Грааль скорбей несем по миру мы,
— Изгнанники, скитальцы и поэты!
[…] Кто жаждал быть, но стать ничем не смог…
У птиц — гнездо, у зверя — темный лог,
А посох — нам и нищенства заветы. […]
Эти строки возникли у Максимилиана Волошина в августе 1909 года, когда на берегу почти пустынной Коктебельской бухты скромный, но уютный домик Макса и его матери Елены Оттобальдовны прорастал новым стенами — постепенно приобретая очертания того, что впоследствии получит название Дома поэта. Дом возводился Волошиным почти собственноручно и по собственному проекту. Позади были «годы странствий» и «духовных блужданий» (по его собственному определению), однако поэт, обретя Дом, чувствовал себя — если верить написанному — одиноким путником, скитальцем, даже изгнанником. А приведенным строфам из венка сонетов Corona Astralis, стоит верить, ведь в этом произведении Волошин высказал квинтэссенцию своего мировосприятия тех лет.
Как художник так называемого Серебряного века он тяготел к кругу русских символистов. Это было культурное поколение, которое не только само в себе остро пережило экзистенциональную и творческую тревогу, но и навеяло ее целой исторической эпохе. Стало ощутимо, что чего-то катастрофически не хватает во внешне обустроенной жизни. Отсутствие же того неуловимого «чего-то» реально угрожало устоявшейся социальной конструкции. «Ударил серебряный колокол» — по выражению Андрея Белого, а Александр Блок уловил в атмосфере времени дуновение таинственного «ветра с духовной Атлантиды». В среде символистов возник миф о духовном рыцарстве «теургов». Искусство рассматривалось не только как художественная форма, но и как путь к творческому преображению жизни и общества. Промоторами и пассионариями той эпохи были так называемые духовно голодные — по образному выражению Николая Бердяева, перефразированному в наше время культурологом Людмилой Шапошниковой. «Голодных» не мог удовлетворить духовный горизонт, заданный официальной православной идеологией вместе с рационализмом и прагматизмом. Они, как пишет Шапошникова: «устремлялись в голубые дали в поисках Града Светлого и его правды».
Нет сомнений, что Максимилиан Волошин принадлежал к этой когорте отчаянных искателей. Вопрос же заключается в том, какое место в судьбе Волошина, путника Светлого Града, занимает Дом поэта — и как мифологема, и как конкретное сооружение, и как сформированная творческая территория.
Чувство дома для Волошина берет начало в глубинном родстве с конкретным ландшафтом, во внутреннем домостроительстве.
С тех пор как отроком у молчаливых
Торжественно-пустынных берегов
Очнулся я — душа моя разъялась,
И мысль росла, лепилась и ваялась
По складкам гор, по выгибам холмов.
Это о Коктебеле. Началось все с обычной бытовой ситуации — покупки небольшого земельного участка на пустынном побережье Восточного Крыма неподалеку от мало кому известного тогда селения Коктебель. Но для Волошина-творца этот акт судьбы знаменует обретение и освоение им целой страны — Киммерии. Дом поэта оказался в центре этого пространства — «Земли утерянных богов», где и при свете дня не тускнеют «предгорий героические сны» «и мертвых кличет голос Одиссея». Для Волошина здесь все одухотворенное и живое, все имеет имя, язык, настроение: «Здесь каждый холм сожжен тоской / Здесь каждый след — порыв стесненный».
«Пейзаж — это лик родной земли, лицо матери. От созерцания этого лица в душе поднимается та тоска, жалость, нежность, та щемящая и безысходная любовь, с которой связано обычно чувство родины». Волошина отнюдь нельзя назвать сентиментальным, поэтому гамма чувств, сконцентрированная в приведенном высказывании, обрисовывает правдивый эмоциональный опыт художника. Всматриваясь любящим глазом в «Земли отверженной застывшие усилья», где мечтают «В крылатых сумерках намеки и фигуры» — Волошин за скорбным ликом праматери-земли видит простор своей космической родины («Я свет потухших солнц, я слов застывший пламень»). Отсюда вырастает сквозное, доминантное для судьбы Волошина двойное чувство сыновности и сиротства по отношению к земле (а отсюда — и по отношению к Дому).
Мне было сказано […]
Ты будешь Странником
по вещим перепутьям Срединной Азии
И западных морей,
Чтоб разум свой ожечь
в плавильных горнах знанья,
Чтоб испытать сыновность и сиротство,
И немоту отверженной земли. […]
Когда же ты поймешь,
Что ты не сын земле,
Но путник по вселенным. […]
Что ты — освободитель
божественных имен,
Пришедший изназвать
всех духов — узников,
увязших в веществе.
