Британская энциклопедия — знаменитая Britannica — в статье «Богдан Хмельницкий» извещает, что «в 1648 году Богдан Хмельницкий, которого современники сравнивали с Оливером Кромвелем, возглавил запорожских казаков». В Западной Европе XVII—XVIII веков это сравнение было весьма распространенным. Скажем, «протектор казаков» — это не метафора (и потому не подана в кавычках, как «гетман» индепендентов), это определение Пьера де Нуайе, секретаря королевы Марии-Луизы в 1655—1659 гг. В одном из своих писем на родину он пишет: «Не в последнюю очередь извещаю вас о мирной кончине знаменитого Хмельницкого, протектора казаков» (здесь и далее цитирую по выдающемуся во многих отношениях труду Дмитрия Наливайко «Очима Заходу: Рецепція України в Західній Європі XI—XVIII ст.»)
Оснований для проведения параллелей между личностями казацкого гетмана и лидера Английской революции наблюдатели и исследователи бурных европейских событий середины XVII столетия имели более чем достаточно. Оба родились в конце века и умерли почти в одном возрасте, в зените славы. Оба восстали против своих королей и прославили себя в битвах как выдающиеся полководцы; знаменем их была вера; непобедимые при жизни, после смерти стали объектами варварской мести: зверской политической некроникией (или некрофобией?) навеки «прославились» Стефан Чарнецкий и король Карл II. Коронный гетман Речи Посполитой, захватив Субботов, «выбросил из могил кости Богдана Хмельницкого и сына его Тимоша и сжег их на площади» (Дмитрий Яворницкий). По приказу Карла II Стюарта забальзамированные останки Кромвеля были эксгумированы, тело повешено на лобном месте и впоследствии закопано под виселицей, а головой, насаженной на шпиль Вестминстер-холла, роялисты любовались вплоть до конца правления этого «отреставрированного» монарха.
Польский историк Л. Кубаля писал: «Чужеземцы сравнивали Хмельницкого с Кромвелем, потому что это сравнение напрашивалось само собой, особенно в те годы, когда оба они привлекали к себе исключительное внимание Запада и Востока Европы», а П. Шевалье заявлял в предисловии к своей «Истории войны казаков против Польши», что в ней читатели найдут «образ мужа, который для того, чтобы подняться над другими, приводит в движение огромный механизм и наводит ужас на то королевство, которого ни все могущественные государства христианского мира, ни даже могущественная империя турок не смогли пошатнуть. Одним словом, Кромвеля, который во второй раз появился на Руси, который был не менее честолюбив, храбр и ловок, чем Кромвель в Англии». Как «двух наибольших мятежников» характеризовал Кромвеля и Хмельницкого тогдашний французский поэт Жан Лоре в своей «исторической музе», которая представляла собой своеобразную «бурлескную газету» с соответствующим еженедельным обзором событий во Франции и всей Европе (1650—1664). Поскольку для Лоре, как он сам об этом говорит, основным источником информации было «то, что говорят при дворе и в городе», делаем вывод, что приведенное сравнение было тогда популярно в Париже. Аналогичные сравнения событий на Украине с событиями в Англии, а Кромвеля с Хмельницким были довольно распространены также в тогдашней итальянской историографии, а наиболее полное выражение нашли в «Истории гражданских войн последнего времени» М. Бизаччиони, первый том которой отведен Английской революции, а во втором томе центральное место занимает Освободительная война в Украине» (Д. Наливайко).
Однако через века события, происходившие в середине XVII ст. в разных концах Европы, приобретают другое значение и другие оценки. Гражданская война Кромвеля с английским абсолютизмом окончательно утвердилась в истории как Английская буржуазная революция, имевшая огромное значение для мировой истории, в то время как возглавляемая Богданом Хмельницким казацкая революция и его «wojna domowa» постепенно трансформировалась в «Освободительную войну украинского народа за воссоединение с Россией» и наконец стала небольшим разделом истории российской, а затем и советской империи.
