Из Энциклопедии истории Украины:
Костенко Лина Васильевна (19.03.30, смт Ржищев, теперь Кагарлыцкого р-на Киевской обл.) — поэтесса, культуролог, общественный деятель. Государственная премия Украинской ССР имени Т.Г.Шевченко в 1987 году за исторический роман в стихах «Маруся Чурай» и сборник поэзий «Неповторність». Международная премия Фонда Омельяна и Татьяны Антоновичей. Премия имени Олены Телиги. Премия имени Франческо Петрарки за книгу поэзий, переведенных на итальянский язык «Інкрустації» (1994).
Окончила среднюю школу в Киеве, где живет с 1936 года, училась в педагогическом институте, в 1952 г. поступила в Московский литературный институт им. А.М.Горького, который окончила в 1956 г.
«День» публикует текст предисловия Ивана Дзюбы к переизданию исторического романа Лины Костенко «Берестечко» (Киев, «Либідь», 2010 год).
Первые стихотворения Лина Костенко напечатала в 1946 г. Поэтические сборники «Проміння Землі» (1957), «Вітрила» (1958), «Мандрівки серця» (1961) ознаменовали приход в украинскую литературу сильной творческой личности. Органическая отстраненность от импульсов суетной «злободневности», но чувствительное восприятие и переживание больших моральных и гражданских проблем эпохи, естественность и чистота лирического мира, культура письма, независимость голоса и хорошо угадываемая уже масштабность творческой личности — все это сразу же привлекло внимание читателей, жаждущих слова честного и яркого. Но так же привлекло специфическое внимание и официоза. Во время начатой по инициативе Н. Хрущова погромной идеологической кампании, фальшиво названной «борьбой с абстракционизмом и формализмом», Лину Костенко обвинили в «идейной нечеткости». Секретарь ЦК КПУ Андрей Скаба в докладе на Республиканском совещании актива творческой интеллигенции и идеологических работников 8 апреля 1963 г. назвал ее имя в тройке молодых поэтов (Н.Винграновский, И.Драч, Л.Костенко), чьи «формальные выкрутасы со словом непременно приводят к искривлению и затуманиванию идейно-художественного содержания произведений». Поскольку Лина Костенко не только не высказала желания «исправиться», но и все более выразительно утверждалась в независимой творческой и гражданской позиции, ее поэзия становится предметом особенной заинтересованности со стороны политической цензуры. Несмотря на одобрительные или даже восторженные отзывы самых авторитетных мастеров слова (Н.Бажан, Л.Первомайский, Б.Антоненко-Давыдович), ее произведения все реже появляются в печати, а затем наступает многолетний негласный, но жесткий запрет. Сборники «Зоряний інтеграл» и «Княжа гора» были сняты с печати, исторический роман в стихах «Маруся Чурай» запрещали многие годы. После «Мандрівок серця» следующая книга — «Над берегами вічної ріки» — появилась только в 1977 году: через 16 лет!
Богатый и тревожно-напряженный духовный мир нашего современника в лирике Лины Костенко несет на себе печать высокого индивидуального переживания. Это слова судьбы, а не биографии. А судьба говорит на языке вечных вопросов бытия и духа человеческого. Вечное же — оно и вечно актуально, и злободневно.
В первом поэтическом сборнике «Проміння Землі» (1957) еще чувствуется зависимость от общественных стереотипов, но уже и началось освобождение от них. Хорошо все происходящее на Земле, лучом озаряет ее и шлет свои сигналы во Вселенную, самое главное на Земле, самый яркий ее луч — это Человек. В 1958 году вышел второй сборник — «Вітрила». Меряя ее той высотой, которой достигает более позднее творчество Лины Костенко, можно найти в ней следы поэтической риторики первых годов послесталинской «оттепели». Но, подходя исторически, нельзя не обратить внимания на тот дух демократизма и уважения к человеческой личности, который отразился в стихотворениях о людях труда («Новобудова», «Поштова скринька», «Виноградар», «Обурення»). Воспоминания о войне как-то интимно откликались в стихотворении «Снопи», где среди ее ужасов выныривают самые будничные и потому страшные: снопами пшеницы чужестранцы вымащивают себе дорогу, бросая их под колеса, гусеницы, сапоги. «І колоски тонули у багні». Но вот один чужестранец «...нахилився до вибоїн. // Змахнув сльозу. // Напевно, селянин. // Могло б не бути на планеті воєн, // якби отак заплакав не один». Позже поэтесса будет избегать прямого обращения к таким темам, слишком быстро скомпрометированным конъюнктурными «прогрессивными» стихотворцами, но противостояние обывательскому снобизму по отношению к будничным реалиям будет оставаться и усугубляться.
Угадываются и проблески некоторых других мотивов, которые будут находить развитие в поэзии следующих лет, определенные моменты становления миропонимания. Это, так сказать, предметность поэтического языка — как прообраз его будущей максимальной эмоционально-образной насыщенности и афористичности. Это ориентированность на виденье источников и истоков, сокрытие значимого, а не очевидного: «»І тільки ті джерела непомітні, // Які глибоке створюють русло». Это мотив ценности детской чистоты сердца в испытаниях жизни, как и ценность пережитого или преодоленного опыта: «...душі найчистіше начало // (найчистіше, що маєш ти)»; «І ніщо не здавалось випадком, // бо лишало на серці сліди». Это мотив путешествия как жажды познания и духовного постижения бесконечности мира — он венчается мотивом возвращения к родной земле, потому что «навіть плаваючі квіти // мають корінь у землі». Стихотворение «Лідія Койдула на чужині» начинается еще одним мотивом, который будет среди самых характерных и самых плодотворных у Лины Костенко — мотив солидарного переживания судьбы и жертвенного призвания поэтесс, которые стали голосом своих угнетаемых или презираемых народов.
Несколько поэзий интимного характера очень деликатно, осторожно и иногда непрямо — когда за сказанным таится несказанное — очерчивают «контур» любви, за которым угадывается ее внутренний драматизм и неминуемая противоречивость душевного самопознания в коллизиях выбора и ожидания того, кто за пределами выбора. Здесь уже и зрелость чувств, и определенность своего права быть собой, что даст этический толчок более поздней лирике Лины Костенко. Но это — объемная определенность, за которой широкая палитра тревожных чувств. Здесь и неясность как таковая: «Не питай, чи люблю, чи навіки...// Я, здається, не знаю сама, // де взяли свій початок ріки, // де ті ріки море прийма». Здесь и сомнение в НЕМ, рожденное, может и досадной, проницательностью: «Закохані люди дуже вродливі. // Милий, чому ти не дуже вродливий?» (то есть действительно любишь ли ты?). Здесь и попытки в воспоминниях убедить саму себя: «Я спокійна. // Я щаслива з другим. // Я тебе нітрохи не люблю». Здесь и диалог с собой в форме мысленного диалога с НИМ, живущем в ДРУГОМ, что знаменует незавершенность сложного сюжета любви: «А знаєш, з’явився третій, // той третій, // що зайвим звуть. // Він дуже схожий на тебе. // Твій голос. // Обличчя твоє... // Не треба вдивлятись, не треба! // Можливо, це ти і є. // Не той, котрого любила, // а той, що немилим стає». Поверхностное прочтение этих стихотворений может навести на мысль о — прибегнем к современному жаргону — «многовекторности» чувства. Но в действительности это печальный голос однолюбства: он обращен к одному и тому же в разных ипостасях, который — в этом загадка судьбы — не известно, станет ли достойным ВЫБОРА.
Собственно, особенность уже ранней любовной лирики Лины Костенко — в этой интриге чувств, которая разворачивается и в рефлексиях, и в символизированных картинах жизненной обстановки и непосредственных отношений («Циферблат годинника на розі // хуртовини снігом замели... // Нам з тобою, видно, по дорозі, // бо ішли й нікуди не прийшли».)
Еще одна особенность этой лирики любви — болезненное сопоставление случившегося с тем, что не сбылось, горькое переживание ошибок сердца и несбывшегося как обиды идеала любви: «Краще зроду не знати жодної хвилі кохання, // ніж образити початок таким нелюдським кінцем» (сказати найтяжче: «Не люблю»).
