Начну цитатой: «На основании своего, чужого, всеобщего опыта, на основании многих мыслей, поисков, тревог и расчетов говорю вам: горе тому, кто забывает о политике.
Я не сказал, что люблю ее. Я ее ненавижу. Презираю. Не призываю вас любить ее или уважать. Только говорю вам: не забудьте».
Автором этих слов был писатель Анатолий Васильевич Кузнецов. Некогда это имя гремело на бескрайних просторах Советского Союза. В 60-е годы он считался одним из самых ярких, талантливых и прогрессивных литераторов, одним из «отцов-основателей» так называемой исповедальной прозы. Его рассказ «Артист миманса», опубликованный в 1968 году в журнале «Новый мир», сравнивали с гоголевской «Шинелью» и «Бедными людьми» Достоевского. Его книги выходили огромными тиражами, переводились на множество языков, по ним ставили спектакли и снимали фильмы.
Потом в жизнь Кузнецова вмешалась та самая политика, которую он ненавидел: его невозвращение именно по политическим мотивам из-за границы стало главной причиной его невозвращения прежде всего в нынешнее российское литературное пространство. К сожалению, о Кузнецове практически не вспоминают и в современной Украине. Во всяком случае, 75 лет со дня его рождения и 25 лет со дня его кончины в этом году прошли «успешно» незамеченными. Впрочем, все по порядку.
ОТ БАБЬЕГО ЯРА ДО ТУЛЫ
Он родился 18 августа 1929 года в Киеве, вырос на Куреневке, как он сам писал, «недалеко от большого оврага, название которого в свое время было известно лишь местным жителям: Бабий Яр». Отец Кузнецова был русский, а мама — украинка. В паспорте в графе «Национальность» записали: «русский». Эта в принципе мало значимая деталь со временем приобретет большое значение.
Мальчиком Кузнецову довелось пережить нацистскую оккупацию в Киеве, и он стал свидетелем того, что происходило в Бабьем Яре, то есть расстрелов киевских евреев, а также представителей других национальностей — русских, украинцев, цыган. «Это, — вспоминал Кузнецов, — был огромный, можно даже сказать, величественный овраг — глубокий и широкий, как горное ущелье. На одном краю его крикнешь — на другом едва услышат. Он находился между тремя киевскими районами: Лукьяновкой, Куреневкой и Сырцом, окружен кладбищами, рощами и огородами. По дну его всегда протекал очень симпатичный чистый ручеек».
И вот однажды в этом «симпатичном чистом ручейке» Кузнецов нашел обгоревший кусочек человеческой кости, затем слой угля, из которого незнакомые мальчишки «добывали» полусплавившиеся золотые кольца, серьги, зубы. Кузнецов подобрал тогда кусок золы и унес с собой. Он вспоминал: «Это зола от многих людей, в ней все перемешалось — так сказать, интернациональная зола.
Тогда я решил, что надо все это записать с самого начала, как это было на самом деле, ничего не пропуская и ничего не вымышляя».
И вот в 14 лет он начал записывать в толстую самодельную тетрадь все, что видел и слышал о Бабьем Яре. Однажды эту тетрадь нашла его мама и прочла написанное. Поплакала и посоветовала хранить тетрадь, чтобы когда-то написать книгу. Мальчик вырос, стал писателем и книгу написал.
Перед этим, после войны, по его собственному свидетельству, он «учился в балете, в театре драмы, пробовал быть живописцем, музыкантом. Работал плотником, мостовщиком, бетонщиком, строил Каховскую гидростанцию на Днепре, а также в Сибири работал на Иркутской и Братской ГЭС».
В конце концов, стал учиться «на писателя»: Кузнецов поступил в Московский литературный институт имени А.М.Горького, который окончил в 1960-м. Перед этим, в 1955 году, он стал членом КПСС, а прославиться успел еще во время учебы. В 1957-м в журнале «Юность» вышла его повесть «Продолжение легенды». Она-то и сделала литератора- студента знаменитым на весь тогдашний Союз, а в литературной критике появился термин «исповедальная проза». Дело в том, что повесть действительно представляет собой исповедь молодого человека, вступающего во взрослую, РЕАЛЬНУЮ жизнь.
