Сколько раз останавливался на корсунь-шевченковском автовокзале по дороге из Кировограда в Киев (или наоборот) и не знал, что совсем рядом — могила художника Ивана Сошенко! Того самого, о котором написано во всех школьных учебниках по литературе. История известная: Летний cад в Петербурге, ученик мастера Ширяева Тарас Шевченко рисует скульптуру Сатурна; его случайно встречает художник-земляк Сошенко… Так начиналось чудесное освобождение Шевченко от крепостничества. С тех пор день 3 июля 1836 года навсегда занесен в украинские анналы.
Но кто он, этот Иван Максимович Сошенко, добрый ангел Тараса?
Родом Сошенко из Богуслава (родился 2 июля 1807 г.), где и прошли его детские годы. Богуслав принадлежал графине Александре Браницкой, племяннице Потемкина, быстро лишившей жителей этого города привилегий, предоставленных им магдебургским правом. Все было сделано просто: графиня забрала себе в Белую Церковь все магистратские книги и уничтожила их. Мещан поставили перед выбором: или вы становитесь крепостными Браницкой, или идите куда хотите. Отец Ивана крепостным становиться не захотел, поэтому оплатил повинности, продал дом и переехал с семьей в Звенигородку.
Вскоре пути Ивана впервые приблизились к Тарасовым. Произошло это в 1820 г., когда 13-летнего Сошенко отвезли в село Вильшана учиться живописи у художника- самоучки Степана Превлоцкого. Среди учеников Превлоцкого, между прочим, был уроженец села Мошны Лапченко, впоследствии академик живописи. Михаил Чалый, который был приятелем Сошенко и оставил пересыпанную воспоминаниями и письмами его биографию (М. Чалый. Иван Максимович Сошенко. — Киев, 1876), вспоминал, что некоторые работы Лапченко попали в Эрмитаж, а огромная картина «Воскресение Христово» долго висела при входе в церковь Киевского университета, после чего была подарена в Мошны князю М. Воронцову, у которого там было имение.
В 1820-м Тарас был еще очень мал, поэтому о знакомстве речь не шла. Но вот интересное совпадение: Сошенко ушел от Превлоцкого в 1828 году — и именно тогда в Вильшане появился 14-летний Шевченко! Получается, что в Вильшане они разминулись, чтобы спустя восемь лет встретиться в Петербурге. Сошенко позже вспоминал, что о Тарасе Шевченко он «кое-что слыхал» еще у Превлоцкого. Познакомившись, земляки не могли, конечно, не вспоминать этот «вильшанский эпизод».
Тем временем Иван неплохо овладел ремеслом богомаза. Его уже знали в округе: Млеевская церковь сделала Сошенко выгодный заказ. Заработанные деньги он отдал отцу, чтобы тот купил в Звенигородке земельный участок и смог выбраться из нищеты.
«Предпетербугский» период жизни Сошенко связан с теми местами, где ему приходилось работать как иконнику. Село Матусив, Лебединский монастырь, Звенигородка… В Лебедине он расписывал иконостас. Михаил Чалый — по словам самого Сошенко — рассказывает, как однажды игумен едва не прогнал художника из монастыря, застав в его комнате монахов, которые не только слушали игру Ивана Максимовича на скрипке и юного послушника — на свирели, но и «предавались мирским развлечениям», веселились за рюмкой. Сошенко в глазах игумена предстал в роли… искусителя смиренных монахов, и это было для Ивана досадной неожиданностью, учитывая его смирный нрав и физическую слабость.
Хилость Сошенко впоследствии спасла его от рекрутчины. В Лебедине его схватили, отвезли в кандалах в Звенигородку и «забрили», однако впоследствии все же признали непригодным для военной службы, отдав в солдаты младшего брата Ивана.
