиза — это патологический образец «русофобии» (само это слово тогда еще не употреблялось), ненависти к России и всему русскому. Но и в советские времена произведение знатного француза издавалось крайне неохотно (в русском переводе лишь дважды — в 1930 и в 1990 годах, на закате «перестройки», причем очень скромными тиражами). Тому, кто внимательно прочитает «Россию в 1839 году», этот факт вовсе не покажется случайным...
Ибо маркиз де Кюстин сумел нарисовать впечатляющую картину (образная сила которой выходит далеко за пределы его эпохи) страшного ущерба, который неизбежно наносят творческим силам любой страны — не только России — духовное и политическое рабство, несвобода в любой форме. И очень показательно, сколько поразительных созвучий найдет внимательный читатель у Кюстина и у нашего Шевченко; кстати, и писалась гениальная поэма «Сон» (1844 г.), где Кобзарь создал незабываемую панораму николаевского Петербурга, истерзанного и скованного великодержавным рабством, часто добровольным, доходящим порой до прямого маразма, почти в то же самое время, когда была опубликована книга де Кюстина (первое ее издание, сразу же переведенное на восемь европейских языков, и, естественно, тут же запрещенное в России, вышло в 1843 году).
Самое интересное, что француз-путешественник отправился в 1839 году в Россию, чтобы, по его словам, «еще раз убедиться в преимуществах монархического способа правления». Маркиз, отец и дед которого были казнены якобинцами в эпоху Великой французской революции, имел в глазах царя Николая и его окружения безупречную репутацию; Кюстин привез в Петербург рекомендательные письма от российского посла в Париже. Но вывод, к которому пришел французский писатель, ознакомившись с Россией 1839 года, он сам сформулировал так: «Каждый, познакомившийся с царской Россией, будет рад жить в какой угодно другой стране. Всегда полезно знать, что существует на свете государство, в котором немыслимо счастье, ибо по самой своей природе человек не может быть счастлив без свободы». Эта мысль последовательно проводится автором через все сочинение, тема которого, в сущности, такова: имперская система в России и ее влияние на души людей. Аналитический дар, которым был щедро наделен маркиз де Кюстин, дал ему возможность заметить, зафиксировать и описать очень многие «родовые черты» этой системы, актуальные как для имперской, так и для советской (и постсоветской!) России.
«Русский государственный строй — это строгая военная дисциплина вместо гражданского управления, это перманентное военное положение, ставшее нормальным состоянием государства», — отмечает де Кюстин и продолжает: «Если вы поймете, что значит лишение всех радостей семейной и общественной жизни, если вы можете нарисовать себе картину беспрерывной тревоги и вечно кипящей борьбы в погоне за знаком монаршего внимания — только тогда вы поймете, что представляет собою Россия... Можете ли вы представить себе безумную погоню за отличиями, явное и тайное соперничество, все страсти, проявляемые на войне, но существующие постоянно в России и во время мира?». Вопрос маркиза, очевидно, риторический...
А вот какими глазами видит умный и наблюдательный француз-аристократ российского монарха и его окружение: «Что бы ни говорила и ни делала эта толпа, ее энтузиазм кажется мне вынужденным, ее любовь к царю напоминает мне любовь стада к своему пастуху, который его кормит, чтобы послать затем на убой». И далее: «Народ без свободы имеет инстинкты, но не имеет разумных чувств. Эти инстинкты проявляются иногда в диких, чудовищных формах. (вспомним, кстати, блестящую сцену «генерального мордобития» в поэме «Сон» у Шевченко! — И.С. ). Рабское восторженное поклонение, безмерный фимиам, становящийся наконец невтерпеж божественному идолу — весь этот культ обожествления своего монарха (добавим: и генсека, и президента... — И.С. ) прерывается вдруг страшными, кровавыми антрактами. Русский образ правления — это абсолютная монархия, умеряемая убийством».
Кстати, об убийствах российских монархов. Маркиз, вне всякого сомнения, был превосходно осведомлен о том, как именно уходили из жизни императоры Петр III (был задушен шелковым шнурком в 1762 году, по официальной версии — «скончался от геморроидальных колик»), Павел I (был зверски убит заговорщиками в 1801 году, по официальной версии — умер от «апоплексического удара»). Но Кюстин не мог не обратить внимание и на то, что подлинные исторические обстоятельства государственного переворота 1801 года, приведшего к убийству Павла I, были в России строжайшим государственным секретом. «Самое событие это, — замечал Кюстин, — никогда никем здесь не упоминается». Почему это так? Автор дает любопытнейший ответ (актуальный и для наших дней!): «Хороший тон повелевает здесь (в империи Николая I. — И.С. ) превозносить предков императора и поносить его непосредственных предшественников». Писатель даже признается: «При виде усилий, с какими здесь стараются уничтожить память о прошлом, я удивляюсь, что еще сохраняют кое-что». Ибо «забывать о предыдущем царствовании» — вот суть политики сменяющих друг друга монархов.
Взгляды Астольфа де Кюстина порой противоречивы. С болью сердечной признаваясь: ужаснее всего то, что «ни один голос» не слышен в России против самовластья, маркиз тут же находит высокие, прочувствованные слова о декабристах — а ведь именно они и выступили против этого самовластья! Но он объяснял противоречивость своих суждений так: «Я завел вас, мои читатели, в лабиринт противоречий. Происходит это потому, что я показываю вам вещи такими, какими они мне представляются и на первый, и на второй взгляд, предоставляя вам возможность согласовать мои заметки и сделать самостоятельные выводы. Я убежден, что путь собственных противоречий есть путь познания истины».
Кюстина, как уже было сказано, хорошо оплачиваемые «патриоты» обвиняли (обвиняют и сейчас!) в ненависти ко всему русскому. Вчитаемся, однако, в такие его слова: «Все говорит мне о природных способностях угнетенного русского народа. Мысль о том, чего бы он достиг, если бы был свободен, приводит меня в бешенство» (кстати, не стоит ли и нам, украинцам, почаще «приходить в бешенство» при мысли о том, чего бы достигла наша Родина, если была бы свободнее? Не стоит ли предпочесть трезвость «оранжевой» эйфории?). Истинное отношение французского писателя к России прекрасно понял один из немногих подлинных демократов эпохи, великий Александр Герцен. Прочитав «Россию в 1839 году», он отметил, что взгляд автора «оскорбительно много видит». Герцен признавал: «Книга эта действует на меня, как пытка, как камень, приваленный к груди; я не смотрю на его (автора. — И.С. ) промахи, основа воззрения верна. И это страшное общество, и эта страна — Россия...». Вот взгляд настоящего патриота.
И последнее. Как высокие должностные лица на официальном уровне, так и эксперты, журналисты, ученые часто утверждают: у нашего государства» нет альтернативы» стратегическому партнерству, тесным, равноправным (совсем еще недавно говорили — братским) отношениям с Россией. В связи с этим возникает два вопроса. Первый: следует ли понимать формулу «нет альтернативы» в том смысле, что ради сохранения стратегического партнерства («особых отношений»?) с Российской Федерацией Украина пойдет на какие угодно уступки (независимо от политики северного соседа — будь она имперской или демократической) — ведь все равно «альтернативы нет»? Может быть, альтернативы нет именно равноправным отношениям (а попыткам диктата обязательно должна быть найдена альтернатива:)? И второй вопрос. Спору нет, российское государство очень во многом изменилось с 1839 года. И все же: читали ли те, кто говорит об «отсутствии альтернативы», книгу маркиза де Кюстина?