Еще совсем недавно существовали только сугубо академические доказательства ошибочности подобной российско-советской интерпретации нашей истории, по известным причинам не получившие широкого распространения и признания. Теперь, после развала СССР, значимость Хмельнитчины как события мирового масштаба, революции, изменившей лицо Европы и мира, доказана эмпирически: ведь только декларация о независимости Украины, в отличие от декларирования своей независимости другими частями Советского Союза, положила конец последней империи мира. И была это именно та Украина — созданная в 1648 году славной революцией под предводительством Богдана, страна, которая три с половиной века существовала в мифах народа и делах его героев, пока на пороге третьего тысячелетия мировой дух не избрал ее, чтобы изменить ход всемирной истории .
Это сейчас мы воспринимаем «революцию» исключительно как социальное явление, благодаря которому в обществе вводится что-то новое — нормы, идеалы, законы и тому подобное. В этом понимании говорят, например, о научной или социальной революции. Однако в первоначальном понимании революция (re-volutio) — это возвращение к старому, восстановление того, что нынешнее положение вещей отменяет и отрицает. Именно так воспринимался термин «революция» в XVII веке. Революционеры Кромвель и Хмельницкий взялись за оружие для отстаивания давних, исконных прав своих народов, прав, которые нынешняя власть игнорировала, ограничивала и нарушала.
«Молим тебя, великого государя нашего твое царское величество, — писал гетман московскому царю (перевод дьяков Посольского приказа) — изволь нам права, привилея, свободы и все добра отческие и праотеческие, с веков от князей благочестивых и от королев наданые, утвердити и своими грамотами государскими укрепити навеки». (А еще гетман писал: «Обычай тот бывал, чтобы всегда Войску Запорожскому платили».) Гетманская «мольба», то есть условия протектората, царем признавались именно в такой революционной формулировке: «Велели им быти под нашею царского величества высокою рукой по прежним их правам и привилиям, каковы им даны от королей польских и великих князей литовских, и тех их прав и вольностей нарушивати ничем не велели, и судитись им велели от своих старших по своим прежним правам». Такими же ссылками на «давние права и привилегии» обосновывала обвинения против короля Карла I и английская палата общин. В проекте ордонанса о привлечении короля к судебной ответственности сказано: «Карл Стюарт, нынешний король Англии, не довольствуясь многими посягательствами на права и свободы народа, совершенными его предшественниками, взял своей целью полностью уничтожить давние и основополагающие законы и права этой нации».
В отличие от будущих революционеров, которые ради светлого будущего брались разрушать старый мир до основанья и по этой причине не имели никаких проблем в согласовании своих действий с традицией или прецедентом, революционеры — защитники старины — должны были это учитывать. Проблема заключалась в том, что противостояла им не новейшая новация, а такая же старина — в виде королевской власти и принципов «обычного послушания». Наиболее остро эта проблема встала перед Кромвелем, ведь Англия была страной с давними традициями судопроизводства, основанного на прецеденте. Когда председательствующий на суде над королем Джон Бредшоу, верховный судья графства Чешир, заявил подсудимому: «Мы сидим здесь властью общин Англии, перед которой все ваши предшественники и вы ответственны», Карл I правильно возразил: «Покажите мне хотя бы один прецедент». Король был прав — прецедентов не было. Поэтому здесь были очень нужны правовые, но одновременно и революционные методы — уже в новейшем понимании этого слова.
Не в последнюю очередь английский протектор славен тем, что принял вызов, и король-тиран был осужден судом и законно казнен на глазах народа, а не внезапно умер в коридорах дворца вследствие «апоплексического удара» или «геморроидальных колик». Именно это вызвало небывалый резонанс в Европе. Как пишет М. Барг, «европейцев XVII века было трудно поразить сообщением, что в такой-то стране подданные подняли мятеж против «своего» законного государя. Как известно, на протяжении всего этого столетия мятежи сотрясали троны во многих европейских государствах… И все же облетевшая Европу в начале 1649 г. весть о том, что по приговору созданного «мятежниками» суда английскому королю Карлу I Стюарту палач публично, при огромном стечении народа отрубил голову, была потрясающей, неслыханной. Коронованные особы содрогнулись и в странах, далеких от мятежного острова, в том числе и царь московский Алексей Михайлович, выразивший свое негодование по поводу того, что англичане своего короля «до смерти убили».