В самом начале 1830-х в сознании И. Сошенко произошел некоторый перелом. Наслушавшись от заезжего петербургского чиновника рассказов об Академии искусств, столичных живописцах и скульпторах, о сокровищах Эрмитажа, он понял, что его занятие живописью — не больше чем ремесло, далекое от настоящего искусства. Иван «заболел» Петербургом. И 1832 год он встречал уже далеко от Лебедина и Звенигородки — в славной Северной Пальмире. Отправился туда Сошенко на свой страх и риск, почти без копейки в кармане. Случайные заработки, жизнь впроголодь, поиск тех, кто поддержал бы отчаянного провинциала, — таким было начало восьмилетнего пребывания Ивана Сошенко в Петербурге. В итоге, ему повезло. Сошенко представили конференц-секретарю Академии Василию Григоровичу, сентиментальному к землякам. Молодому художнику позволили копировать картины в залах Эрмитажа, а впоследствии и посещать академические классы, где среди его учителей был знаменитый А. Венецианов.
М. Чалый отмечает, что Сошенко попал в Академию, не имея систематического образования. В детстве грамоте его учил богуславский дьяк, потом было самостоятельное чтение церковных книг, жизнеописаний святых, священной истории и, собственно, все. Теперь пришлось наверстывать потерянное по книгам по истории культуры, археологии, искусствоведения.
Работая в стенах Академии, Сошенко услышал от родственника Ширяева имя Тараса Шевченко. Вскоре они познакомились. В рассказе И. Сошенко, записанном М. Чалым, упоминание о встрече в Летнем саду почему-то отсутствует. По словам Ивана Максимовича, получается, что, услышав о Тарасе, он через знакомых пригласил его к себе. Шевченко пришел на следующий же день. «Одетый в засаленный тиковый халат, рубашка и штаны из грубого полотна забрызганы краской, босой, незастегнутый и без шапки. Он был мрачный и стеснительный», — вспоминал Иван Сошенко.
А дальше было то, о чем рассказывают многочисленные биографы поэта. Сошенко познакомил Шевченко с Евгением Гребинкою, привел в Академию, где Тараса ждало знакомство с В. Григоровичем, А. Венециановым, К. Брюлловым, А. Мокрицким… Перед Тарасом открывался другой — свободный творческий мир. В праздничные дни, вырываясь из своих ремесленнических будней, он шел в Эрмитаж любоваться шедеврами живописи. «Душа его рвалась в Академию», — вспоминал Сошенко.
Заветная воля была дарована Шевченко в апреле 1838 года. Благодаря Ивану Сошенко есть возможность зримо представить пережитый Тарасом момент огромной радости. «В нашем морозном Петербурге запахло весной. Я открыл окно, которое было аккурат вровень с тротуаром. Вдруг в комнату мою через окно вскакивает Тарас, опрокидывает моего евангелиста (незавершенную картину. — В.П. ) , чуть и меня не сшиб с ног; бросается ко мне на шею и кричит: свобода! Свобода! — Ты что, Тарас, с ума сошел? — спрашиваю. А он свое — прыгает да кричит: свобода! Свобода! Поняв, в чем дело, я уже со своей стороны стал душить его в объятиях и целовать. Сцена эта кончилась тем, что мы оба расплакались, как дети» (Чалый М. Иван Максимович Сошенко. — С.36)
Вскоре Тарас переселился к Ивану на квартиру. А дальше случилось то, о чем Сошенко вспоминал с досадой. Долгожданная свобода вскружила Тарасу голову, и в него вселился «светский бес». Как непохож реальный 24—25-летний Тарас Шевченко на того «канонизированного» поэта, сакральный образ которого мешает увидеть истинное лицо. Он был молод и талантлив — веселый, жизнерадостный, которому уже не нужно было целыми днями красить заборы и крыши. Его ввели в круг Карла Брюллова, в светские салоны, где собиралась петербургская аристократия. Открытый, свободный от светского глянца, светлый и мягкий нрав Тараса привлекал к себе внимание женщин…
Ивану Сошенко казалось, что его друг распыляет талант. «Познакомившись со знатными барами посредством Брюллова, он часто разъезжал по вечерам; хорошо одевался и даже с претензиею на comme-il faut- ность (элегантность. — В.П. ), словом, в него на некоторое время вселился светский бес. Досадно мне было и больно смотреть на его безалаберную жизнь, несвойственную нашему брату бедняку-плебею Так-то, думалось мне, понял он свободу, стоившую ему такой борьбы, таких страшных усилий! Не раз принимался уговаривать его, чтобы он бросил разгульную жизнь и серьезно принялся за дело: «Тарас, опомнись! Почему ты делом не занимаешься? Чего тебя нечистая носит по этим гостям? У тебя такая протекция, такой учитель! Зачем тебе!» Шуба енотовая, цепочки не цепочки, шали да часы, да лихачи-извозчики… Закутил, думаю, мой Тарас, не будет из этого ничего хорошего!..
