Четыре титана духа, четыре атланта, приняв эстафету у своих великих предшественников, на рубеже XIX—XX веков взяли на свои плечи духовное небо Украины — Михаил Грушевский, Владимир Винниченко, Сергей Ефремов, Иван Огиенко. Жизнь сводила их и разводила, раскидывала по разным уголкам земли, чтобы по завершении ХХ века навечно вернуть родному народу. Их наследие имеет огромную ценность для национального возрождения. Из старых книг, из зарубежных изданий, из архивных материалов, разбросанных по всему свету. предстали перед нами монументальная «Історія України-Руси» М. Грушевского в десяти томах и его же шеститомная «История украинской литературы». Книжные полки библиотек украсили двухтомник и несколько отдельных сборников произведений В. Винниченко, благодаря неутомимому подвижническому труду профессора Николая Тимошика вышли в свет и фундаментальные произведения И. Огиенко (митрополита Илариона). На этом фоне личность и наследие Сергея Александровича Ефремова (1876—1939) были представлены несколько скромнее, поскольку и позже своих предшественников начали появляться, и в значительно более узком объеме. Хотя по большому счету Сергей Ефремов с достоинством занял место рядом с ними, а вместе они и составили эту четверку великих мужей Украины ХХ века, не щадя живота своего, создававших из серой и забитой массы население — украинцев, а из административно-географической Малороссии — государство Украину. «Я поклав був собі, — вспоминает С. Ефремов в воспоминаниях «Про дні минулі», — по- українському писати на всякі теми, що мене як людину цікавили; по-російському ж — тільки на українські… Сферу українського письменства й українських інтересів треба було, на мою думку, розсувати на всю широчінь людських інтересів…»
АРХИТЕКТОР «НАРОДНОГО ВОСКРЕСЕНИЯ»
Сергей Ефремов и делал это, «раздвигая во всю ширь» сферу украинских интересов, свидетельством чего является его монументальное, на 750 страниц, «Избранное», подготовленное и упорядоченное влюбленной в творчество С. Ефремова известной исследовательницей Элеонорой Соловей («Наукова думка», 2002), из-под заботливой руки которой ранее уже вышли «Литературно-критические статьи» С. Ефремова («Основи» — «Дніпро», 1993) и его же «Дневники» (библиотека газеты «Рада», 1997). Добавим к ним и подготовленную Михаилом Наенко капитальную «Історію українського письменства», появившуюся наконец в 1995 году. Говорю наконец, потому что выстроенной Ефремовым стройной хрестоматийной иерархией украинских писателей, то есть, по словам М. Наенко, «установленным С. Ефремовым каноном» мы пользуемся и до сих пор, хотя и не ведали, кто же сотворил его. Как много из истории жизни и творчества С. Ефремова мы не знали и до сих пор, к сожалению, не знаем! Он только возвращается к нам.
Автор вкладывает в, казалось бы, известные литературные сюжеты столько собственных мыслей, мечтаний, что к нему самому можно отнести слова, сказанные им о Владимире Дебагории-Мокриевиче: «Участник первой активной борьбы с российским самодержавием, один из тех последних могикан, из тех сильных людей, которые начали в свое время новую страницу в общественной жизни бывшей тюрьмы народов».
Отсутствие своей политической системы не давало украинству возможности развивать все стороны своей жизни, но все общие знания вмещала в себе наша литература. Выйдя из-под селянской стрихи, она и жила их болями. Все самое свежее, энергичное, цвет и надежду нации захватывал и всасывал в себя общероссийский лагерь. В отсутствии своей политической трибуны ее роль в Украине брала на себя литература, поскольку именно писатели выполняли значительную часть работы и культурной, и общественной, и политической. С. Ефремов обстоятельно раскрывает, как перед нашими классиками вставали во всей своей сложности и неотложности национальные проблемы, заставляя каждый раз самим себе, а потом и своим читателям ставить сакраментальный вопрос: «Кто мы? Чьи сыновья? Каких отцов?» — со всеми их политическими последствиями.