Позволю себе процитировать здесь настоящий шедевр любовной лирики:
«В дні, прожиті печально і просто,
се було, як незайманий сніг.
Темнооким чудесним гостем
Я чекала тебе з доріг.
Забарився, прийшов нескоро.
Коротала я дні в жалю,
І в недобру для серця пору
Я сказала комусь: — Люблю.
Хтось підносив мене до неба.
Я вдихала його, голубе...
І не мріяла вже про тебе,
Щоби цим не образить тебе.
А буває — спинюсь на місці,
простягаю руки без слів,
ніби жду чудесної вісті
з невідомих нікому країв...
Є для серця така покута —
Забувати скоріше зло,
аніж те, що мусило бути
і чого в житті не було».
...В этом сборнике Лины Костенко проявился также ее интерес к притчевым повествованиям (например, в «Думі про три камені») и к богатой, выразительно прописанной фабуле — это последнее предвещало ее будущую поэтическую эпику. Имею в виду ее поэму-легенду «Казка про Мару». У «немощной женщины», которую, может, «уважали мало», «нечеловеческий ребенок родился». Лицо девушки с одной стороны было красивым, а с другой — уродливым. Люди пугались ее. Когда подросла, она пыталась как-нибудь избавиться от своего уродства, ища помощи у разных сказочных персонажей. Но оказывается, что зло нельзя просто сбросить с себя, передарив его кому-то или чему-то: его можно лишь утолить в себе самом. Это объясняет Марии-Маре последний, кто мог бы ей помочь — Глупый Человек (так его прозвали за то, что все свое имущество раздал другим, а сам живет в лесу со зверьем, птицей, насекомыми): «Всю цю потворність зніму за годину. // Тільки куди ж я її подіну?» — она везде будет порождать зло. Следовательно — жестокий выбор: или «потворність загнати в душу», тогда «будеш прекрасна з обох сторін. // Тільки душа в тебе буде потворна»; или «красу твою змушу // переселитись навіки в душу», тогда «душа в тебе буде прекрасна». Хотя и колебалась девушка, но выбрала красоту ценой доброты души. Сразу же стала другой — плохой, но внешне прекрасной. Парней увлекала ее красота, и немного ближе узнав, отворачивались от нее. А тот, ради кого она и хотела стать красивой, соблазняя его, возвращается к своей невесте: «Та душа у Галі ніби сонце, // а у тебе чорна й завидюща».
Этот схематический пересказ дает представление лишь о моралистической идее поэмы-сказки, но содержание ее более глубокое: дуализм показного и сокровенного раскрывается в красиво описанных фантастически-символических эпизодах и, обрастая легкими поэтическими сентенциями, не становится дидактически навязчивым, находясь в рамках народно-поэтической сказочности. К схожей стилистике Лина Костенко иногда будет обращаться и позже.
Есть в «Вітрилах» поэтическая рефлексия, четыре акта которой обозначены зачином: «На все є час...» — в ней в афористической сжатости дается обзор, так сказать, репертуара возможностей личности, начинающей осознавать свое призвание в жизни, которая должна будет перейти этапы самосотворения, «щоб, не вагаючись, на плечі // узяти непосильні тягарі»... И уже тогда, после всех других времен, придет время, чтобы:
«...розрізняючи баласти
І з-поміж них —
єдине основне,
спокійно
зняти, вибрать, перекласти,
сказать:
— Життя,
прийми
тепер
мене!»
Это была выношенная в душе программа жизни и творчества.
...Следующей книжкой Лины Костенко был сборник поэзий «Мандрівки серця» (в 1961 г.). Название ему дала одноименная сказка, о которой скажу далее. Но мотив странствий сердца звучит и в лирических стихотворениях сборника, у которых интимно-автобиографический характер (встречи-разлуки с любимым в пространстве и времени; тема Польши; сюда относится известное стихотворение, которое стало песней, с рефреном: «Цо кому до тего, // же ми так кохами»). Своеобразный обертон странствий сердца — его неповиновение. Вплоть до того, что когда ум склоняет к разочарованию в любимом, сердце живет своей правдой-потребностью (стихотворение «Ідол»: «Його давно із пам’яті пора // жбурнути прямо у ріку Почайну. // Хай відпливає, тоне у воді... // Але боюсь, що це не допоможе, // що бігтиму вздовж берега тоді: // — Видибай, боже! Видибай, боже!»). Сравнительно сдержанное противостояние ума и сердца временами возникает в примирительном юмористическом ракурсе — сердце все равно ведь возьмет свое, то ли оно мудрее, то ли просто само себе хозяин: «Суворий вчитель, // розум невблаганний, // немов дитину, серце научає. // Оцінки ставить. // Вписує догани. // Найменших помилок не вибачає (...) А серце робить вигляд, ніби слуха. // І, як школяр, на вікна поглядає».
Сказку «Мандрівки сердця», которая дала название сборнику, автор больше не переиздавала, — возможно, считая ее несколько наивной. Но мотив этой сказки, альтернативно перекликаясь с «Казкою про Мару», очень характерный для Лины Костенко, и в более рафинированном звучании будет жить в ее творчестве. В одном бедном доме «НАРОДИЛАСЯ ДИТИНА З НЕЙМОВІРНО ВЕЛИКИМ СЕРЦЕМ». Удары этого сердца вызывали тревогу среди людей, а сам мальчик, вырастая, почувствовал пустоту в своем большом сердце, которую нужно было заполнить чем-то более весомым, нежели личные повседневные хлопоты. И он идет странствовать по свету, и берет в свое сердце его жизнь, беды, страдания и надежды людей, преисполняясь любовью к ним. Этот мотив странствий сердца, познания сердцем мира и людей звучит и в лирике, и в поэмах Лины Костенко. Идет по Украине Маруся Чурай (в одноименном романе); мысленно проходить всю Украину Богдан Хмельницкий («Берестечко»); Днепром ее проплывает безымянный «грек» («Скіфська Одіссея»). А, собственно, то «неймовірно велике сердце» судьба подарила самой лирической героине Лины Костенко во всех ее обличьях.
В поэзии Лины Костенко много глубинных перекликаний с ее великими предшественниками в украинской культуре — в первую очередь с Шевченко и Лесей Украинкой. (Есть и своего рода параллели с Шевченко, скажем, в сборнике «Мандрівки сердця» прозвучало то знаменитое: «ще не було епохи для поетів, але були поети для епох», или в другом стихотворении, о Кобзаре на Кос-Арале: «Правдивій пісні передзвін кайданів — то тільки звичний акомпанемент».) Эта тема еще ждет своего исследования. А тут из большой темы «Лина Костенко и Леся Украинка» хотелось бы обратить внимание на несколько, возможно, и не самых главных моментов. Скажем, саркастическое позиционирование человеческой провластной спеси как сущей тленности, над которой неумолимо насмехается сама жизнь («Притча про ріку» — царь Кир наказал за непослушание речку Диалу, приказав засыпать ее песком и переменить ей русло. Но прошли века, и «река в русло вернулась свое»: «Царя немає. Є ріка Діала. // Немає Кіра. А Діала є». Вспоминается «Напис на руїні» Леси Украинки...). Или стихотворение «Климена» — о «несчастной, верной жене Прометея»: тему забытой жены-подвижницы славного мужа «открыла» Леся Украинка... В поэзии Леси Украинки часто звучит мотив глубокой душевной солидарности с побежденными, а не с победителями, особенно когда побежденный не сдается на милость победителя. Внутреннее достоинство превыше грубой силы — это касается и личностей, и народов. Лина Костенко особенно проникается теми болезненными и невосстанавливаемыми потерям человечества, которые оно понесло и несет от побед материальной силы над духовным достоинством (»...І зійшов Колумб на берег Америки вранці...»; «Картинка з американської виставки» и другие поэзии сборника «Над берегами вічної ріки»). Эти победы, очевидные по своим предметным последствиям, всегда отрицаются своими последствиями этическими, гуманистическими, — нужно только уметь это увидеть, увидеть тот укор-урок человечеству, который в этом заложен. Лина Костенко умеет увидеть, ей даровано пережить это и сказать нам. Благодаря какой-то археологической находке, летописному упоминанию меж строк, за якобы случайной подробностью ей может открыться забытое историческое действо, часто трагическое. И здесь интуиция вместе с этическим чувством дают толчок поэтическому воображению, точнее — поэтическому виденью недовиденного оком человеческой памяти или оком самозаколдованного прогресса.