Некоторые комментаторы отмечают, что Кузнецов, собственно, не был единственным в этом жанре. За год до него в той же «Юности» Анатолий Гладилин опубликовал повесть «Хроника времен Виктора Подгурского», а в 1960-м появилась не менее известная повесть Василия Аксенова «Звездный билет». Не буду вдаваться в тонкости литературоведческого анализа. Так или иначе, Кузнецов приобрел огромную популярность.
Однако мало кто знал, что у той популярности была цена. Вот что вспоминал об этом сам Кузнецов: «Я написал и предложил журналу «Юность» повесть «Продолжение легенды» — о молодом человеке, приехавшем работать в Сибирь; описывал жизнь, какова она была, — сам поработал в Сибири бетонщиком, — с ее трудностями, нищетой, но с упрямой верой молодости в лучшее, в какое-то конечное добро. В «Юности» повесть очень понравилась, но публиковать, сказали мне, нельзя: не пропустит цензура, закроют журнал, меня арестуют или, в лучшем случае, передо мной закроют путь в литературу. Главное, западная пропаганда может ухватиться и закричать: «Смотрите, вот свидетельство самого Советского Союза, как страшна в нем жизнь!» Правда, повесть можно спасти, нужно донести до читателя хоть что-нибудь, советовали мне опытные писатели, а читатели разберутся, что написано от души, а что для проформы, и нужно написать какие-нибудь оптимистические места. Долго моя повесть лежала без всякой надежды на публикацию, потом я заставил себя и дописал оптимистические куски, настолько выпадающие из общего стиля и настолько издевательски бодрые, что никакой читатель действительно не принял бы их всерьез».
Естественно, повесть отвергли. И тут важно заметить, что сам стиль «исповедальной прозы», когда писатель стремится не имитировать, а быть честным, с самого начала лишал Кузнецова каких-либо политико-идеологических преференций в тогдашней советской системе. Но вот прошло время, и упомянутая повесть все-таки вышла. Правда, без ведома автора кто-то проделал топорнейшую работу: купюры, переделки, замены. Он чуть не заплакал, увидев все это, но тем не менее именно этот вариант «Продолжения легенды» прославил его. Прославил, но — прошу заметить — не изменил.
Тем временем Литинститут был окончен. Кузнецова приняли в члены Союза писателей, и, автоматически — в Литфонд СССР. Молодой писатель женился на Ирине Марченко и ждал первенца. В Киев, где у него оставалась мама, он решил не возвращаться. Попробовал остаться в Москве, где у него образовались к тому времени определенные связи, но попытка не удалась. Не удалась, потому что из ЦК КПСС поступил сигнал о необходимости «укрепления» молодыми кадрами провинциальных писательских организаций, и Кузнецову дали на выбор несколько городов. И поехал он с беременной женой в Тулу.
Почему именно в Тулу? На то, по его словам, были две причины: во-первых, рядом Москва, сел в электричку — и через три с половиной часа ты на Курском вокзале. Во-вторых, Тула — это Ясная Поляна, а Лев Толстой в духовной жизни Кузнецова занимал одно из ключевых мест. И вот с тех пор и до своего отъезда из СССР он оставался «туляком».
Тогда-то, в 1960-м, с ним познакомился писатель Игорь Минутко. Вот как он описывал их встречу: «Меня представили молодому — тридцать один год, — но такому знаменитому писателю. Я волновался. Крепкое, энергичное пожатие теплой руки. Он был невысок, коренаст. Широкий выпуклый лоб с уже порядочными залысинами, жестко сжатые чувственные (или плотоядные?) губы, под толстыми стеклами очков (минус семь) — внимательные, изучающие серые глаза».
«БАБИЙ ЯР»
Пожалуй, таким смотрел Кузнецов и на меня. Смотрел с седьмой страницы журнала «Юность» (номер 8 за 1966 год), когда я, еще школьник, начал читать его «роман-документ» под названием «Бабий Яр». В конце журнала было указано, что его тираж составлял на ту пору два миллиона экземпляров. Затем эту же вещь Кузнецова выпустили в издательстве «Молодая гвардия» тиражом 150 000. Затем книгу начали переводить и издавать за рубежом.
