У Федора Николаевича Плотнира, краеведа из городка Новая Прага, что на Кировоградщине, радость. На праздник Покровы в степи около села Мошорино, на месте бывшего хутора Припутни, установлен дубовый крест и памятный знак, который свидетельствует, что когда-то здесь была усадьба «украинского казака, поэта, философа Семена Климовского» (о Климовском, авторе песни «Їхав козак за Дунай», см. статью в газете «День» от 24 января 2003 г.). А в райцентре Знаменка положено начало фестивалю казацкой песни имени Семена Климовского, который по замыслу его организаторов должен стать Всеукраинским. Лауреатами первого фестиваля стали хор «Тясмин» из Александровки, мужская вокальная группа «Веселка» из Александрии, «Голубка» и «Явір» из Светловодска… Местоположение Припутней еще в 1980-е годы отыскал именно он, Федор Николаевич. Прочитал исследование Григория Нудьги об истории украинской песни — и загорелся: все показывало, что Припутни должны быть на землях бывшего Александрийского уезда… Федору Плотниру недавно исполнилось 85. Он — из числа одержимых. Неутомимый исследователь украинской старины. Летописец истории своей Новой Праги. Лауреат областной краеведческой премии имени Владимира Ястребова. Хранитель памяти…
«Праг на свете много, а Новая Прага — только одна, — говорит Федор Николаевич. — Я здесь родился, и это мой «центр вселенной»…
Мы беседуем в хате Федора Николаевича, залитой светом осеннего солнца и листвы. Въезжая в Новую Прагу, еще издалека замечаешь ее красно-коричневую черепичную крышу. Хата стоит на пригорке, рядом с автотрассой. Если бы нужно было спросить, где живет «дед Плотнир», в Новой Праге показал бы каждый. Святая святых в этой хате — библиотека хозяина. О ней мы еще вспомним, а пока что я прошу Федора Николаевича рассказать о своей родословной.
— Плотнир — это ведь, наверное, прямое указание на ваши казацкие корни?
— Я долго не мог разобраться с этимологией этого слова. Писал даже историку Владимиру Голобуцкому, ездил к известной исследовательнице Казацкой эпохи Елене Михайловне Апанович (потом переписывался с ней). И вот что выяснилось. Когда-то на Сечи был Платнировский курень, который — после того как Екатерина II разрушила Сечь — переселился на Кубань. Там есть даже станица Платнировская. Плотниры — это оружейники…
Мой далекий предок по отцовской линии, казак Платнировского куреня, во времена Колиивщины действовал в одном из повстанческих отрядов. После поражения восстания он поселился здесь, в степях, в Петриковскому зимовнике... А родители мои были простыми крестьянами. Чуть ниже улицы, на которой я живу, когда-то были четыре хутора. Там жили мои предки. В семье я был старшим сыном. В гражданскую отец воевал под Царицыным. Между прочим, он часто добрым словом поминал Думенко, которого сами же большевики и уничтожили. А Троцкого проклинал. Говорил, что он очень многих расстреливал ни за что...
А когда началась коллективизация, моего отца едва не силой затянули в колхоз. Посланцы от уполномоченных приходили даже среди ночи. «Ну что, надумал записываться в колхоз?» Это был просто моральный террор.
— Вы сказали, что Праг много, а Новая Прага только одна…
— Когда-то это был, как я уже говорил, Петриковский зимовник, названный так в честь казака Петрика, известного своим бунтом против гетмана Мазепы и попытками вместе с запорожцами в союзе с крымским ханом отделиться от Московии… Поселение разрасталось за счет беглецов — здесь собирались те, кто хотел воли и земли, или же — как староверы — хотел сохранить верность своим религиозным убеждениям. В 1822 году Петриковка вошла в состав аракчеевских военных поселений и была переименована. С тех пор это Новая Прага. Наверное, это связано с тем, что здесь тогда разместился Пражский полк, который во время войны с Наполеоном разбил большой отряд французского войска. Произошло это под пригородом Варшавы — Прагой. А вообще здесь, в степной Украине, много населенных пунктов имеют в своих названиях слово «новая», «новый»… Новомиргород, Новгородка, Новогеоргиевск, Новоукраинка, Новый Стародуб…
— Федор Николаевич, а как вы заинтересовались историей? Это же вроде не было непосредственно связано с вашей профессией, образованием?