Так и трагическая судьба С. Ефремова, как кардиограмма, предвещает судьбу народную. Он в каждой своей работе словно стоит перед судом собственной совести, требуя того же и от друзей. Будучи от природы скромным, не выпячиваясь на передний план, волей обстоятельств С. Ефремов оказался на вершине политической жизни. Нет, не столько волей обстоятельств, сколько честностью, принципиальностью, порядочностью, умением говорить в глаза друзьям не только об их достоинствах, но и о недостатках.
«РАЗОБЛАЧЕНИЕ» СВУ
Ефремов никогда и никаких недомолвок не допускал, никакого раздвоения не признавал, в патриотическом шуме не участвовал, его кредо — «На колени ни перед кем не стану, каяться не буду». Итак, перспектива, соответственно, ясная: «путешествьицем, и, по-видимому, неблизким пахнет». Он знал, что говорил. В вынужденные странствия он отправлялся почти при каждом режиме — дважды при царском, трижды при советском. Пока в 1929 г. партийными кукловодами и органами НКВД он не был «назначен» на роль руководителя несуществующей «подпольной контрреволюционной организации Союза освобождения Украины (СВУ)», от начала и до конца, как установили сейчас исследователи, фальсифицированной и мистифицированной. «Разоблачение» повлекло за собой смертный приговор, замененный на десять лет тюремного заключения, из которого он живым уже не вышел. Следом за автором и все его произведения были «заключены» в «спецхранах». В чьих-то воспоминаниях я вычитал, как уже летом 1938 г. уполномоченный НКВД изымал ефремовский архив, который был на хранении у его родственницы. Он собрал все вместе, позапихивал бесценные рукописи в картофельные мешки и отдал дворнику-пьянице: можешь, дескать, продать «на заворачивание селедки». Сколько же бесценных томов пошло прахом!
Раскроем книгу «Избранного» С. Ефремова, вчитаемся в ее страницы, чтобы понять, почему такой ненасытной звериной ненавистью кипел к нему режим, уничтожая даже память о своем противнике. Даже М. Грушевский не вызывал такую враждебность, как С. Ефремов. Грушевский мог из эмиграции отправить сталинским сатрапам покаянное письмо, мог на своем юбилее в 1926 г., не имея, наверное, представления о своих трагических перспективах, говорить благодарственное слово советской власти и профессиональным организациям за устройство такого пышного праздника. С. Ефремов же, и выслушивая смертный приговор, замененный на десять лет заключения, где и погиб, оставался твердым в своих убеждениях. Эту твердость большевики ему и не прощали, даже мертвому.
С. Ефремов не только мечтал о народном воскресении и отстаивал изо всех сил право украинского народа не просто на существование, а на свое самостоятельное политическое и национальное развитие. Отсюда и литературу он рассматривает как проявление жизни народа, как показатель общественного движения. «Мало какому народу в мире, — писал он, — приходилось переживать более трагическую, более несчастную судьбу, как та, которую претерпел за свою историческую жизнь и терпит и до сих пор народ украинский».
Историческую судьбу народа С. Ефремов прослеживает, размышляя над феноменом Гоголя в своем эссе «Между двумя душами». К сожалению, оно не вошло в «Избранное», поскольку издано немного раньше, хотя данному изданию весьма подходило, если бы стало рядом с «Фатальным узлом», где С. Ефремов блестяще воспроизводит ту основу, из которой органически вырос В. Короленко и выразительные следы которой находим в его литературном творчестве. Эти следы — украинские, однако они, к сожалению, как и у Гоголя, остались чисто абстрактными, а не конкретной народной жизнью «со своеобразной физиономией, оригинальным языком, интересным мировоззрением и мощными движениями и склонностью к развитию и прогрессу».
Украинский писатель всегда стоял на фатальном раздорожье, «располовинивая себя на официального и неофициального человека», как это наблюдаем на примере Панаса Мирного и Ивана Нечуя-Левицкого, этих двух личностей 70-х годов XIX в., «що вибиваються зі споду й передній займають план, виблискуючи на кону українського повістевого письменства». Хотя, отмечает при этом С. Ефремов, сверкают по-разному, потому что они не только отличались своими характерами, но и судьба их была разной: талант Панаса Мирного намного глубже, с более широким размахом, чем Иван Нечуй-Левицкий.