Вот стихотворение «По-Лицю-Дощ». Такое странное, в духе мифопоэтического мышления индиан, было имя «великий воїн знищених племен», «високий, гордий і красивий», «із племені, яке не знало зрад». Он не смирился с тупым заглаживанием «христианских» колонизаторов. И когда уже «горіли джунглі, залягав бамбук», когда уже от родной земли осталось «ото лиш те, що зараз під ногами», — він... чи плакав? Ні — це: «По-Лицю-Дощ... По-Лицю-Дощ... По-Лицю-Дощ...»
Мотив «уничтоженных племен» в поэзии Лины Костенко, как и у многих дошестидесятников и шестидесятников, звучал, конечно же, не только и не в первую очередь как трогательное историческое воспоминание. Он был наполнен моральной и политической актуальностью, и этот подтекст легко прочитывался. Очень популярное в 60-е годы, читаемое на несанкционированных вечерах и переписываемое от руки, стихотворение Лины Костенко «Іма Сумак» воспринималось как поэтическая метафора национального сопротивления, — потому что, собственно, таким и было. Уже нет в мире инков — «кого улещено дарами, кого утоплено в крові»; уже и память «вгвинчено в могили»; уже «асфальтами залите вухо // не знає імені: Народ», — но: «Ти де взялася, Іма Сумак?» Какая сила назначила тебя на то, чтоб «плем’я, знищене для битви, помстилось голосом співця?»
...Будет еще и поэма «Циганська Муза» — о поэтессе Папушу, которая хотела «рассказать на весь свет» о своем народе.
...Названия поэтических сборников Лины Костенко никогда не являются случайно выбранными, приблизительно характеристическими — это точные метафоры-девизы, этический и эмоциональный ключ к разнообразию тем и мотивов. «Над берегами вічної ріки» — это уже 1977 год. После 16 лет молчания. Не молчания, конечно, а цензурных запрещений печати, «заблокированности». И название звучало как пренебрежительная, пусть, может, и горькая насмешка над этими запретами: разве в вашей власти, скоропреходящие, запретить поэзию, которая рождается на берегах вечной реки жизни? Не знаю, был ли это еще и сознательный вызов безумному «политизированию» и «идеологизации» самой категории исторического ВРЕМЕНИ, когда «настоящую» историю начинали с «выстрела «Авроры» (до тех пор же была лишь предыстория), а Хрущев именно тогда провозгласил, что «уже нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме». Даже ВРЕМЯ становилось относительным и покорялось воле партии, о чем писалось в стихотворениях и пелось в песнях. Возможно, Лина Костенко и не фиксировалась с точки зрения полемики именно на этом государственно-потребительском отношении к ВРЕМЕНИ как циферблату триумфов партии, но у нее ВРЕМЯ — форма существования ВЕЧНОСТИ. Ее прикосновение к челу ЧЕЛОВЕКА. Для поэзии все открывается только в человеке. И только в человеке, к человеку причастившись, все становится самим собой:
«Десь там галактик
зоряна танечність.
А де початки, де її кінці?
Ідуть сніги... Плюс-мінус
безконечність...
Сніжинка тане в мене на щоці.»
Мгновение жизни вливается в реку вечности и получает от нее озарение. Лина Костенко глубоко чувствует безмерность времени, но эта безмерность у нее не аморфна, не сырой расплывшийся массив. В нем кристаллы жизни, которые его делают прозрачным. Об этом — глубокие поэтические рефлексии над произведениями искусства и образами творцов («Ван-Гог», «Концерт Ліста», стихотворение о Данте, которому «только тысяча лет»; о Скифской Бабе, «кам’яній незграбі», которая великодушно посматривает на переменчивые человеческие увлечения веков: «Це все прогрес. А ти стара, як світ...// Сміється баба, клята скіфська баба, // сміється, ухопившись за живіт».).
Эта же тема — продолжение жизни на глади времен и вопреки ей — и в стихотворениях о людях крепкого корня рода («Веселий привид прабаби»), душевного самостояния («Ота сама Ївга»). Покою противостоит и красота природы: «Стільки років землі, — і мільярд, і мільйон, — // А яка вона й досі ще гарна!». Красивая в первую очередь человеческим в себе — своей человеческой пережитостью:
«Летять на землю груші,
як з рогаток,
Б’є в тамбурини осені горіх.
Сади, омиті музикою згадок,
Ковтають пил
міжселищних доріг... —
наче міжзоряний пил!»
Способен ли кто-то устоять перед этим человеческим языком волшебства природы?
«Блискоче ніч перлиною
Растреллі.
Згори збігає Боричів узвіз.
І солов’ї, пташині
менестрелі,
Всю ніч доводять яблуні
до сліз.
Цвіте весна садами
молодими,
Шумлять вітри, як гості
з іменин.
В таке цвітіння,
князю Володимире,
Тобі не важко бути
кам’яним?»
...Те шестнадцать лет, между «Мадрівками сердця» и «Над берегами вічної ріки», были наполнены трудами, размышлениями, радостями и хлопотами личной жизни, мук слова и мук той «заблокированности», о которой в более широком значении, уже относительно положения всей нашей национальной культуры, скажет Лина Костенко впоследствии в своей известной лекции в Киево-Могилянской академии. Поэтому так много стоит в этом сборнике тема искусства, ответственности поэта перед эпохой и перед своим талантом, горький обертон которой — потеря «ценза» призвания, когда на смену мастерам (или даже отталкивая их забинтоваными государственной бляхою локтями) идут торгаши:
«І приходять якісь
безпардонні пронози.
Потираючи руки,
беруться за все.
Поки геній стоїть,
витираючи сльози,
Метушлива бездарність
отари свої пасе.»
...Сборник «Над берегами вічної ріки» завершает раздел «Моя любове, я перед тобою...». Это своего рода интимный дневник, когда ожидание исполнилось, ОН пришел, ОН рядом ежедневно и ежечасно, но палитра чувств не свернулась и не поблекла, потому что «сколько лет люблю, а влюбляюсь в тебя ежедневно», и все же «моя свобода всегда при мне». Это, вероятно, тот талант любви, с которого начинаются все другие таланты [...]
Словно резюмируя внутренний опыт, приобретенный за десяток с лишним лет внешней «заблокированности», Лина Костенко напишет в книге «Неповторність» (1980):
«Настане день, обтяжений плодами,
Не страшно їм ні слави, ні хули.
Мої суцвіття, биті холодами,
Ви добру зав’язь все-таки дали.
І черепи нічого, що чигали круки
Що проминуло так багато літ.
З такого болю і з такої муки
Душа не створить бутафорський плід».
Истинно так!
В стихотворениях этого сборника – неповторимость и безграничность личности, которая творится и творится, длится и длится, утверждая себя в духовном разрастании. Здесь и мотив любви, как выстраданной истины жизни, и речь о неподчиненности, твердости перед испытаниями судьбы или коварством более прозаичных сил, и философские вопросы бытия, и психологические нюансы повседневности. И характерная для Лины Костенко (такая редкая в наше время перехода внешних противоречий во внутреннюю разорванность) апология цельности и свободы быть собой. Все эти и другие «вечные» мотивы обрастают тонкими вариациями во множестве искрометных контактов с течением современной жизни.
Уже, будучи автором книг, которые снискали ей общее признание и славу, – Лина Костенко опубликовала исторический роман в стихах «Маруся Чурай». Он стал одной из самых драгоценных жемчужин всей украинской поэзии.
К образу легендарной народной песенницы не раз обращались поэты, прозаики, драматурги в течение XIX и XX веков. Но к известному Лина Костенко подошла как к неизвестному. Есть два рода художественных открытий. Можно неизвестное сделать известным. И можно известное сделать неизвестным – увидеть в нем то, чего никто не видел, или пережить его так, как никто не переживал. Тогда известное и якобы пережитое становится качественно иной величиной – как будто его до сих пор не было. На слово Лины Костенко все отзывается своей бездонностью.
