Тесно на Украине. Более чем для двух никогда места не хватало.
Александр Довженко, «Дневник», 10 мая 1942 года
Художник и деспотичная власть — тема неисчерпаемая. Каждая эпоха раскрывает по-новому каждый раз другие оттенки этой вечной трагедии. А за 74-летнюю эпоху Советской власти трагедий таких История (сверхгениальный драматург — куда тут соревноваться Шекспиру!) создала множество. Но все-таки и здесь встречаются сюжеты, которые не могут оставить безразличным даже «чугунные» души — столько сконцентрировано в них внутреннего драматизма, колоссального духовного напряжения, гордого, непреклонного отчаяния.
В украинской культуре XX века, невероятно богатой талантами, есть, очевидно, одна центральная фигура — подобная Шевченко в столетии предыдущем. Чем дальше время уносит от нас этот ужасный, невыразимо жестокий и величественный XX «атомный век», тем в большей степени становится понятно для многих, кто это — Александр Петрович Довженко. Всемирно известный кинорежиссер, писатель, Гражданин. И еще — мыслитель, практически совсем еще не прочитанный и не понятый нами (о чем речь впереди). Философ, певец красоты и добра (эти грани дара Довженко слиты воедино, разделить их просто невозможно), Александр Петрович когда-то сам блестяще сформулировал свое творческое кредо: «Сила страдания измеряется не так гнетом внешних обстоятельств, как глубиной потрясения». Здесь — ключ к пониманию творчества Довженко. И его мудрости, нередко похожей на мудрость ветхозаветных пророков.
Довженко все в большей степени открывается нам как крупнейший художник несравненно драматичной эпохи перелома цивилизаций в Украине, когда навсегда уходили в вечность основы цивилизации крестьянской («природно-человеческой»), а вместо этого неумолимо завоевывала нашу землю цивилизация небывалая, классово-языческая, которая, заворожив людей «простыми» идеями насильственного социального равенства и справедливости на крови, повела за собой миллионы. Трагизм жизни Александра Петровича даже не в том, что, уйдя в 1917 — 1919 гг. защищать Центральную Раду и Украинскую Народную Республику, он не раз смотрел прямо в глаза смерти (сохранились воспоминания боротьбиста Александра Грищенко о том, как он в марте 1919-го спасал из тюрьмы Довженко, который со дня на день ждал расстрела «красными казаками» Примакова. Вот как рисует Грищенко образ нашего гения: «было в нем что-то орлиное», «лежал в независимой позе на грязных деревянных нарах», даже не обращая внимания на людей, которые, вполне возможно, пришли его расстреливать...). Трагедия в том, что Довженко был из тех идеалистов-мечтателей, романтиков, которые, увидев в реальности хоть крохи желанного идеала, могут воспринять эту реальность полностью, безоговорочно, не соизмеряя соотношение черного и белого в ней. Именно на таких людях (возможно, в неменьшей степени, чем на кровавых палачах!) держался сталинизм. Но художник, к нашему счастью, не терял в то же время и способности видеть, наблюдать и не отворачиваться от страшной правды.
Он называл себя «политическим бойцом», «поэтом и певцом рабочего класса». Довженко признавался, что в 1933 году Сталин «спас мне жизнь», «снял с моих плеч многолетнее бремя ощущения своей творческой, а значит, и политической неполноценности» (речь идет о коллизиях, связанных с творческой историей фильма «Аэроград»). Он создал фильмы «Арсенал», «Щорс», где есть все: и сталинские мифы вместо исторической правды, и поразительные прозрения красоты народной души. Довженко унизительно «отдает на суд» Сталину сценарий фильма «Мичурин», уверяя вождя, что он «непричастен ко всякого рода национализму», ибо «любит не только родной, украинский, но и русский, и все народы нашей великой Родины» (а в «Дневнике» есть такая запись: «Господи, как мне надоели за четверть века слова — украинский националист»). Но судить его не имеет права никто. Ибо действовал Довженко в условиях раз и навсегда заданной суровой действительности, где на каждом шагу — смерть, а не в условиях искусственно сконструированных эстетических моделей. Поражает его мужество; главное, возможно, произведение жизни, книгу-исповедь «Дневник» (1941 — 1956) Довженко писал, как установил известный исследователь его творчества Р.Корогодский, под ежеминутным «дамокловым мечом» в виде «домашнего стукача», почти «друга семьи»...