Правда, временами он сидел и дома, но делом не занимался: то поет, то пишет себе что-то, и все ко мне пристает: «А послушай, Соха, складно ли так будет?» И начнет читать свою Катерину (он в это время писал ее). — Отцепись ты, говорю, со своими виршами! Почему ты делом не занимаешься?»
Интересная психологическая коллизия! Два друга-земляка с похожими судьбами — а как по-разному провидение вело их по жизни. Художник-ремесленник, склонный сетовать на несправедливость судьбы, — и гений с присущей ему моцартовской легкостью, с еще не до конца осознанным призванием… «Кто же знал, что из него получится такой великий поэт», — оправдывался впоследствии Сошенко.
Был и еще один — на этот раз — пикантный сюжет, который усложнял отношения Ивана и Тараса. О нем Сошенко вспоминал так: «У Марьи Ивановны (хозяйки квартиры. — В.П. ) жила племянница-сирота, дочь выборгского бургомистра, Марья Яковлевна, прехорошенькая немка. Нашему брату-художнику влюбиться недолго, и я полюбил ее от души, и даже (грешный человек) подумывал на ней жениться. Но Тарас расстроил все мои планы. Он быстро атаковал Машу и «отбил» ее у меня. Долго я скрывал свое неудовольствие их близкими отношениями, наконец не выдержал: отругав Тараса, я выгнал его из квартиры, хотя этим ничуть не помог своему горю: Маша стала уходить к нему. Уже по отъезду из Петербурга в Нежин я узнал, что в Академию подана жалоба от какой-то немки на Шевченко. Жаль мне бедную Машу!»
Однако финал этой истории — вполне счастливый. «Узнав о моем назначении, — говорит Иван Сошенко Михаилу Чалому, — Тарас, чувствуя себя передо мной не совсем чистым, пришел со мной проститься, и мы расстались как добрые приятели, как будто между нами ничего и не было».
Итак, свободный художник Иван Сошенко — в Нежине. Этот город славился своей гимназией высших наук князя Безбородько. Из ее стен вышел Николай Гоголь. Теперь, когда Иван Сошенко приехал в Нежин, 30-летний Гоголь путешествовал по Европе и писал «Мертвые души»...
Нежинская повседневность начала 1840-х была нелегка. Рядом с городом проходила железная дорога, однако мощеных улиц здесь не было ни одной, и весной Нежин утопал в болоте. И сказывалась провинциальность атмосферы. В уездном училище Сошенко досталась скромная должность учителя каллиграфии и рисования с месячным окладом — четыре карбованца серебром. Он попробовал зарабатывать живописью. Выполнил два заказа для местных церквей, однако в обоих случаях труд пропал напрасно. Архимандриту не понравилось изображение апостола Павла, иерею — белые ризы Спасителя: их распорядились закрасить красным цветом. Сошенко вспоминал эти эпизоды с досадой, иначе почему бы М. Чалый писал, что в Нежине художник оказался «среди дикарей», не понимающих искусство?