О чем «Маруся Чурай»? Как очертить безграничное? Вся Украина поднялась на Освободительную войну под предводительством Богдана Хмельницкого. Эта борьба имеет не только свою идеологию, свой пафос и эмоциональную ауру, но и свою эстетику, к созданию которой причастны песни Маруси Чурай. Но это, так сказать, лишь «зацепка», мотивация темы. Сама же она намного шире. Здесь – и украинская история в ее драматизме и героике, в многострадальности земли нашей. Здесь – широкий спектр щедро (в щедрости лаконизма) выписанных натур, которые в совокупности своей создают впечатление глубины и мощи народной жизни. И вечные вопросы человеческого духа, которые появляются не абстрактно, а во всей предметной конкретности национального бытия, через его социальные, моральные, политические конфликты. И поэзия, и трагедия любви. Величие человеческой личности, представленное в украинской девушке-казачке, духовно созвучно с величием любой другой национально характеристической фигуры мировой жизни – в любые времена и в любой части земли. Страстное и в то же время взвешенное, утонченное размышление о поэзии, песне, ее месте в жизни вообще и в жизни, судьбе украинского народа, о тяжелой и неуклонной миссии поэта. Все это есть в романе. Его можно рассматривать как посвященный каждой из этих тем в частности. Но и всем вместе. Все они видятся одна сквозь другую, как в многогранном самоцвете. И все сливаются в думе об украинском народе на все времена его исторического бытия.
Вот именно под таким углом зрения – структура поэтической мысли – и попробуем взглянуть на это произведение, хорошо известное и не раз уже обсуждаемое.
«Маруся Чурай» Лины Костенко напоминает классический архитектурный ансамбль, который воплощает большой план, большую идею. Поэтический материал разворачивается «сам из себя» по закону внутренней необходимости и внешней целесообразности. Каждая часть необходима для целостности, а целое придает каждой части высшее значение. Все живет сквозной симфонической взаимосвязанностью, взаимным усилением.
Давайте вспомним – начинается роман с картины суда (Маруся Чурай обвиняется в отравлении любимого – Грыця Бобренко – за измену). Точно и зримо, во всех подробностях описана (поэтически воспроизведена!) сложная судебная процедура, что свидетельствует о развитости форм общественной жизни тогдашней Украины. Разноголосица участников и свидетелей, скрупулезность процедур не только должны показать сравнительно высокий уровень правосознания тогдашнего украинского населения (насколько исторически точна здесь Лина Костенко, можно увидеть, обратившись к лекциям М.Слабченко «Судочинство на Україні XVII – XVIII ст. », прочитанных в Одессе и изданных в 1918 г. в Киеве), – но и являются настоящими шедеврами портретно-психологической живописи: выписаны не только богатство и колоритность человеческих нравов, но и сложная социальная структура общества, с имущественным расслоением и неодинаковыми моральными понятиями и мотивами. И вот в это переплетение рассуждений и счетов прорывается голос гонца из Сечи – и мгновенно как будто падают стены полтавского магистрата: видим всю Украину, которая поднялась на освободительную войну под предводительством Богдана Хмельницкого. Говорит Иван Искра – и видим, что «справа криміналітер» смыкается с украинской национально политической историей, с картиной народной жизни, соотносится с народными общественными и моральными идеалами.
После детальной, многокрасочной, стоустой сцены суда – мгновенно резкая перемена. Как подведение черты под судом и приговором, как переход от судьбы одного человека к судьбе земли и народа – глава «Полтавський полк виходить у похід» – суровая, лапидарная, героико-патетическая. А за этим патетическим всплеском – «Сповідь», глава третья. Полтава опустела. Все, кто способен пойти в бой, пошли на помощь Богдану Хмельницкому. С песнями Маруси Чурай. А сама она три предсмертные ночи вспоминает свою жизнь. Судит себя собственным судом. Но это не просто исповедь, субъективная интерпретация пережитого. Здесь развиваются три взаимосвязанные большие мировые темы, большие вечные конфликты: высокая духовная любовь – и житейский реализм (Маруся – Грыць, Галя); героически-максималисткое мировосприятие – и трезво- практическое, эгоистически-приспособленческое (они и социально детерминированные): Чураи – Бобренки, Вишняки. Потом, как специфическое отражение обоих, – конфликт «поэтического» и «прозаического» уровней народного духа, который конкретизируется в отчуждении между Марусей Чурай и той частью общества, которая ее не понимает и у которой ее песенный дар вызывает лишь насмешки. Перерастая свою общественно-бытовую и историческую конкретность, эти три темы, три конфликта обретают характер общечеловеческих. В украинской поэзии аналогия есть разве в «Лісовій пісні» Леси Украинки.
И опять за широко выписанной морально-психологической драмой – лапидарный героический рисунок, который переводит действие в исторический масштаб. Глава четвертая: «Гінець до гетьмана». Влюбленный в Марусю Иван Искра спешит к Богдану Хмельницкому, чтобы попросить его вмешаться и велеть помиловать девушку-песенницу. Поражает эмоциональная сила в изображении порыва этого молодого казака, но еще больше – печать трудов на уставшем челе Богдана Хмельницкого, ощущение исторического бремени, которое легло на его плечи, размах событий, в которых «ідеться про долю країни», – все это Лина Костенко сумела вместить в нескольких десятках строк!
Дальше – «Страта». Тоже короткая глава, – а какая длинная дорога от тюрьмы к виселице сквозь толпу любопытных! Простое содержание, а сколько динамики картин и мысли! Напряжение последних минут растет до предела. И здесь появляется гонец с гетманским универсалом: Маруся Чурай помилована! Типичная ситуация романтической литературы, однако здесь описана с большой психологической правдой: «І раптом вголос заридали люди». От потрясения справедливостью. И еще потому, что у каждого за привычной тягой к жестоким зрелищам и показным превосходством над «преступницей» – на дне души теплились чувства вины перед ней и вечное человеческое милосердие. Мудрые слова универсала Богдана поразили всех, кроме самой Маруси Чурай. У нее «…не було ні радості, ні чуда. Лиш тихий розпач: вмерти не дали». Внутренне она уже пережила свою смерть.
Казалось бы, и сюжет, и тема романа исчерпаны. Но нет: дальше будет едва ли не важнейшая глава: «Проща». Мотив судьбы Маруси Чурай перерастает в мотив судьбы Украины. Сгоревшая душой Маруся идет на богомолье в Киев. Перед ее глазами предстает и величие, необозримость украинской земли, и величие, неизмеримость ее страданий. Случайным спутником Маруси Чурай становится странствующий дьяк, человек большого ума и учености, который «відзначався коромольним хостом – несклонностью к духовному ярму», как предтеча Сковороды, – он тактично, ненавязчиво, сдерживая патриотические страсти и боли уравновешенностью гуманистической мудрости, комментирует события украинской истории и явления, которые им встречаются по дороге. И раньше Маруся Чурай не была чужой тому, что делалось вне Полтавы. Но только теперь видит всю глубину трагедии Украины, растерзанной врагами, разоренной войнами, опустошенной нашествиями, распятой собственными детьми-предателями, например, как Ярема Вишневецкий, потомок знаменитого Байды, «уламок лицарського роду, мучитель власного народу, кривавий кат з-під темної зорі». В монологах-размышлениях странствующего дьяка всплывает еще один большой трагический мотив – несправедливости истории и исторической памяти человечества. Весь мир знает античных героев и христианских святых, – а кто знает Наливайко и подвижников его уровня? Весь мир знает о распятых на Аппиевой дороге, а кто знает о во много раз больше распятых на более длинных и более кровавых дорогах замученной Украины? И, разворачивая этот свиток исторических счетов, дьяк раздумывает: причина в нас самих, в том, что мы не сотворили своего писаного слова. Не вообще (вообще писано много), а в отношении великого и существенного: «Хто черепи, що тут відбулося? // Хто розказав це людям до пуття? // Неназвано, туманом пойнялося. // Непізнане, пішло у небуття». Так как: «Усе комусь щось пишуть на догоду, // Та чечевиці хочуть, як Ісав. // А кто напише або написав // Велику книгу нашого народу?!» Но должны же ее воздвигнуть из народа? Они не знали, но чувствовали: будет еще Шевченко. И ждали его. (Конечно, есть здесь в подтексте и актуальное обращение к современным «мастерам пера».)