Довженко — художник не только красоты и образа, но и мысли. Мысли пророческой (недаром его друг еще с 20-х годов, Остап Вишня, как-то сказал: «Сашко — художник особенный. Он рассказывает не о том, что есть, не о том, что было, а о том, что будет» . И вот как раз в «Дневниках», прежде всего, на его «военных страницах» (писались в Луганске, Воронеже, Валуйках, Россоши, Калаче, освобожденном Киеве, Харькове...) этот пророческий дар Довженко проявился необычайно ярко. И — дар чувствовать себя наконец свободным после всех унижений; недаром же эпиграфом ко второму разделу «Дневника» он поставил: «Иди своей дорогой!»
В борьбе не на жизнь, а на смерть с фашизмом Довженко свои позиции определил предельно четко. Гитлер — его личный враг (о чем он пишет не раз). Под бомбами, обстрелами, на передовой писатель ежедневно рискует жизнью — и в 42-м, и в 43-м. И он — действительно «политический боец». Но в несколько ином смысле, чем сталинский. Долг его — показать народу правду о прошлом, настоящем, будущем (ибо все это — единая цепь!)
1. Прошлое. Причины многих военных катастроф 1941 — 1942 годов художник видит именно в нашей истории — и в давней, и недавней. Потому что и в прошлом, и сейчас «ничто не проходит даром, а сатрапство и дурость — особенно» . «Горе, горе, почему ты так полюбило народ мой?» — вот вопрос вопросов для Довженко. И здесь писатель не боится взглянуть в лицо страшной истории Украины, как в глаза уродливой медузы Горгоны, при виде которой каждый человек застывал навеки. Он прибегает к сокрушительной национальной самокритике. «В чем-то самом дорогом и важном мы, украинцы, безусловно, народ второстепенный, плохой и ничтожный. Мы глупый народ и небольшой, мы народ бесцветный, наше друг к другу неуважение, наше отсутствие солидарности и взаимоподдержки, наше наплевательство на свою судьбу и судьбу своей культуры абсолютно поразительны и ...не вызывают к себе ни у кого добрых чувств, ибо мы их не заслуживаем... У нас абсолютно нет правильного проецирования себя в окружении действительности и истории. У нас не государственная, не национальная и не народная психика. У нас нет настоящего чувства достоинства, и понятие личной свободы существует у нас, как что-то индивидуалистическое, анархическое, как понятие воли (отсюда индивидуализм и атаманство)» (2 июля 1942 г.).
Сколько же в «дневниках» размышлений об этой проклятой украинской «государственно-исторической неполноценности»! Показательно, что об этом писал художник, который до смерти верил, что «дело Ленина — ... наиболее честное, лучшее и высшее, чего достигла в истории человечества честная человеческая мысль». Возможно, есть о чем подумать современным коммунистам в Украине? Откуда она? Почему история Украины глазами Довженко — это воистину «паспорт на гибель?» (запись от 14.04.1942). А ответ однозначен — слабое национальное сознание, полное незнание родной истории. Ведь профессоров на историческом факультете «арестовывали почти ежегодно», а «в университете разговаривали (по-украински) только начинающие и поэты. Остальные все по-русски, на радость Гитлеру». И «единственная страна в мире, где не преподавалась в университетах история этой страны, где история считалась чем-то запретным, враждебным и контрреволюционным, — это Украина. Второй такой страны на земном шаре нет. Где же рождаться, где плодиться дезертирам, как не у нас? Где расти слабым духом и предателям, как не у нас?». Но нужно любой ценой победить в этой страшной войне за спасение нации, то есть уничтожить врага, потому что продолжение истории немыслимо, если в Украине будут немцы — вот квинтесенция чувств Довженко.
2. Настоящее. История продолжается сейчас, этот процесс происходит каждое мгновение. И потому Довженко внимательно и зорко присматривается к людям, с которыми его сводит судьба. Здесь есть все: и высокий героизм, невиданный в веках (и «дневник» должен в этом отношении выступать как героическая летопись: вот старушка, которая закрывает собой партизан, спрятавшихся в ее хате, и погибает вместе с ними от фашистских пуль; вот солдаты, заживо сгоревшие в танке, до последнего миг веря в Победу; вот старый дед, который за миг до расстрела фашистским палачом бросает ему: «А пошел ты... Я тебя за человека не считаю... Стреляй»). Так что цинизмом и безграничным кощунством прозвучат после прочтения «Дневника» такие утверждения: мол, на войне не было и не могло быть ничего героического.