Утешение нашел Иван Максимович в семье преподавателя французского языка Лельевера, где ему предоставили квартиру со столом взамен уроков рисования, которые Сошенко давал дочерям хозяина. Он и сам стал учить французский (без особого успеха), а заодно и осваивать …танцевальное искусство (с тем же результатом). Впоследствии Сошенко рассказывал об этом с юмором.
В Нежине он надеялся поправить подорванное петербургским климатом здоровье (легкие и зрение), но произошло как раз наоборот. Рассудительный Иван Максимович готовил себя к худшему. И вот в 1846 г., через пять с половиной лет службы в Нежине, ему предложили новое место работы.
Так он попал на Подолье, в немировскую гимназию. Гимназия эта была любимым детищем графа Болеслава Потоцкого, который и «воскресил» ее за несколько лет до появления здесь Сошенко (после польского восстания 1831 г. учебное заведение достаточно длительное время было закрыто). Специально для обновленной гимназии построили двухэтажный кирпичный дом в стиле позднего классицизма. Иван Максимович должен был преподавать тут каллиграфию и рисование.
И хотя подольский климат был для его здоровья целебным, однако работа в гимназии радости Сошенко приносила немного. Нет, он был хорошим учителем, обладал способностью пробуждать у учеников любовь к рисованию, угадывать и поддерживать талант; кое-кто из его воспитанников впоследствии станет знаменитым, как, например, пейзажист В. Орловский, профессор Петербургской академии искусств. Сошенко не повезло в другом: директор гимназии оказался самодуром, человеком мелочным, с садистскими наклонностями. Как-то он срочно позвал Ивана Максимовича, только что завершившего занятие и вернувшегося домой, и велел …подточить карандаши! В другой раз потребовал, чтобы Сошенко подделал подписи на финансовых документах. Когда же директор жестоко высек розгами ученика, тонкая натура Ивана Максимовича не выдержала. Потрясенный увиденным, он потерял сознание, а когда пришел в себя — написал заявление об отставке.
В то время Сошенко уже был женат на гувернантке Марцелине Тимофеевне, католического вероисповедания (обручились они в 1847 году, Сошенко уже исполнилось 40; интересно, кстати, что отгулять свадьбу в то же время собирались несколько друзей Шевченко — Кулиш, Костомаров, теперь вот Иван Сошенко). После отставки художник снова, как в молодости, занялся иконами. Самолюбие, а также честь Академии, говорит М. Чалый, не позволяли ему относиться к своей работе небрежно. Он не рисовал наскоро: наоборот, «изучал исторические источники, читал четьи минеи, делал этюды …искал натурщиков и натурщиц…» Все это замедляло работу и уменьшало заработки.
Полтора года потратил Соха, выполняя заказ игуменьи Немировского монастыря Апполинарии, захотевшей иметь в обители запрестольный образ «Успения Богородицы» огромных размеров, со многими фигурами в полный рост. Игуменья отблагодарила художника за работу, подарив ему монастырский домик стоимостью шестьсот карбованцев (см.: Малаков Д. Минуле Немирова. — К., 1998. — с.39). Впоследствии Сошенко пригласил управитель имения Потоцких в Тульчине. Иван Максимович копировал редкие оригиналы для картинной галереи графа, в их числе — и знаменитый портрет Софии Потоцкой работы Лампи.
Очевидно, это была светлая пора в жизни Сошенко. Он жил и питался в имении, в свободное время мог прогуливаться по его уголкам, ритмично работал. «Ах, если бы вы знали, какое удовольствие для сердца и какое раздолье для воображения, отрешившись от мира, жить для искусства!» — писал Сошенко своему приятелю М. Чалому.