А после этой концентрации болей – вновь тихая, даже идиллическая картина: «Дідова Балка». Впрочем, идиллическая эта лишь в обманчиво мирной внешней тональности. На Полтаву налегают враги, а «немирущий дід» Галерник не желает прятаться за стены крепости, с абсолютным пренебрежением к смерти и врагам живет, как жил, недалеко от города, работает и дальше, и дымок из его хаты в балке – как поэтический образ бессмертия, неискоренимости трудолюбивого украинского народа.
Этот мотив неодолимости развивается в главе «Облога Полтави» – уже в картинах общего противостояния врагу. И, наконец, финал: «Весна, і смерть, і світле воскресіння». Украина опять восстала: «Богдан підняв козацтво за свободу, універсалом обіслав полки». И полтавчане также отправляются в поход. С песнями Маруси Чурай. Жизнь ее закончилась, но песня ее будет жить вечно в сердце Украины.
Так решается архитектурный план поэтического романа. Редкая для сегодняшнего дня классическая стройность, продуманность, гармоничность. Но это совершенство архитектоники – как «материальное» выражение полноты саморазвития большой поэтической идеи. О суверенности украинской истории (которая противостоит третированию нашей исторической жизни как принципиально недоразвитой); о величии души и моральной высоте украинского трудового народа, наших предков, у которых нам есть чему учиться и учиться; о нерасторжимости прошлого, настоящего, будущего...
Вдохновенная сила стихотворного романа Лины Костенко, этическая глубина образа Маруси Чурай заставляют оставить в стороне давно дискутируемый вопрос о том, существовала ли такая казачка-песенница в действительности. Чтобы еще не сказали об этом исследователи, она живет и будет жить как символ поэтического духа украинского народа. И как героиня «неопалимої книги» – романа Лины Костенко «Маруся Чурай». Так же и неуместны попытки искать какие-то исторические неточности или упрекать в наличии нафантазированных эпизодов, в «вольном» обращении с образом Богдана Хмельницкого. Ведь это не историческое исследование, а поэтическое произведение на историческую (и вечно современную!) тему. Это не означает, однако, оправдания художественного произвола. Обращаясь к истории, автор скрупулезно изучает источники, – и это видно по большой фактографической и предметной насыщенности каждого такого ее произведения.
Когда-то большой знаток и «охранитель» украинской истории Владимир Антонович, отвечая на упреки в адрес Шевченко в определенных фактических неточностях, должен был специально остановиться на том, что цель и характер работы поэта принципиально отличаются от цели и характера работы историка-исследователя. «Поэт воспроизводит живой и цельный образ эпохи, оживляет и выводит перед взором читателя отдельные лица, целые поколения; в творчестве его воскресают эпохи и народы с их телом и душой, с их чувствами и помышлениями. Словом, для художника безразлична фактическая точность подробностей, лишь бы они были возможны на фоне изображаемой им эпохи. Применяя все сказанное к литературной деятельности Шевченко, к историческим произведениям его, необходимо выделить в них великое художественное воспроизведение изображаемых эпох, характер которых всегда верно угадан поэтом (...) Ввиду того не имеют значения многочисленные фактические ошибки и неточности в подробностях». (В.Антонович. Произведения Шевченка, содержание которых составляют исторические события // В.Б.Антонович. «Моя сповідь». Вибрані історичні і публіцистичні твори. К., 1995. С. 192-193).
Это справедливое разъяснение стоит помнить, читая поэтические произведения Лины Костенко.
Лина Костенко берет из истории не преходящее, а вечное. Отсюда, в частности, и высокая цена каждого слова; поэтический язык неоднократно сгущается в афоризмы достоинства мудрости, присущей немногим, а не просто остроумия, доступного всякому живому уму. Вообще язык романа (как и другие его компоненты) мог бы стать предметом специального исследования. Он простой и изящный одновременно, богатый и строгий. Но главное – «соборный»: с государственным тактом сочетает общелитературную нормативную основу и диалектные краски и новообразования, привлекает и активизирует формы староукраинского книжного и канцелярского языка (для стилевых эффектов торжественности или иронии). И щедро черпает из народно-разговорной образности: до сих пор это последнее в такой степени не было доступно поэзии, разве что прозе. А как органично исторически-документальный текст переходит в речитатив и в пластику стихотворения! Какая естественность смены ритмов (когда-то впервые представленная Шевченко), которые «ломаются», взрываются, «пропадают» и перебиваются, как пульс взволнованного сердца.
В литературах мира не так уж много есть эпических произведений, сюжетом которых была бы не победа, а поражение героя или нации. У нас, кажется, только «Слово о полку Игореве». А теперь – исторический роман Лины Костенко «Берестечко». Несчастливый для Хмельницкого и казаков, проигранный бой под Берестечком, так неожиданно прервал ряд блестящих побед, горько отозвался в сознании современников и потомков; фактический рисунок трагедии воспроизведен во многих исторических описаниях. Но и в памяти народа, и в трудах авторитетных исследователей Берестечко появлялось как эпизод – хотя и жуткий, но не определяющий во всем ходе борьбы. Так оно и было, если смотреть из пункта последующего подъема народной борьбы, из пункта последующих побед. Иначе посмотрела на Берестечко Лина Костенко. У нее Берестечко – обобщенный образ национального исторического поражения («поразка – це поразка. Вона нас істребля»), проектируемый и на прошлые, и на будущие времена. С постижением его причин, последствий, уроков. Но также и неизбежности преодоления поражения – в измерениях политической реальности и ментальности народа («тавро поразки маєм на чолі»). И сам проигранный бой, и последующий реванш остаются вне пределов романа, они словно вынесены за скобки. Мы видим и слышим самого Хмельницкого – тогда, когда он вырвался из плена изменника-хана, которого бросился было догонять, и оказался в отчаянном положении, наедине со своими тяжелыми думами. Николай Костомаров ограничился здесь одной фразой: «Хмельницкий по своём освобождении поехал прямо в Украину и, прибывши в местечко Паволочь, три дня и три ночи пил без просыпу». Некоторые историки вообще обходят эту «релаксацию» и сразу же переходят к тому, как к гетману сходились со всей Украины те, кто хотел продолжать борьбу. У Лины Костенко это не три дня, а вечность. Психологическая вечность. (Как дни перед казнью в «Марусі Чурай».) Для гетмана, который переживает и всю свою жизнь, и судьбу Украины, которому все представилось в ином, чем до сих пор, измерении («Чого не бачив досі я очима, // побачив раптом саднами душі».). В тяжелом самобичевании переживает он всю целостность трагедии – в связи с объективными обстоятельствами и перипетиями собственной жизни (вечный украинский вопрос к самим себе: «Усе було за нас. Чому ж проиграли ми?»). И хоть он склонен видеть непосредственную причину поражения в собственных ошибках и слабостях («Хіба ж я геттман? Всипище глупот: // Так дався оморочити оманам…» – это о доверии к Ислам-Гирею и попытке догнать и вернуть бежавшего хана, из-за чего попал к нему в плен, а армия осталась без гетмана), и в подавленности (из-за измены Хелены), – но постепенно в его размышлениях, самоупреках и бреду вырисовывается более широкая картина положения Украины – растерзанной хищными соседями («А звідусіль – то хижі кігті лева, // то дзьоб зоключений орла»; «Не пощастило нашому народу. // Дав Бог сусідів, ласих до нашесть. // Забрали все – і землю, і свободу. // Тепер забрати хочуть вже і честь»); не склонной к порядку и единодушию, урожайной на распри и раздоры («Всі хочуть булави, всі борються за власть. // Та й буде булава, як макова голівка. Отак поторохтять, і знову хтось продасть. Не той, так той. Там зрада, там злодійство. Там вигнали Сомка, обрали слимака. Там наливайківці побились з лободівцями. // Там ті о тих зламали держака»...); не обеспеченной высоким самоизображением в Слове мировой степени («Чому у нас нема Горація?» А впрочем: «…чи справді ми німі для світу, // чи, може, трохи світ недочува?»).