Внимание, которое современники английских событий уделяли революции в далекой Речи Посполитой, объясняется поиском прецедента. Кромвель, не находивший прецедентов в истории своей страны, мог бы сослаться на прецедент истории мировой. Если на другом конце Европы под предводительством другого революционера народ поднял победоносную руку против своего монарха, значит, революция — вообще дело богоугодное и оправданное. Не потому ли в послании Хмельницкому английский автор, даже, возможно, сам Кромвель, пишет: «Титул от англичан, данный Хмельницкому: Богдан Хмельницкий, Божьей милостью генералиссимус войска и старинной греческой религии и церкви, властитель всех запорожских казаков, страх и истребитель польской шляхты, завоеватель крепостей, искоренитель римских священников, преследователь язычников, антихриста и иудеев...» (остальная часть документа, к сожалению, не сохранилась)?
Центральным пунктом обвинительной речи, произнесенной Джоном Бредшоу, были не конкретные преступления Карла I, а абстрактно-исторические рассуждения о народе как источнике власти, суверене как должностном лице и праве народа на восстание в случае неподобающего выполнения высшим лицом государства своих обязанностей. «Были ли вы, — обратился к королю судья Бредшоу, — заступником Англии, кем вы по должности обязаны были быть, или же ее врагом и разрушителем, пусть судит вся Англия и весь мир». Апеллирование ко «всему миру» весьма характерно. «Весь мир» наблюдал в то время не только за Англией, но и за Украиной.
После громких побед под Желтыми Водами, Корсунем и Пилявцами в Украину прибыли комиссары польского правительства новоизбранного короля Яна Казимира. Имея богатый опыт лживых обещаний на переговорах с восставшими казаками, а также учитывая масштаб нынешнего «мятежа», поляки обещали все и сразу: прощение всех предыдущих проступков, свободу старинной греческой религии, увеличение реестрового войска, восстановление давних прав и вольностей запорожских и лично Хмельницкому — гетманскую булаву. Как вспоминает один из комиссаров, львовский подкоморий М. Мясковский, благодаря дневнику которого имеется подробное изложение позиции Хмельницкого, гетману вручили украшенную бирюзой булаву и красную хоругвь с белым орлом и надписью: Ioannes Casimirus Rex. «Приняв то и другое довольно небрежно, Хмельницкий поблагодарил по-казацки, а потом пригласил нас к себе в дом. Перед обедом е.м. (его милости) воевода (Адам Кисиль. — Е.З. ) произнес в приятных и изысканных выражениях речь, показывая гетману, какими щедрыми были дары, которых он желал и которые сегодня получил от е.м. короля». С украинской стороны проще всего было бы подвергнуть сомнению — и вполне справедливо! — способность противоположной стороны держать данное слово. Однако Хмельницкий остался в правовом поле и сугубо правовыми аргументами поразил поляков в самое их шляхтичское сердце: «Я не получил сатисфакции за обиды, нанесенные мне Чаплинским и Вишневецким. Первый должен быть непременно мне выдан, а второй наказан; ибо они причина кровопролития и всех смут». Гетман знал, что говорил: никогда королевская власть не выдала бы польского шляхтича! Это доказывало неспособность сюзерена выполнять свои обязанности в отношении своего вассала Хмельницкого. И тогда вассал имеет право отстаивать свое право самостоятельно, силой оружия, даже против короля. Если король не может установить правовой строй в государстве, то он не имеет права требовать послушания подданных. В польском государстве, упрекал комиссаров Хмельницкий, царит анархия, свободной чувствует себя только католическая шляхта, даже король не свободен: «Король королем будет, щоби карал і стинал шляхту і дуки і князі, щоби вольний був собі — згріши князь — урізати йому шию, згріши козак — тоє є йому учинити… Не схочет король королем вольним бити — як ся видит».