В «Юности» «Бабий Яр» был напечатан с потрясающими иллюстрациями художника Саввы Бродского. Иллюстрации эти производили впечатление неизгладимое: от них веяло какой-то НЕВЕДОМОЙ, какой-то ЗАПРЕТНОЙ правдой о войне. Вовсе не той, ОФИЦИАЛЬНОЙ, которую предлагали в других изданиях, рассказывавших о военных событиях.
Сам Кузнецов в предисловии написал: «Все в этой книге — правда. Когда я рассказывал эпизоды этой истории разным людям, все они в один голос утверждали, что я должен написать книгу… Слово «документ», поставленное в подзаголовке этого романа, означает, что здесь мною приводятся только подлинные факты и документы и что ни малейшего литературного домысла, то есть того, как это «могло быть» или «должно было быть», здесь нет».
В этом, собственно, и сила романа, это делает его не просто литературным текстом, а ИСТОЧНИКОМ, которым можно и должно пользоваться, если мы стремимся к постижению правды военных лет. Самому Кузнецову это постижение стоило, судя по всему, немало. Речь не только о пережитом в оккупированном Киеве. Когда он начал собирать дополнительные материалы для книги, ему довелось встретиться со многими киевлянами, свидетелями расстрелов в Бабьем Яру. В живых осталось несколько человек, вылезших из-под трупов. То, что они рассказали, было настолько ужасно, что писатель потерял сон. «Весь месяц меня в Киеве, — вспоминал Кузнецов, — мучили кошмары ночами, и это так измотало, что я уехал, не окончив работу. Сейчас переключился временно на другие занятия, чтобы «отойти».
Сохранились письма Кузнецова к израильскому журналисту, писателю и переводчику Шломо Эвен-Шошану. Они недавно опубликованы, и в одном из них — от 17 мая 1965-го — можно прочитать, как оценивал писатель в целом трагедию Бабьего Яра: «До 29 сентября 1941 года евреев медленно убивали в лагерях, соблюдая видимость законности. Треблинка, Освенцим и т.д. были после. С Бабьего Яра они вошли во вкус. Надеюсь, вы знаете, как это было? Они вывесили приказ всем евреям города явиться с вещами, ценностями в район товарной станции, затем оцепили и начали расстреливать. В этом «потоке» погибло масса русских, украинцев и др. — провожавших близких и друзей «на вокзал», детей не убивали, а закапывали живыми, ране
Никто никогда не подсчитает, каких и сколько национальностей там погребено, ибо 90% трупов сожжено, а пепел большей частью рассыпан по оврагам и полям».
О поэте Евгении Евтушенко, который дружил с Кузнецовым и учился в одном институте, я еще упомяну, а пока еще раз подчеркну, что работа над романом стоила писателю немало крови. В одном из писем, датированном июнем 1965-го, можно найти упоминание о том, что писатель сильно болен, что в Киеве он так истрепал нервы, слишком близко принимал к сердцу то, с чем сталкивался по ходу сбора материала для «Бабьего Яра», что сейчас усиленно лечится и не может работать: «Я не думал, что кошмары прошлого могут так потрясать по прошествии двадцати с лишним лет. Мне назначен курс восстановления нервной системы на месяц пока, принимаю сильнодействующие лекарства, от которых как-то все ощущения притупились и голова плохо работает. За машинкой сидеть — и то трудно».
Словом, его замысел, вынашиваемый двадцать лет, рождался непросто. Видимо, потому и книга получилась из разряда тех, которые всякий нормальный человек обязан хотя бы раз в своей жизни прочитать. Книга на все времена. В январе 1967-го в одном из писем Эвен-Шошану Кузнецов отмечает: «Я получаю такую массу писем от читателей романа, что едва-едва успеваю отвечать по несколько строк. Людей роман очень тронул, и я считаю это самой большой наградой за все бессонные ночи и дни, проведенные над ним».
Но получал Кузнецов не только слова благодарности. На него начались нападки двух крайних разновидностей. С одной стороны, были те, кто не стеснялся ему говорить: «Вы возвеличиваете евреев, вы сами скрытый еврей!» С другой стороны, его обвиняли в том, что он как бы поделил Бабий Яр, который, дескать, «принадлежит» евреям. Кузнецов вспоминал, как однажды ему довелось ехать в поезде с одним евреем, который заявил ему, что о Бабьем Яре создалось мнение «как о чисто еврейской национальной могиле, что там евреев лежит больше, чем кого бы то ни было, даже чисто арифметически».