Понятное дело: Богдан Хмельницкий в романе «Берестечко» – это не очень исторический Богдан Хмельницкий во всей истинности его конкретного поведения и образа мышления. Это – обобщенный поэтический образ крупного национального деятеля в час поражения, и само это поражение перерастает свои конкретные очертания, резонируя со всей национальной судьбой. Внутренний монолог Богдана Хмельницкого (каковым и является роман) вобрал в себя все мучительные переживания этой национальной судьбы самой поэтессой; отсюда широкое «проблемное поле», большая интеллектуальная и чувственная выразительность и насыщенность этого монолога, разброс полюсов его настроения. Отсюда и значительность каждой строки, каждого слова, и страстность исповеди, которая делает ее непререкаемой; но плотность поэтического языка, который и сам становится творческим началом, продуцируя едва ли не сплошную афористичность и вызывая из лексического небытия небывалые словоформы, сокровища народного языка.
Богдан Хмельницкий, каким мы его видим в «Берестечке» Лины Костенко, мыслями и чувствами несравненно богаче, чем в трудах историков, которые зависят от фактического материала и могут оперировать лишь документально зафиксированными действиями, поступками и высказываниями. Но сила поэтической интуиции и воображения такова, что именно этот Богдан Хмельницкий кажется истинным. У него и полнота виденья Украины, и глубина самоотождествления с ней, которая только и присуща национальному гению. Бесполезное дело искать здесь какие-то фактические несоответствия (хотя в целом Лина Костенко стремится придерживаться исторических фактов, но они ей говорят больше, чем документалисту), сомневаться, мог ли Богдан Хмельницкий подумать или сказать именно так. Только великий поэт мог услышать плач Ярославны и «золоте слово, зі слізьми змішане» и превратить боль и позор поражения в страстный клич к объединению и сопротивлению смертельной опасности.
В «Берестечке» Богдан Хмельницкий переживает судьбу Украины так, как это соответствует человеку его нрава и деятелю его формата, – но одновременно и так, что его переживания и мысли созвучны нам, за чьими плечами и XVII-й, и XVIII-й, и XIX-й, и XX-й века. (А в картинах разрушенной Украины чувствуется и чернобыльский опыт самой Лины Костенко). Здесь и геополитическая ловушка, из которой непросто найти выход; и распятость между Западом и Востоком; и историческая запоздалость национального самоутверждения, но в то же время и его неизбежность; и позор национального предательства и переметничества; и драматичный диапазон осознания себя – от критики национальных недостатков до утверждения национальных достоинств. Хмельницкий беспощадно судит себя, однако, все время незаметно переходит и к самозащите, прямой или скрытой полемике с современниками и потомками, с их оценками его личности...
С большой силой звучит в «Берестечке» неизменная мысль Лины Костенко о том, что Украина должна была утвердить себя не только в деле, но и в Слове мирового уровня («Бо лиш народи, явлені у Слові, // достойно можуть жити на землі»; «Вмирати вмієм, по степах гасати, // але себе не вмієм написати»). Здесь говорит Богдан Хмельницкий, но это голос самой поэтессы. Один из главных мотивов «Берестечка» – необходимость Шевченко. Однако Шевченко – это и определенная альтернатива Богдану Хмельницкому. Когда некая колдунья-«ведьма», неизменная спутница гетмана в его скитаниях, вызывает дух казака Небабы, и тот предвещает приход Шевченко, который вносит диссонанс, хотя и без ударения, в виденье будущих побед Богдана Хмельницкого, которые закончатся подданством Москве…
«Коли ж віднімуть у людей і мову,
коли в сибірах закатруплять їх,
душа Богдана в розпачі німому
нестиме неспокутуваний гріх.
..............
На землю прийде гетьман слова,
Богдана п’яним назове».
Однако этот мотив не находит развития; зато ближе к финалу романа усиливается решительность Богдана начать все заново: «Мене не можуть люди не почути – // душа в мене розгойдана як дзвін!» Но, собственно, это Украина «розгойдана», и Богдан откликается на ее призыв. Роман заканчивается знаменательным мотто:
«Не допускай такої мислі,
що Бог покаже нам неласку.
Життя людського строки стислі.
Немає часу на поразку».
Эти слова годятся стать девизом и человека, и народа.
Исторические сюжеты Лины Костенко почти всегда содержат в себе если не очевидный, то скрытый полемический заряд. Не из-за любви к полемике как таковой, конечно же, а из-за необходимости что-то дополнить к «известному», договорить неакцентированное, иногда вообще остро отрицать, в конечном итоге – подать своё поэтическое переживание исторического факта, которое всегда «больше» самого факта.
В некоторых случаях всё произведение может иметь полемичное измерение. Таковой является поэма-баллада «Скіфська Одіссея». Уже говорилось (Майкл Найдан, Владимир Панченко) о том, что поэма является своего рода альтернативой «Скифам» Александра Блока, одного из любимых поэтов Лины Костенко, – его виденью мессианства России, которая якобы несет обновлённый заряд революционной для кочевника энергии нового «скифства», которая разрушит фальшивую культуру буржуазной Европы. Зато у Лины Костенко не политизированный миф условно скифского всеразрушающего наводнения, а эпическая картина Скифии как земли наших предков или предшественников – в том смысле, что на этой земле появилась и украинская жизнь, поэтому и скифы не могут быть безотносительны к нему. Более широкий масштаб полемичности «Скіфської Одіссеї» – уже не только относительно «Скифов» Блока – и заключается в сдержанно-захваченной и удивительно-щедрой на обстоятельства и подробности и их переживания поэтическому виденью Скифии – на основании хоть и скупых, но красноречивых (хотя бы своей интригой) исторических упоминаний.
В русской поэзии поэты Серебряного века представлены замечательными поэзиями В.Брюсова, М.Цветаевой, А.Блока. Однако нельзя не заметить, что мир Скифии у этих поэтов весьма условен. Собственно, каждый из них одевал в приблизительно «скифские» краски собственные страсти и иллюзии, – что для поэзии вещь правомерная. У Блока это – ностальгия мирового катаклизма, его, катаклизма, грандиозная историософская романтизация. У Брюсова – монументальная романтизация интеллектуальна. Для Цветаевой Скифия – поэтическая тайна, играющая ярыми красками бытия. А вообще здесь отразилась сложность и неидентичность восприятия русской революции, что и вызвало поэтические мистерии кочевого Востока. Немного органичнее ощущение скифского мира – в прозе и статьях Сергея Есенина.
В украинской поэзии начала прошлого века скифская тема по различным причинам не получила заметного развития. Зато буквально взорвалась во второй половине века. Можно назвать стихотворения Н.Винграновского, Ирины Жиленко, И.Драча, С.Тельнюка, Д.Павлычко, Б.Олийныка, Р.Лубкивского, П.Засенко. Яркий вклад в украинскую поэтическую скифиану сделал Л.Череватенко, но, конечно, в первую очередь вспоминается имя Бориса Мозолевского – археолога, которому повезло найти славную «Золотую пектораль», поэта, который вдохновенно «вживался» в реальный мир Скифии.
Лина Костенко словно завершила эту тенденцию украинской поэзии к постижению мира Скифии как самодостаточного и самоценного, защитив его от интелектуализованных геополитических спекуляций и агрессивной субъективной мифологизации.
Определение «поэма-баллада» указывает на отличие «Скіфської Одіссеї» от других стихотворных исторических произведений Лины Костенко. Это неожиданно «лёгкое», спокойное, последовательно ведомое сказание о путешествии такого себе условного грека-купца в глубину Скифии, по Днепру. Собственно, оно и не совсем условно, имеет какой-то предполагаемый прототип: толчком к работе поэтического воображения стала заметка в УРЕ о найденных в заводи реки Супой, левой притоки Днепра, остатки лодки, скелета человека и античных бронзовых сосудов, – что свидетельствует о торговых путях причерноморских греков. Лина Костенко и «прослеживает» одно из таких путешествий. Её «грек» ищет купеческого счастья в землях, которых уже и достигали его конкуренты-земляки, но ему самому ещё не известных. Поэтому ему немного страшновато, более интересно, а ещё более привлекательно в расчёте на возможный торг.