«ЗАТРАВЛЕННЫЙ ЗВЕРЬ»
Закономерно, что следом за этим идет монография о М. Коцюбинском, который наглядно своим творчеством показал связь своей творческой манеры и с И. Нечуй-Левицким, и с П. Мирным. Вырабатывая, формируя составляющие своего стиля и этим доказывая свою «самостоятельность, то бишь оригинальность», он все же не отрывается «от литературных источников». Но как же нелегко было отстаивать свою самостоятельность и оригинальность! Жестокая жизнь требовала своих жертв. Хотя он и вырос в первостепенную фигуру нашей литературы, но бытовые проблемы и постоянные душевные драмы не покидали Коцюбинского. Можно было бы подрабатывать в русской литературе, как это многие молодые делают и сегодня в независимой Украине, но Коцюбинский осознавал свой долг и не хотел «працювати у чужу хату, коли є власна« . А собственная не грела и не тешила, и Коцюбинский вынужден горько произнести: «не хочу, устал». «Что-то от затравленного зверя чувствуется в этом «не хочу…», — констатирует С. Ефремов.
Затравленным зверем чувствовали себя не только украинские писатели, но и весь украинский народ. Его угнетали, давили, всяческими указами, циркулярами и рескриптами объявляли вне закона, а он, уже совсем захиревший, обескровленный, при первом же случае оживал и вставал то во вдохновенном пророческом слове Тараса Шевченко, то в слове Панаса Мирного, «що підіймає з серця сором, гнів і ненависть тяжку», то в слове М. Коцюбинского, который «прожектором своего таланта достигает гармонии жизни».
К подобной гармонии всю жизнь стремился и С. Ефремов. Всесторонне и глубоко исследовав литературное наследие предшественников, он убедился, что предыдущее поколение «сохранило украинское слово, дало ему место выражения, обточило и отшлифовало его для всестороннего употребления и передает теперь новейшим временам, как «твердую крицю», как оружие крепкое, как творческий материал».
Он надеялся, и эти надежды выливались в новые проекты, статьи, исследования. Под влиянием общественного подъема в 1905 году он становится одним из основателей Украинской демократической партии, вместе с друзьями-единомышленниками Е. Чикаленко, М. Павловским, Ф. Матушевским, А. Никовским основывает газету «Рада», финансовое плечо которой подставляет В. Симиренко. Ставя своей ближайшей задачей «служить злободневным общественным и политическим интересам Украины», газета привлекает к сотрудничеству В. Винниченко, Д. Дорошенко, Б. Гринченко, М. Старицкую-Черняхивскую, О. Олеся, М. Левицкого, С. Васильченко. Но недолго «Рада» была представителем и зеркалом украинской жизни. «С большим сожалением на сердце» она с конца 1910 г. вынуждена была прекратить свое существование.
1917-й. И вновь первым украинским органом становится ежедневная украинская газета под названием «Нова Рада», а в ней те же руководители, что и предыдущей «Радой» занимались, — А. Никовский, М. Грушевский, Е. Чикаленко, С. Ефремов, И. Шрам и др. Средства же на издание, уже после смерти — в соответствии с завещанием — снова достались от В. Симиренко.
С. Ефремов — в гуще политических и культурно-литературных событий. Он сначала один из заместителей (вместе с В. Винниченко) председателя Центральной Рады М. Грушевского, а с июня 1917 го, когда Центральная Рада создалаГенеральный секретариат, возглавляет секретариат по национальным делам, а с октября берется за создание «единого национального фронта» против большевиков.
ПОЧЕМУ НАДЕЖДЫ «ОДЦВІЛИСЯ»?
Но надежды на свободное существование и развитие Украины как государства, не оправдались, они «одцвілися, — говорит С. Ефремов, — дуже хутко й одсунулися кудись удалечінь». Везде, особенно на Украине, наступила такая деморализация, такое «растление нравов», такое удушье в сфере печатного слова, что дышать стало нечем, «и стыд часто печет лицо за то, что выходит из-под нечувственного печатного станка». Само существование культуры было поставлено под угрозу. «Всякая диктатура, — убежден С. Ефремов, — свободного слова не терпит». Уже с началом «триумфальной поступи» советской власти исчезают в Украине эти независимые органы политического слова — издательства, книжные магазины, вместо этого появляются «штатс-издательства, но не только это, но и штатс-литература, штатс-поэзия, штатс-искусство». Писательство враз загнано в такие углы, в которых «абсолютно негде повернуться»: или сам себе пулю в лоб пустишь, как М. Хвылевой, или в Сандормохе тебе отправят ее в затылок, как М. Зерову или Л. Курбасу. Путь украинской интеллигенции стелился на Соловки, Колыму, в Воркуту и Магадан.