— После десятилетки я хотел поступить в кавалерийское училище в Кировограде. Но потом его слили с Пензенским училищем, и в 1937 году я по направлению военкомата подался в Пензу. Я не был из семьи раскулаченных, имел за спиной десятилетку — тогда это было редкостью. Но меня не приняли из-за… высокого роста! Я расплакался, как маленький ребенок. Ребята привели меня к начальнику, а тот оказался земляком из Зиновьевска (Кировограда). «Так для тебя и лошадь не подберешь», — сказал он, и в училище таки не принял. Пошел я работать в пекарню экспедитором. А потом поехал в Тулу, где поступил в оружейно-техническое училище…
— …и таки стали плотниром, то есть — оружейником?
— Ну, тогда я еще и не знал, кто такие плотниры… Когда началась финская кампания, Ворошилов в день своего рождения досрочно присвоил мне и еще двадцати шести отличникам по «два кубика» (позже — звание лейтенанта). Я стал военным техником второго ранга. Пока ехал на фронт, война с финнами закончилась.
А потом была война с Гитлером. Я воевал на территории Белоруссии, служил в пехоте. Имею медаль «За отвагу».
В октябре 1941-го попал в плен. Может, помните: Константин Симонов допытывался у маршала Жукова, когда было тяжелее всего. Тот сказал: «В октябре 1941 года». Нас окружили под Вязьмой. Я был ранен, и с пробитыми легкими оказался в руках немцев. Был в нескольких лагерях на территории Белоруссии, а потом нас повезли в Германию. По дороге несколько пленных, и я в том числе, убежали из поезда. Какие-то люди — может староверы? — дали нам на несколько дней пристанище, а затем мы пошли на восток, домой. И таки добрались до родных краев, хотя ноги мои совсем опухли. А потом была облава, и немцы забрали меня в Кировоград. Оттуда осенью 1942-го дней за двадцать привезли в Бухенвальд. Там я стал номером 35949. Работал в разных командах, между прочим, — и на родине Энгельса, в городе Вупперталь.
В Бухенвальде я был до апреля 1945 года. В концлагере мы готовили восстание. Но не вышло: накануне нас погнали из Бухенвальда, с горы Ваймар погрузили в эшелон и повезли — без еды и воды — в сторону Мюнхена, в концлагерь Дахау. Муки жажды были особенно нетерпимыми. Найдешь в вагоне какое-то углубление — а в нем капля воды, слижешь. Только что той капли? Когда приехали в Дахау, был конец апреля, сходили снега. Кое-кто из пленных не выдерживал, хватал горсть снега, но немцы тут же таких пристреливали. Я умышленно уронил свою полосатую лагерную «тюбетейку», наступил на нее ногой, а затем поднял и долго высасывал из нее влагу…
В Дахау смертность среди узников была такая большая, что в крематории их не успевали сжигать. Тогда собрали команду, которая должна была подбирать мертвых и складывать в кучи, а тела посыпали солью…
29 апреля войска союзников освободили нас… А потом всего было…
Ну а что касается вашего вопроса об увлечении историей, то я еще мальчишкой любил слушать, расспрашивать, просил отца, чтобы он, если куда-то едет, брал и меня с собой. Я очень люблю свой край.
— А что вы как краевед считаете своими наибольшими удачами?