Лирический компонент поэмы выражен «мягко» – попутные (но неизбегаемые) комментарии к вероятно увиденному и почувствованному «греком», что будто бы ориентируют и понемногу образумливают этого неординарного путешествующего, словно доращивая купца к мироведу. Комментарии эти проницательны и утеплены юмором – общей «массой» которого «Скіфська Одіссея» выделяется среди всех произведений Лины Костенко. Юмор, с элементами бурлеска, однако, переходит в иронию, а то и сарказм, когда говорится уже не о наивном «греке» и его скифском первоопыте, а о стереотипах популярной скифологии. В частности, язвительными репликами сопровождает Лина Костенко всевозможные произвольные предположения об этнической природе скифов и их причастности или непричастности к историческому генезису украинцев:
«Які б тут не були стовпотворіння,
хто б звідки не накочував сюди,
а люд був корінний тут, бо коріння
в такому ґрунті глибоко сидить.
................
Які тут не прокочувались орди!
Яка пройшла на землях цих біда!
Мечем і кров’ю писані кросворди
ніхто уже повік не розгада.
Немає дат, немає фактів голих
усе дійшло у вимірах легенд.
Але в курганах скіфських – не монголи.
На пекторалі – теж не Орієнт.
Повірить можна в будь-яку легенду.
Теорій напридумувать на трьох.
Не можна брати істину в оренду
і сіяти на ній чортополох».
Широкий спектр юмористических и иронических интонаций, как также интонаций снисходительно-серьёзных и притворно-серьёзных, незаметно переходящих в добродушный и покоряющий лиризм, даёт возможность совмещать в свободно текущем сказании и бытовые реалии, и наблюдения путешественника, и колоритные картины природы, и попутные экскурсы в географию и историю, и остроумный обзор научной и псевдонаучной скифианы. В сумме своей, всё это и составляет современное культурное переживание Скифии, солидарное с исторической памятью и свободное от идеологических экзальтаций.
Совсем другого рода полемичность – в «Думі про трьох братів неазовських». Произведение прямо адресует к известной народной думе, в которой картина побега трёх братьев из бусурманской неволи становится и, своего рода, «социопсихологическим» анализом отступничества, – в этом случае, скажем так, локального: двое братьев бросают в беде третьего при невозможности спастись всем. В думе как-будто и нет прямой этической оценки поведения каждого из братьев, однако их мотивы в ситуации выбора между неправедным спасением и праведной жертвой очерчивают «пространство колебаний» и отзываются глубокой травмой национального характера – собственно, одного из типов этого характера: в лице старшего брата.
В драматической поэме Лины Костенко феномен отступничества-предательства появляется уже в масштабах национальной трагедии и истории (вспоминаются слова Франко: «І чом у нас відступників так много, // І чом для них відступство не страшне?»). Конкретный исторический эпизод выдачи казаками полякам своего гетмана Павла Павлюка, вожака противопольского восстания, обрастает упоминаниями о других случаях, когда мятежные казаки, потерпев поражение, отдавали в руки врага руководителей, в надежде на прощение (Леся Украинка: «Народ наш (…) катам своїх поводарів віддав»). Национальная трагедия, заложенная в национальном характере? Но украинская история даёт и противоположные примеры.
...Везут на казнь преданного своими же казаками гетмана Павлюка и его побратима старого Томиленко. А с ними – молодой казак Сахно Черняк. Он сам -один ринулся было на выручку гетману, когда стражу захватили сонной. Теперь и его везут. Но он имеет возможность убежать – он не такой важный пленник, его не так охраняют. Старшие побратимы склоняют его к побегу, убеждают, умоляют. Но он упрям в своей решительности разделить с ними их судьбу. Когда по пути (а этот длинный путь – словно ритуал прощания Украины со своими сыновьями, хоть, в то же время, встречные люди по-разному отзываются на моральный «запрос» их судьбы), – когда по пути обречённые на казнь слышат пение кобзаря – думу о трёх братьях азовских, – Сахно Черняк не верит, что можно так оставить на произвол судьбы младшего брата; дума кобзаря дума налагается на его болезненный разговор с самим собой и еще больше укрепляет его решительность. Он словно хочет бросить вызов плохой славе предательства, подтвердить возможность и естественность другого выбора: «Я їду з вами не по честь і славу, // Я їду з вами, бо мені так легше». Слова думы: «А слава не вмре, не поляже // Однині й довіку», – вызывают у него удивление и сопротивление: «Але яка ж це слава, як вони // В такій біді од брата одступились?». И старый Томиленко должен предположить: «Либонь, це слава з іншої десь думи // до цих братів азовских заблудилась».
Драматическая поэма Лины Костенко и является ответом на ту потребность «братів неазовських» всех украинских поколений в другой думе. Верность для неё – большая реальность, чем измена.
Многогранно и глубоко «вибудовує себе» в лирике, поэмах и стихотворных романах Лины Костенко тема искусства, места художника в жизни, в обществе. Здесь и собственные обнаженные боли и переживания, и самовыражения через великие творческие биографии, и прозрачные в своей глубине притчи, и философское осмысление сути и назначение искусства, служение красоте.
Это видим, в частности, в драматичной поэме «Сніг у Флоренції». Какой-то импульс поэтическому воображению автора, по предположению М.Гольберга, могло дать короткое упоминание в «Жизнеописаниях самых славных живописцев, скульпторов и зодчих» Джорджо Вазари о том, что когда во Флоренции, как ни странно, выпал снег, Пьетро Медичи заказал великому Микельанджело слепить из него статую. В драматической поэме Лины Костенко к этой работе приобщается его ученик Джованфранческо Рустичи. Так очерчивается метафорика преходящего и непреходящего, настоящего и суетного в искусстве.
В глухом закоулке монастырского сада (во французском городе Тур) на скамье дремлет загадочный для монахов Старый. Двое монахов (у Лины Костенко и в украинском языке они – монахи – это слово, мол, более соответствует их образу: «оно толстое и веселее») – играют в шахматы, кроясь от «братьев» – игра же осуждена как языческая или дьявольская. Впрочем, внимание их сосредоточено не так на игре, как на сопроводительной болтовне с намеками на события в стране и на обсуждение возможных опасностей для себя: не увидят ли их, не услышат ли, и что из этого может выйти: «Куди не глянеш – все якийсь запрет». В этой реплике – квинтэссенция самочувствия человека в обществе духовной неволи. Атмосферу страха усиливает шаловливое вмешательство в игру чертика, но его видит только пугливый монах, второй, скептический, объясняет:
«Я не боюсь, то я його не бачу
А ти тремтиш, то він тебе й скубе».
И опять:
«Ти так боїшся, що він мусить буть».
В нескольких афористических репликах – что так характерно для стилистики Лины Костенко – имеем психологическую формулу определенного общественного аффекта: здесь – формулу психологии страха, механизма его самоподдержания. И, по-видимому, речь не только о монахах. Как и тогда, когда они избегают соблазна слова, так как «магнітом слова, сказаного всує, // усяку нечисть можна притягти».
Но слово же имеет и другую, нетабуированную жизнь, соответствующую своей летучей природе, – и вот слышатся таинственные «далекі зітхання» – это «Мадонна Саду // балакає з Мадонною Ріки».
Поэтическая ирреальность этой коротенькой интродукции готовит к часовой стереофонии, которая будет разворачиваться в следующих действиях, когда Старому явится Флорентиец. Они не узнают друг друга, хотя Флорентиец – это молодой Рустичи, а Старый – это тот, кем он стал. И дальше идёт страстное и болезненное сведение счетов между молодостью и старостью – на широком поле извечных утрат и неминуемо изменяемого осмысления жизни и судьбы художника в его отношениях с обществом. Какая молодость не испугалась бы, увидев свою старость, и признала её своей, заслуженной? Сначала Флорентиец не видит вины за собой и пренебрежительно судит Старого в его упадке, отказывается видеть в нём себя, свою старость. Будто бы Старый преступно присвоил и исказил его существо. Но постепенно Старый разворачивает свой контрсчёт: старость экзаменует молодость на те добродетели, которыми та сама себя наделила, – и Флорентиец должен каждый раз высматривать в себе самом то, что в конечном итоге привело его из родной Италии в обольстительную Францию, где его талант окончательно погас: «Гіркий фінал приборканого хисту». Когда-то он, Джованфранческо Рустичи, стоял рядом с Микеланджело, но, в отличие от него, не имел того огня гения, который давал отвагу говорить с тиранами и заказчиками языком неугомонного достоинства. Он не боролся за себя на родине, а убежал из неё в пустой надежде на лучшую судьбу.