«Я, — отмечает Кузнецов, — ему возразил: «Если уж говорить об арифметике (что мне претит, но давайте говорить!), то в Бабьем Яру замучено 50 000 евреев и 150 000 людей других национальностей, из которых большинство составляют украинцы и русские. Я ничего не делю и ничего не решаю. Я просто рассказываю в своей книге объективные факты, историческую правду, которая для меня важнее любых установившихся мнений. Я рассказываю, КАК БЫЛО. Моя книга — это документ, за каждое слово которого я готов поручиться под присягой в самом прямом юридическом смысле».
И вот теперь самое время вспомнить о Евтушенко. Свое знаменитое стихотворение, начинавшееся строчками «Над Бабьим Яром памятника нет», он задумал, когда они с Кузнецовым вместе были в Киеве и последний над крутым обрывом рассказывал, откуда и как гнали людей, как потом ручей вымывал кости, как шла борьба за памятник, которого до сих пор нет. Тогда-то Евтушенко и придумал знаменитое впоследствии начало стихотворения, за которое его в СССР объявили тогда чуть ли не сионистом.
Обвинят в этом и Кузнецова. Но если бы только в этом!
ОТ ТУЛЫ ДО ЛОНДОНА
Прочитав «Бабий Яр», я с тех пор старался не пропустить публикаций Кузнецова в крайне популярной тогда «Юности». И вдруг он исчез. Перестал печататься. Как будто и не было такого писателя.
Потом поползли какие-то неясные слухи. Рассказывали, что летом 1969 года Кузнецов поехал в писательскую командировку в Англию. И вот во время пребывания в Лондоне под предлогом подготовки нового произведения к столетию со дня рождения Ленина вроде бы остался там. Более смелые рассказчики шепотом добавляли, что, дескать, достал этого предателя и перебежчика КАРАЮЩИЙ МЕЧ. Чей? Ну, сами понимаете, чей…
По прошествии многих лет можно, наконец, спокойно разобраться с мотивами отъезда Кузнецова и с последствиями. Но сделать этого нельзя без констатации того факта, что текст «Бабьего Яра», который потряс многих людей, был оскоплен, подвергнут жесточайшей цензуре, его сократили на четверть.
Возмущенный Кузнецов пришел к главному редактору «Юности», советскому классику Борису Полевому и потребовал рукопись назад: «Это же моя работа, моя рукопись, моя бумага наконец! Отдайте, я не желаю печатать!» В присутствии всего руководства редакции журнала они поссорились. При этом Полевой заявил: «Печатать или не печатать — не вам решать. И рукопись вам никто не отдаст, и напечатаем, как считаем нужным».
А дальше началась самая настоящая драка, Кузнецов выхватил рукопись и разорвал ее. Но в редакции была еще одна копия, и «Бабий Яр» напечатали. Почему? Оказывается, в ЦК КПСС рукопись расценили как опровержение уже упомянутого скандального стихотворения Евтушенко. Никакого «опровержения» Кузнецов, конечно, не писал. И даже не думал об этом.
Итак, в «Юности» роман вышел, потом, как уже упоминалось, — в издательстве «Молодая гвардия», а потом его начали стремительно переводить на разные языки. Но также стремительно в СССР начала меняться ситуация. Тогда, в 60 х, была такая шутливаяпериодизация советской истории: ранний репрессант, поздний реабилитант, ухрущение строптивых, безбрежный оптимизм. Так вот, чем больше утверждался «безбрежный оптимизм», тем опаснее становился текст Кузнецова. Например, в нем внимательный читатель мог рассмотреть некие параллели между нацистской и большевистской империями, столкнувшимися в войне, но имевшими в общем-то общую цель — мировое господство.