Увлекшись революционным романтизмом, мы и не заметили или не захотели вовремя разглядеть, какую узенькую и, собственно, убийственную, без всякого будущего, тропку отвел Украине коммунистический режим. Не терпя свободного слова, он не терпел и его глашатаев. И это в первую очередь ощутил на себе Сергей Ефремов. Он продолжал ставить вопрос об обстоятельствах «хатньої» войны, о недопустимости всякой диктатуры, монополиях на слово и мысль, ибо считал, что «из всех монополий на свете наиболее фатально дает о себе знать монополия духа — это вопиющее к самим основам человеческой жизни противоречие…»
С. Ефремов, в отличие от некоторых своих коллег, стал в оппозицию к существующему режиму с первого же дня его существования и отклонил все предложения к сотрудничеству. Моргни он хотя бы раз в знак согласия, и быть бы ему президентом Украинской академии наук, в которой он занимал пост вице-президента. На что ему не раз довольно прозрачно и намекали. Когда он сделал вид, что не понимает намеков, власть имущие решили сыграть на самолюбии и амбициях, на разжигании неприязни между ним и М. Грушевским, отношения с которым в силу различных обстоятельств у С. Ефремова были несколько напряженными.
НКВД хорошо изучил характер обоих и умело сталкивал их лбами, пуская неоднократно слухи в адрес одного якобы из уст другого. Манили и пряником. Но странно, тот же Грушевский после вроде бы благодарственных слов в адрес советской власти за устройство юбилея в то же время обращает внимание присутствующих на территориальную ущербность Украины, задавая залу непростой вопрос: «Де ви, українці, поза Україною сущі?» Это был триумф, вспоминает Гр. Костюк, это был взрыв большой силы украинского государственного сознания. Могла ли власть с этим мириться, оставлять без внимания подобные демарши? Вопрос риторический.
«НА ГНИЛИЗНІ НІЧОГО ТВЕРДОГО НЕ ЗБУДУЄМО»
Все делалось для того, чтобы их разъединить, развести по разным полюсам, рассорить. И когда это не удается, в 1928 году в партийно-чекистских кабинетах принимается решение «стимулировать кампанию» против Ефремова, чтобы, я так думаю, не просто обезвредить одного, но и запугать другого, дабы воздержался в дальнейшем от неосмотрительных, по мнению власти, высказываний и действий. Начинается массовая кампания борьбы с «ефремовщиной», самого же Ефремова отстраняют от «всякой организационной и административной работы в органах ВУАН».
Чекисты уже потирают руки: Ефремов, кажется, загнан в глухой угол, из которого не то что выйти, повернуться — никак. Но он не сдается. Чем больнее бьют, тем острее он ставит вопрос перед самим собой: что же такое представляют собой большевики? «Може, моя стара істота, — размышляет он, — просто не розуміє «нових» вимог часу, може, мій «старий» міх «нового» вина не вміщає. Може, з мого боку просто несправедлива ота відраза, яку почуваю до усіх «героїв нашого часу». Тяжкі ці питання, і тяжкі переживання… Але коли перед мене стають оті — брехня, провокація, хвастовитість, пошлість, які становлять головні риси большевицької системи — то відповідь одну можу дати: не приймаю системи, на брехні й провокації, на світовому дурисвітстві заснованої… І він (этот режим — Л. К.) мусить згинути. На гнилизні нічого твердого не збудуємо».
Какая глубина предвидения! Власть поняла, что пряником ни С. Ефремова, ни М. Грушевского не подкупить, и режим взялся за кнут. Политбюро ЦК КП(б)У поручает ГПУ «возобновить дело Ефремова», что и было воплощено в инспирированном «Деле СВУ». Это дело, кроме главной цели — уничтожения интеллектуальной украинской элиты — имело и другую, возможно, более локальную, но не менее важную для коммунистического режима цель: стать четко выраженным предостережением и Грушевскому, показать ему наглядно, что может произойти и с ним, если впредь будет позволять себе переступать разрешенную властью границу.