— В 1992 году кировоградская газета «Елисавет» напечатала мою статью «Незамулені джерела», в которой я описал кое-что из истории Новой Праги. Какая это для меня радость была! Чувствовал себя счастливым человеком и тогда, когда отыскал степную балку, в которой когда-то Семен Климовский основал свои Припутни. И еще, знаете, я боготворю своего земляка Алексея Захаровича Попельницкого, великого книжника и просветителя. Вот у меня есть его портрет. Попельницкий родился в Новой Праге, потом учился в Новороссийском университете, какое-то время преподавал в частных школах Швейцарии. Как ученый, он исследовал историю земельной реформы 1861 года. Как-то я, гостя у родственников в Днепропетровске, натолкнулся в букинистическом магазине на роскошное шеститомное издание «Великая реформа (1861 — 1911)». Попельницкий был в составе редколлегии этого юбилейного многотомника, в пятом томе напечатаны две его работы… Этот шеститомник запал мне в сердце, и я таки одолжил денег и купил его (за каждый том нужно было заплатить по 25 рублей — при моей тогдашней пенсии 81 рубль!). А потом нанялся в путевой отдел, два месяца косил сорняки над дорогами, прореживал и подрезал деревья в придорожных лесополосах, чтобы заработать денег и вернуть долг…
Во время революции Попельницкий вернулся из Петербурга в Новую Прагу. На то время у него была огромная, очень богатая библиотека. Была у него даже рукопись Радищева. В голодный 1921 год библиотеку было сохранить очень тяжело, но Алексей Захарович таки сберег самое ценное и в 1929 г. передал свои сокровища в Киев, в Всенародную библиотеку Украины. А вскоре он умер и был похоронен на Лукьяновском кладбище…
О Попельницком я написал очерк, и теперь он вошел в мою книжечку «Петриківські бувальщини» (Кировоград, 2000).
Книгу краеведческих очерков «Петриківські бувальщини» Федор Николаевич сопроводил кратким словом «От автора». «За долгие годы жизни собрал немало материалов о родном крае, — написал он, обращаясь к своим читателям. — На склоне лет появилась органичная потребность систематизировать собранное в виде книги, чтобы мои краеведческие исследования и впредь служили людям. Появилась и возможность издать свой сборничек: правительство Германии платит определенную компенсацию за мой каторжный труд в концлагере Бухенвальд и Дахау, куда меня во времена войны занесла горькая судьба…»
На свои остарбайтерские деньги Федор Плотнир вскоре издал и «Новопразький літопис» (Кировоград, 2002). Вместе эти две скромных с полиграфической точки зрения книжечки стали воплощением давней мечты Федора Николаевича создать что-то наподобие истории Новой Праги. И он таки многое сумел поведать о прошлом городка, его людях, о легендах края, провел читателей по улицам и окрестностям Новой Праги, описал чумацкие пути, ярмарки, церкви, колодцы, речушки и уничтоженные временем хутора на их берегах (среди тех хуторов была, между прочим, и Секретаревка — «небольшая экономия» родителей известного ученого Дмитрия Чижевского на берегу маленькой Мурзинки). А сколько здесь интересных историй! О декабристе Вегелине и конно-почтовой станции около Новой Праги, где останавливался Александр Пушкин, когда ехал из Одессы в Михайловское; о сабле Наполеона, которая чудом попала в имение Воронцовых-Дашковых, что за каких-то пятнадцать километров от Новой Праги; о местном «доме с мезонином»; о памятнике Александру III, построенному в честь появления в степных краях императора, который в 1888 году приехал сюда осматривать войска…
— Федор Николаевич, мне рассказывали, что вы нашли здесь и местный «Бабий Яр»?