И много еще кое-чего можно было усмотреть при желании в романе-документе. Вот почему кончилось тем, что книжку сочли «проеврейской», не переиздавали и не выдавали в библиотеках. Тут поставим вопрос: а мог ли Кузнецов ко всему этому отнестись спокойно? Конечно, мог. Мало ли у кого из честных писателей изымали книги или рукописи. Вспомним хотя бы Александра Солженицына, Василия Гроссмана или Александра Бека… Тем более, что Кузнецов, в отличие от многих, внешне выглядел процветающим литератором. Он работал, его пусть и цензурировали, но печатали, его не преследовали известные органы, по его рассказу «Юрка — бесштанная команда» поставили фильм «Мы, двое мужчин», главную роль в котором сыграл Василий Шукшин. В 1969 году его ввели в редакцию журнала «Юность». Все так, но…
Его исповедальный стиль требовал от него максимальной честности. Прежде всего перед самим собой. Заметим: НИ ОДНА из написанных им книг не дошла до читателей в том виде, в каком он их создавал и в каком хотел бы представить. И он решил выбрать свободу.
Летом 1969-го он действительно выехал в Лондон для написания романа о II съезде РСДРП, состоявшемся, как известно, именно там. Но перед поездкой состоялся еще один омерзительный эпизод: ему предложили сотрудничать с КГБ, сделав это условием его выезда. И Кузнецов согласился, поскольку уже тогда имел СТРАТЕГИЧЕСКИЙ план.
Он уехал, попросил политического убежища. Вскоре в английской газете «Санди Телеграф» было опубликовано его интервью известному лондонскому журналисту Дэвиду Флойду. Кузнецов подробно и обстоятельно рассказал о своих связях с КГБ, о том, как с ним работали, как его вербовали, как он дал формальное согласие на сотрудничество, лишь бы ему позволили выехать за границу.
Но ехал Кузнецов не просто так. Перед тем, как сесть в самолет «Аэрофлота», он обмотал себя фотопленками, на которых был отснят полный текст «Бабьего Яра» (полные варианты рукописи он закопал в лесу под Тулой, где они, видимо, лежат и по сей день). Это дало ему возможность уже в 1970 году в Нью-Йоркском издательстве «Посев» издать роман в таком виде, в каком он сам хотел его видеть. И в этом смысле Кузнецова можно считать счастливым. В предисловии к этой книге он писал: «Летом 1969 года я бежал из СССР, взяв с собой пленки, в том числе и пленку с полным «Бабьим Яром». Вот его выпускаю, как первую свою книгу без всякой политической цензуры, — и прошу только данный текст «Бабьего Яра» считать действительным. Здесь сведено воедино и опубликованное, и выброшенное цензурой, и писавшееся после публикации, включая окончательную стилистическую шлифовку. Это, наконец, действительно то, что я написал».
Издание это читать интересно. Обыкновенным шрифтом напечатано то, что было опубликовано «Юностью» в 1966-м, курсивом — то, что уничтожила советская цензура, а в квадратных скобках — то, что Кузнецов дописывал «в стол» в 1967—1969 годах. Сравнивая, можно зримо убедиться, чем на самом деле была советская идеологическая машина и цензура. Впрочем, это — отдельная (и весьма интересная) тема.
Эмигрантские годы Кузнецова ничем особым не интересны. Он работал на радио «Свобода», много путешествовал и ничего за десять лет не написал. Он жадно и много читал, в частности, запрещенных в СССР Оруэлла, Кафку, Замятина, Бердяева и еще массу писателей. А из жизни он ушел 14 июня 1979-го от инфаркта.
Сын Кузнецова Алексей не без горечи отмечал: «И вот, проделав все запланированное, отец вдруг осознал, что писать, например, как Джойс, он не в состоянии. Попросту не получается. Некоторые отрывки из незавершенного его романа «Тейч файв» были даже опубликованы, но реакция друзей, критиков и, что самое важное, самого автора, была единодушной: слабое и формальное подражательство. А писать по-другому он попросту не умел — и, не умея лгать в первую очередь самому себе, честно признавался в этом. «Я теперь, почитав настоящих, понял, что мне марать бумагу нечего. А ведь думал, что писатель».
Ну, это Анатолий Васильевич явно перегнул. Он, разумеется, писатель, и весьма интересный. Не верите? Почитайте. Огорчать должно иное: советский невозвращенец Кузнецов все еще никак не вернется к нам. Его имя замалчивалось до горбачевской «перестройки». В 1991-м состоялись два вечера его памяти: один в Киеве, второй в Москве. И все, с тех пор — провал. Между тем помнить о Кузнецове, его творчестве и судьбе стоит. Не только из уважения к нему, но и из уважения к свободе, которую он ценил выше всего.