Хроника дальнейших событий свидетельствует, что никакие предостережения не подействовали. Загнанные, запуганные, подавленные, мы каждый раз воскресали духовно при одном упоминании легендарных имен Грушевского и Ефремова. Советская власть чувствовала это и не уставала и дальше запугивать украинцев «буржуазно-националистическими концепциями Грушевского и Ефремова» — вспомним постановление ЦК КП(б)У 1946 г., в котором подобные обвинения были выдвинуты редакции журнала «Вітчизна» и его редактору Юрию Яновскому.
С. Ефремов, став при жизни в оппозицию к коммунистическому режиму, отклонив все предложения о сотрудничестве, пережив травлю и грубое судилище над несуществующей СВУ, во главе которой якобы он был, отсидев полностью десять лет заключения в политизоляторах Ярославля и Владимира, где и погиб, он смертию смерть попрал, и голос его начинает звучать все громче и убедительнее. А «Избранное», подготовленное Институтом литературы им. Т. Г. Шевченко и изданное «Науковою думкою», — это еще один памятник его бессмертному и полезному труду. С. Ефремов связывает нас с украинством прошлого, чтобы мы учились, как не носить в себе две души, как наполнять свое сознание бессмертным запасом энергии, чтобы и ногами, и сердцем крепко держаться своей, нашей Украины. Прерванную нить развития истории нашей мысли, нашей литературы С. Ефремов сводит концами своими и помогает нам связать эти концы в один узел, в одно целое. Ибо наши достижения встанут на том фундаменте, на тех основах, которые заложили нам великие предшественники. Среди них — и Сергей Ефремов.
P. S.
Но «Избранное», какой бы важностью и ценностью не отличалось, всего лишь только «Избранное», и наследие С. Ефремова ждет дальнейшего опубликования. Недавно представлена первая книга 50 томного собрания трудов М. Грушевского. Время издать литературные, научные и публицистические труды Сергея Ефремова, список которых составляет более трех тысячи позиций. Специалисты считают, что, дай Бог, все это можно вместить в 50 томов. Заслуживает внимания ефремовская «Шевченкиана» — в «Избранное» вошли только две его статьи из этого цикла. Агатангел Крымский свидетельствовал, что «лев’ячу частину праці Єфремова захопив собою Шевченко — починаючи від коротких заміток у «Літературно-науковому віснику» 1899 р., що містили постановку Шевченкових проблем, і до видання «Щоденника» у «Книгоспілці», наукового редактора та автора коментарів у академічному «Повному зібранні творів Тараса Шевченка» кінця 20-х років.., перше наукове видання епістолярію та «Щоденника» Шевченка».
Будем надеяться, что Элеонора Соловей, кроме уже изданных трех книг Сергея Ефремова, познакомит нас и с ефремовскими воспоминаниями «Про дні минулі», и с образцовой хрестоматией — трехтомной авторской антологией Ефремова «Вік», и с его публицистикой, разбросанной по страницам «Рады», «Діла», «Литературно-научного вестника», «Русского богатства», «Киевской старины». Где и как только можно было, С. Ефремов использовал малейшую возможность для пропаганды украинской идеи и защиты украинского слова и украинской литературы. Это также уникальный и самоценный урок для нас сегодня. Как и его мысли, наблюдения, воплощенные в монографиях об Иване Франко и Марко Вовчок, которым также не вошли в данный том.
Сергей Ефремов не мыслил себя вне Украины, прошел с ней честно все сложные перекрестки и переломы, погиб, но не сломался. Подытоживая свои исследования творчества Шевченко, он писал, что трудно с ним расставаться, раз начав с ним говорить. Эти слова я с полным правом могу отнести и к Сергею Ефремову, ибо так же, как шевченковские, трудно исчерпать и его сокровища, явленные нам в «Избранном». Трудно описать и оценить значение и силу его вдохновенного, пронизанного болью слова — слова об Украине, об украинском народе, об его судьбе на перекрестке, на рубеже веков.