Но очень много страниц в «Дневнике» написано совсем в другом ключе — саркастическом, убийственно-презрительном, в русле лучших шевченковских традиций. Вот краткий портрет «голубых персонажей истории» («Народа не знают и не чувствуют... Реальность их надуманна полностью. Народ бессмертен, богат, счастлив. Не нужно ничего невеселого, грустного. Сентиментальные»); таких руководителей Довженко едко называл «гапочками».
Вот анализ «перекиданства», этого «великого нашего зла», потому что оно «развило в нас, породило дилетантство и поверхностных безответственных бездельников. Перебрасывают его, как кусок... и он радуется, вот какой послужной список — есть чем похвастаться». А вот насмешливый «гимн» трибуне: «Нашу трибуну делали какие-то неизвестные мастера из какого-то особенного дерева и, видно, закляли, заворожили ее. Она отличалась от всех трибун тем, что на ней никто не мог сказать правду. Какие уж было смельчаки не сходили с нее временами, но что- то сводило язык и они говорили Бог знает что». (14.04.1942). А вот чеканное, отчаянно смелое философско-историческое обобщение: «Вся наша фальшь, вся тупость, вся бесхребетная и безмозглая лень, все наши псевдодемократизмы, перемешанные с сатрапством, — все вылезает боком и катит нас, как перекати- поле, по степям, по степям, по пустыням. И над всем этим — «Мы победим». Конечно, «победим». Но мы, в конце концов, сами побеждены ходом истории и экономических конъюнктур» (06.07.42).
3. Будущее. Но головная боль, которая мучила Довженко, от чего страдало его натруженное сердце — это судьба Украины после войны. Что будет после победы? Что, будут и дальше при власти такие, как министр кино Большаков (он цинично заявил Александру Петровичу еще в 1941 году: «Ни о каких украинских кадрах не может быть и речи. Украины нет. Украинские кадры мне не нужны. Делайте русские картины»).
Запись в дневнике еще 1942 года: «Соберутся ли наши люди опять на Украине? Вернутся ли они из всех дебрей, дальних уголков нашего Союза и заполнят ее вместо умерших от врага, от мора, от пули и петли? Или так и останутся там, а на наши руины наедут чужие люди и создадут на ней мешанину. И будет она не Россия, не Украина, а что-то такое, о чем и подумать грустно».
С редкой проницательностью Довженко предвидел еще в 1942 — 1943 годах: те «свои» беглецы и трусы, которые первыми оставляли врагу родную землю (притом называя «националистами» тех старых дедов, «Харонов», которые перевозили их через Днепр и тихо проклинали за измену) — они же после победы будут первыми нещадно карать тех, кто остался в оккупации. Всех подряд. В киноповести «Украина в огне» (это за нее Довженко был объявлен Сталиним автором «националистического», «порочного», «вражеского» произведения) есть такой эпизод. Один из героев, Мина Товченик, шутник и мудрец, говорит: «А судьи впереди!... Не будет уже, видимо, ни учителей, ни техников, ни агрономов. Вытопчет война. Одни только следователи и судьи останутся. Да здоровые, как медведи, да напрахтикованые вернутся... Да еще будут допытываться, что делал, как немцам служил»...
Довженко умер 25 ноября 1956 года в Москве, так и не вернувшись в Украину. Тромб остановил сердце. До конца жизни он ощущал себя сыном родного народа. Вот запись в «Дневнике», сделанная за 18 дней до смерти: «На сороковом году строительства социализма в столице 40-миллионной УССР (полностью) преподавание наук так же, как и в других вузах УССР (полностью), осуществляется на русском языке. Такого нет нигде в мире. Вспоминаю письма Ленина по национальному вопросу и думаю: не говорите мне больше ничего. Я все понял и переполнен доверху. Если мой народ не смог создать собственную высшую школу... Какая неслыханная аморальность... Какой жестокий обман... И горько, и стыдно...» Легко ощутить за этими словами Довженко горячие мысли будущих шестидесятников...
В «Украине в огне» есть слова героини Довженко, прошедшей все круги фашистского ада: «Все было. И может, самая большая мудрость есть в таких горьких делах — следование за природой, которая послала человеку счастье забвения злого в добром времени». Пусть эта, преисполненная вещей и светлой надежды, мысль гениального украинца станет для нас его последним завещанием.