— Наша местность входила в определенную еще в 1792 году черту оседлости. Евреям здесь жить позволялось, и они, следует сказать, сыграли заметную роль в экономической жизни края. Были среди них владельцы мельниц, маслобоен, мастерских, лесоскладов, торговых заведений, была и беднота. После экспроприации в 1917 — 1918 годах зажиточные семьи покинули Новую Прагу. Во время войны фашисты согнали местных евреев в концлагерь, устроенный в большом помещении в глубине школьного двора, рядом с синагогой. Свозили их со всего Долинского гебитскомиссариата. Трудоспособных гнали на работу в каменный карьер над рекой Бешкой, а стариков, женщин и детей вывозили и расстреливали в Рябоволовой балке. Я знаю только одного человека, которому удалось вырваться из этого ада, — Леонида Соломоновича Эльберта. Не так давно мы с ним встречались, ездили в ту страшную балку. Местные краеведы установили там обелиск… (Федор Николаевич как раз и был одним из тех, кто инициировал установление этого обелиска в память жертв Холокоста. — В.П. ).
Я всегда возмущаюсь, когда украинцев выставляют как чуть ли не каких-то прирожденных антисемитов. История моей Новой Праги свидетельствует, что это чистейшая ложь. Я украинец, хотя по материнской линии есть немного и польской крови. А обелиск в Рябоволовой балке мы устанавливали своим новопражанам-землякам — для меня это было самым главным. И я хотел, чтобы память о цене, заплаченной всеми нами в великой войне с фашизмом, не исчезала.
Вот посмотрите: это картина, которой я очень дорожу, — «Неопалимая купина». Для меня это символ нашей Украины. Кто только не посягал на нее! И монголы, и турки, и ляхи, и москали, и немцы — пальцев на двух руках не хватит. А она все-таки выстояла…
В конце беседы заходим в комнату, которая и является «святая святых» в хате Федора Плотнира. Библиотека. Вдоль стен — книжные шкафы, которые Федор Николаевич пополняет всю жизнь. Как-то он передал мне «царский» подарок: «Отечественные записки» за 1860 год, т. СХХХIХ. На листочке Федор Николаевич пометил страницу 44: там начинается статья о Шевченковском «Кобзаре» издания 1860 года. И еще одна вставка — непременный плотнировский экслибрис. Экслибрисы — «слабость» Федора Николаевича; их у него десятки. Даря свои «Петриківські бувальщини» или «Новопразький літопис», он обязательно украсит экземпляр книжным знаком…
…Пока расшифровывал эту нашу с Федором Николаевичем беседу, получил из Новой Праги письмо. «Очень гаснет зрение, пишу наугад. Так внучка разбирает мое писание и набирает на компьютере…» А дальше Федор Николаевич вспомнил мою статью об Афанасии Фете в «Дне» и теперь просит помочь ему найти стихотворение «Я в даль иду своей дорогой…», поскольку исследователь творчества Фета Борис Бухштаб написал краеведу, что поэт под этим стихотворением сделал примечание: «Новая Прага». И еще известие: «закончил «рукописи» (компьютерный набор) своей третьей (и последней) книжечки — «Наші земляки». Буду просить В.В. Громового (земляка и духовного ученика Ф. Плотнира, заслуженного учителя Украины, депутата Кировоградского областного совета. — В.П. ) взять на себя заботы об ее издании. Деньги на издание я насобирал…»
Насобирал Федор Николаевич свои пенсионерские копейки, чтобы не ушли в небытие еще несколько страниц истории его Новой Праги. Понемногу угасает его зрение, зато дух не стареет. Ведь плотниры — это оружейники. Оружейники духа, имеющие свою неопалимую купину… Чудаки, которые не могут жить без своего донкихотства….
Читая письмо, я невольно вспоминал слова Федора Николаевича: «По материнской линии мы долгожители. Моя бабушка жила 98 лет, а мать — 97. До конца жизни она могла вдеть нитку в иглу…» По-видимому, какие- то невидимые силы таки берегут Плотниров. Может, это и есть Судьба? Капризная, зато и ласковая к этим беспокойным и удивительным людям, которые знают о счастье что-то такое, чего не знают другие…