Поняв загубленность таланта и жизни, Старый, проникнутый острой ностальгией, рвется вернуться в родную Флоренцию – в потерянную молодость. И спрашивается:
«(руками розводячи повітря, як сліпий)
Скажи мені, в який тут бік Флоренція?»
«Уже у бік безвиході», – отвечает Флорентиец и приглашает: «Ходім». Много означает это приглашение: они оба уже один – тот, кто перевёл свой талант и потерял себя.
А затем в опустевшем монастырском саду опять появляются знакомые нам монахи, чтобы доигрывать свою игру. Удивляются, откуда появилась мраморная статуя прекрасной девушки. Это материализованное видение Старого – Мариема, идеал, который он воссоздал когда-то в мраморе, который загубил и который стал неприкаянным духом его таланта. Слышится далекий голос:
«(як антична флейта
загубленим у просторі відлунням)
Де ти подівся, Рустичі, Джованні?
Джованфранческо Рустичі, де ти?!»
Его нет. Он пошел в сторону безысходности.
Тему самостояния художника при самых благоприятных обстоятельствах, тему творческой самодостаточности гения Лина Костенко раскрывает с таким постижением, что чуть ли не каждая поэтическая строка звучит как афоризм философской меры и универсального разумения. И когда Старый печалится: «ЯК важко бути в наші дні митцем!», – вспоминается другая славная максима поэтессы: «Ще не було епохи для поетів, але були поеты для епох». И самая большая опасность не в обстоятельствах, а в нас самих: «Хто може врятувати нас від нас?»
Этот вопрос уже превыше искусства, универсального веса…
Для Лины Костенко в высшей степени характерен выход через тему искусства в тему народа, его бытия в мире.
Это последнее на широком и тонко интерпретированном историко-культурном материале рассматривает Лина Костенко в своей лекции «Гуманитарная аура нации, или Дефект главного зеркала», прочитанной в Киево-Могилянской академии в 1999 году. Здесь имеем теоретический аспект той проблемы, которая постоянно возникает в её поэзии: проблемы неприсутствия или неадекватного присутствия образа Украины в жизни мира, а собственно, и в сознании самого украинского общества – не только из-за неовладения информативной сферы, а и из-за ненаполнености писаного слова степенью великого и сущностного. Этот мотив с большой силой звучит и в «Марусі Чурай», и в «Берестечку», и в «Скіфській Одіссеї», и во многих лирических медитациях. Конечно, в нём – и условное полемическое преувеличение, и безусловная претензия к себе, приказ себе, моральный императив. И та «Велика книга нашого народу», об отсутствии которой с горечью говорит мудрый путешествующий дьяк – спутник Маруси Чурай, в действительности писалась и пишется. И нетленные страницы в эту книгу исторического и духовного бытия народа вписывает Лина Костенко. Так как: «Душа тысячоліть шукає себе в Слові».
Произведения: «Проміння землі» (1957); «Вітрила» (1958); «Мандрівки серця» (1961); «Над берегами вічної ріки» (1977); «Неповторність» (1980); «Маруся Чурай» (1979; 1982); «Сад нетанучих скульптур» (1987); «Бузиновий цар» (1987); «Вибране» (1989); «Берестечко» (1999) – все в К.; «Гуманітарна аура нації, або Дефект головного дзеркала» (Л., 2001).
Литература: Барабаш Ю. «Розмова по щирості». // Літ. газета, 1957, 2 серп.; Симоненко В. «Краса без красив остей». // «Молодь Черкащини», 1962, 23 бер.; Новиченко Л. «Пора змужніння» // «Літ. газета», 1962, 26 січ.; Антоненко-Давидович Б. «Перед невижатою смугою». // «Дніпро», 1962 № 11; Новиченко Л. «Я человек, я коммунист»: Об общечеловеческой теме в литературе наших дней». // «Дружба народов», 1962 № 7; Іванисенко В. «Один день з поетичного року». // Літ. Україна, 1963, 20 груд.; Тарнавський О. «Сучасні поетеси України». – Остап Тарнавський. «Туга за мітом. Есеї». – Нью-Йорк, 1966; Первомайський Л. «Мова і майстерність». // Первомайський Л. «Творчий будень». – К., 1967; Турбин В. «Лина Костенко: века, годы, дни и минуты». // «Дружба народов», 1979 № 1; Бажан М. «Поема про кохання і безсмертя». // Літ. Україна, 1980, 4 берез.; Макаров А. «Історія – сестра поезії. (Шкіц до портрета Ліни Костенко)». // Укр. мова і літ. в шк., 1980 № 10; Макаров А. «Поэзия – сестра истории: О стихотворном романе Лины Костенко «Маруся Чурай». // «Дружба народов», 1982 № 2; Янченко А. «Любов і небо Марусі Чурай». // «Вітчизна», 1983 № 1; Ільницький М. «Якби знайшлась неопалима книга». // «Прапор», 1980 № 8; Ільницький М. «Неповторність – це доля». // «Прапор», 1981 № 3; Никанорова О. «Душа не створить бутафорський плід…» // «Дніпро», 1981 № 3; Козій Д. «Ліна Костенко. – Дмитро Козій. Глибинний етос». Торонто – Нью-Йорк – Париж – Сідней, 1984; Салига Т. «Поезія – це завжди неповторність: Мотиви художнього мислення в творчості Ліни Костенко». // «Вітчизна», 1986 № 5; Дзюба І. «Неопалима книга». // «Україна», 1987 № 7; Гольберг М. «Душа тисячоліть шукає себе в слові»: Роздуми над книжкою Ліни Костенко «Сад нетанучих скульптур». // «Жовтень», 1988 № 6; Фізер І. «Шедеври поетичної літоісторії Ліни Костенко». // «Сучасність», 1988 № 7; Прісовський Є. «Оновлююча пам’ять» // «Вітчизна», 1988 № 8; Соложенкина С. «В глубинах гармонии» // «Вопросы литературы», 1990 № 3; Гуцало Е. «На всесвітніх косовицях (Про поезію Ліни Костенко)» // «Літ. Україна», 1990, 22 бер.; Базилевський В. «Поезія як мислення» // «Дніпро», 1990 № 3; Антонишин С. «Місія слова (Ліна Костенко)» // «Слово і час», 1990 № 12; Брюховецький В. «Ліна Костенко». К., 1990; Базилевський В. «Поезія як мислення». – «Дніпро», 1990 № 3; Копач Олександра Ю. «Майстерність портрета. «Маруся Чурай» Ліни Костенко». – Збірник наукових праць Канадського НТШ. Торонто, 1993. Кошарська Г. «Ще один підхід до поезії Ліни Костенко». // «Слово і час», 1996 № 8-9; Панченко В. «Поезія Ліни Костенко». Кіровоград, 1997; Клочек Г. «Історичний роман Ліни Костенко «Маруся Чурай». Кіровоград, 1998; Коляда Т. «Інтенсіональний світ поезії Ліни Костенко». О., 1999; Жулинський М. «Лицарство Духа: Про творчість Ліни Костенко». // «Вітчизна», 2000 № 3-4; Краснова Л. «Поезія Ліни Костенко». Посібник для вчителів. Дрогобич, 2001; Овдійчук Л. «Вивчення творчості Ліни Костенко в школі». Тернопіль, 2002; Барабаш С. «Поетична історіософія Ліни Костенко: безсмертя духу». Кіровоград, 2003; Кудрявцев М. «Перед лицем епох. До проблеми історизму творчості Ліни Костенко». – «Українська мова і література в школі», травень 2003; Ковалевський О. «Ліна Костенко». Нарис творчо-світоглядної біографії. Х., 2004; Карпенко Ю., Мельник М. «Літературна ономастика Ліни Костенко». О., 2004; Кириленко Н. «Історія України у творчості Ліни Костенко». Навчальний посібник для студентів і викладачів філологічних факультетів. Суми, 2005; «Поезія Ліни Костенко в часах перехідних і вічних». Матеріали круглого столу 18 березня 2005 року в Києво-Могилянській академії. К., 2005.