А в дальнейшем все повторялось, опять нужно было сводить концы с концами, Марцелина снова пошла в гувернантки к шляхте. Иван Максимович впадал в меланхолию…
В 1856 году он отправился в Киев. М. Чалый, который тогда был директором второй гимназии, «вытянул» его из Немирова и дал должность… конечно же, учителя рисования! Во времена польской «рухавки» в 1863 г. и его подавления умерла Марцелина. Сошенко остался один, «как перст». Ему часто казалось, что жизнь не удалась. Наверное, многие смотрели на него, как на чудака. Человек безграничной доброты, Иван Максимович не мог спокойно пройти мимо брошенных щенков и котят, приносил их к себе на квартиру и, выкормив, раздаривал знакомым и незнакомым. «Общество покровительства животных не могло бы найти более деятельного агента в целой России», — отмечал мемуарист полушутя. Была у художника и еще одна страсть: ему нравилось покупать эстампы, книги и фигурки…
Во второй Киевской гимназии И. Сошенко преподавал целых двадцать лет. Дирекция создала ему достаточно комфортные условия для труда и быта. Ученикам нравились уроки Ивана Максимовича — «усталые и голодные, они сидели за работой до четырех часов пополудни и даже в послеобеденное время и по праздникам приходили к учителю на квартиру за советами». Живопись, преподавание — и была его жизнь. Он охотно посещал передвижные выставки, устраивавшиеся в Киеве. Вместе с ним всегда были толпы гимназистов, с которыми он делился впечатлениями от увиденного, обсуждал тайны искусства...
Как художника, его больше всего интересовало «родное». Жанровые картины («Мальчики-рыбаки», «Продажа сена на Днепре»), портреты исторических деятелей (Хмельницкого, Мазепы, Гонты), а также знакомых (например, бабушки М. Чалого), небольшие по размерам пейзажные произведения — вот главное в творческом заделе И. Сошенко. Современный искусствовед А. Жаборюк о его картинах с изображением народного быта писал: «В них конкретные, жизненно правдивые сюжеты, достаточно хорошая композиция, много интересных, реалистично трактованных деталей, хотя по живописи они несколько суховаты, колорит их темный и к тому же монохромный» (Жаборюк А. Мистецтво живопису і графіки на Україні в першій половині і середині ХIХ століття. — К., — Одеса, 1983. — с.59). Что же касается портретов Сошенко, то в них чувствуется влияние украинской портретной школы ХVIII века с ее «фронтальностью и статичностью композиции».
Одна из самых больших картин И. Сошенко — «Водопад». Написана она была в 1850 г., однако, побывав через 22 года в Житомире возле исполинской скалы «Чацкий нос» на берегу Тетерева, художник переделал ее. Ему часто приходилось делать копии портретов. Присутственные места и учебные заведения заказывали портреты царей, монастыри и церкви — «храмовые образы». Кое-что из творческого задела Сошенко можно увидеть в киевских музеях...
В 1876 году Иван Максимович Сошенко решил посетить родной Богуслав. Приплыл на пароходе в Черкассы, там нанял извозчика, однако в пути почувствовал себя нехорошо и вынужден был остановиться в Корсуне. Там его вскоре посетил Варфоломей Шевченко, родственник поэта. Местные врачи пытались поставить Ивана Максимовича на ноги, но было уже поздно. Сошенко не стало...
Прошло много лет, и на его могиле в Корсуне побывала Лина Костенко. Ее грустное стихотворение «Памятник И.М. Сошенко» — это молчаливый разговор с тенью художника, пронизанный в финале горькими вопросами, обращенными уже и не столько к нему, сколько к нам:
«От і стоїть надгробок непримітний.
Уже тут сквер, давно вже ні хреста.
Чи і в житті ти був такий самітний,
як ця твоя посмертна самота?!
Ти в цей асфальт печально так вклинився.
Де твій народ? То в черзі, то в юрбі.
А хтось постояв, хтось і поклонився.
Оце і є наш пам’ятник тобі?»