Ты станешь Мастером.
Так намечает свой путь Волошин в своем «поэтическом символе веры», как он назвал стихотворение «Подмастерье». Следует упомянуть, что домостроительство для него является тем «ценностным домостроительством личности», которое по определению современных философов является ведущей характеристикой духовности. Дом поэта для самого поэта — это пространство, где «по ночам беседуют со мной философы, поэты, богословы».
Дом поэта — это своеобразные врата к путям ценностного восхождения. Дом как реальность вносит в топос земного творческого пути Волошина отчетливо вертикальное измерение: Выйди на кровлю. Склонись на четыре стороны света, простерши ладонь —
Солнце, вода, облака, огонь
— Все, что есть прекрасного в мире.
Кое-кто предпочитал бы усматривать в личности Волошина последовательного оккультиста, и с воображением, не худшим, чем у заядлых спиритов, готов твердить, что в Коктебельском творческом оазисе существовало нечто наподобие масонского ордена. Но все, как и бывает в жизни, намного проще и, одновременно, — глубже и неуловимее. Мушля Коктебельского залива для Волошина была развернута не только в седые полынные сумерки киммерийского мифа, но и обращена в бесконечность природных человеческих возможностей. Нужно только уметь слушать, стремиться.
В складках глубоких заливов
Ждал я призыва и знака,
И раз пред рассветом
Встречая восход Ориона
Я понял Ужас ослепшей планеты,
Сыновность свою и сиротство…
Только тот, кто на собственном опыте остро пережил духовную неприкаянность и бескрайность мира, умеет создать такую атмосферу сердечного тепла, как это делал Макс Волошин в Доме поэта. Знаменитые волошинские мистификации — это, понятно, блестящая игра интеллекта, воображения, чувств. Особенно здесь любили эпатировать новичков, которые, впрочем, довольно быстро приноравливались к Коктебельской творческой вольнице.
Волошин стремился вернуть искусству тот свободный творческий дух и жизнеутверждение, которыми его наделили великие культурные эпохи. Коктебель, открытый и досотворенный Поэтом, подходил для этого как нельзя лучше. Под шорох гекзаметра морской волны прямо на пляже у дома разыгрывались сцены из античных эпопей и трагедий. Искусством в Коктебеле лечили. «Наш век болен неврастенией. — Музыка и танец — это старое и испытанное религиозно-культурное средство для отображения душевного хаоса в новый лад» — писал в 1910-х гг. Максимилиан Волошин. И многочисленные граждане «Киммерийских Афин» проходили под его руководством школу «пластического танца». «Гимнастика для тела и музыка для души», — коктебельскому архонту удалось довольно полно реализовать эту максиму древних эллинов.
Непринужденная легкость перехода от мифа к повседневной жизни и наоборот — это, наверное, и есть характерная черта Волошинского Коктебеля. В одной из легенд, связанных с вершиной массива Карадаг — Святой горой, рассказывается о старинном православном монастыре. Подвижники этой обители хранили чистоту веры и потому были удостоены дара на великие праздники слышать благовест из церквей на горе Афон. Братия была бедна и не имела денег на собственный колокол. Но ведь это меткая метафора Дома поэта. Он, как и его хозяин, всегда чувствительно реагировал на протуберацию и всплески мировых культурных центров. Так, в Коктебеле иногда раньше, чем в столицах, узнавали о последних парижских литературных и творческих новинках. Но не в том суть — ведь Коктебель сам, подобно Карадагу, был… вулканом. Здесь бурлила творческая лава, застывавшая законченными поэмами, картинами, мелодиями, спектаклями, научными открытиями, иногда уже далеко от своего эпицентра.
На горе Святой могила неизвестного святого отшельника. Памятнику более тысячи лет. Христиане и мусульмане до сих пор спорят между собой — какого вероисповедания был тот подвижник. На другом конце Коктебельской бухты на открытой всем ветрам горе Кучук-Енишар, похожей на древний алтарь, такая же одинокая могила Максимилиана Волошина и его спутницы последних лет Марии Заболотской. Поэт завещал не ставить никаких памятников на этом месте — он просто ушел и растворился в небесах, волнах земли и изумруде моря Киммерии. О Волошине спорили уже в начале века, во время революционных событий. И белые, и красные начинали свои прокламации к народу с его стихов. И в то же время, — и та, и другая власть поэта преследовали. Спорят о Волошине и теперь сторонники различных теорий. И пока будут спорить, будет существовать тайна Коктебеля.