Интересно, что ни одного правового аргумента польской стороны подкоморий в своем дневнике не приводит. «Мы просили его, доказывали, убеждали вспомнить о Боге и короле, подумать о последствиях таких поступков, опомниться, но ничего не помогло». Что должно было помочь, какие доказательства? — остается непонятным. На упоминание о Боге Хмельницкий иронично заметил: «Святой патриарх в Киеве благословил меня на эту войну (…) и приказал истребить ляхов. Как же мне не повиноваться великому владыке, главе нашему и любезному гостю?» Ничего умнее оскорблений в адрес гетмана комиссары выдумать не могли, дескать, «трудно было говорить с сумасбродным зверем». Действительно, трудно, когда не хватает весомых аргументов! Облили грязью и безвинного иерусалимского патриарха; даже понапридумывали, будто в Москве, куда отбыл Паисий, «этот бродяга был плохо принят... Москва узнала самозванца и обманщика» («государь, встав, патриарха встретил от места с полсажени. И патриарх государя благословил, а благословя государя, целовал руку, а государь патриарха целовал в правое плечо» — довольно странное у московитов обхождение с бродягой, разбойником и самозванцем).
Богдан Хмельницкий осознал свое высокое предназначение уже после того, как пламя революционного восстания разгорелось (о его масштабе свидетельствует интересное признание Мясковского: «По дороге челядь наша обоих полов, даже девушки, переходили к казакам»). Тогда он замыслил такое, о чем «никогда не мыслил…: выбью с человеческой неволи народ весь русский. А что прежде о вред и кривду свою воевал, теперь воевать буду о веру православную нашу».
В действиях Оливера Кромвеля религиозный фактор был определяющим с самого начала его политической деятельности. Первая зафиксированная речь члена парламента от Хантингтона была посвящена защите пуританских взглядов Томаса Бирда, автора книги «Театр Божьей мести» и школьного учителя Кромвеля. Характерно, что когда король приказал прекратить заседание этого парламента, Кромвель был среди тех, кто не подчинился приказу. Через одиннадцать лет, уже будучи членом так называемого Длинного парламента, Кромвель встал на защиту Джона Лильберна, которого упекли в тюрьму на неопределенный срок («какой королю заблагорассудится») за распространение пуританских памфлетов. Как вспоминает роялист Филипп Уорик, этому делу Кромвель «придавал такое большое значение, что можно было подумать, что… в большой опасности оказалось само государство». Так оно на самом деле и было: королевский произвол, считай, наиболее проявлялся в религиозных преследованиях; жестокость власти заставляла многих пуритан искали спасения в Новом Свете. Поэтому «дело Божье» и «дело парламента» были неразделимы в мыслях и действиях Оливера Кромвеля; он был «ратником Господа» в армии парламента и генералом на службе у провидения Божьего.
С точки зрения пуританина, королевская власть не имеет в себе никакой харизмы. Томас Бирд учил школьника Оливера, что «добрые государи были большой редкостью во все времена» и «даже наиболее величественных и могущественных из них не минует карающая десница Всевышнего — они, как и простые смертные, должны подчиняться гражданскому закону». Поэтому на поле брани Кромвель был готов разрядить свой пистолет в короля, как в любое частное лицо, окажись тот во вражеских рядах, и советовал своим солдатам поступить так же. А если чья- то совесть этого не позволяет, то он советует таким «совестливым» не состоять под его командованием. К превеликому сожалению для народа Англии, страдавшего от длительной войны, умеренные командующие армии парламента боялись не так короля, как победы над помазанником Божьим. Граф Манчестер, например, так растолковал веление своей совести: «Если мы разобьем короля девяносто девять раз, он все-таки останется королем, как и его потомки после него. Если же король разобьет нас хотя бы один раз, всех нас повесят». Кромвель ответил: «Милорд, если это действительно так, то зачем нам было браться за оружие?… Если это так, то заключим мир, какими бы унизительными не были его условия».
Ни страха, ни пиетета перед «королевской харизмой» не имел и протектор казаков. Определенным образом этому, конечно, способствовала выборность, а не наследственность польской королевской власти. Как рассказал патриарх Паисий московским дьякам, «присылали к гетману двоих посланцов своих езуитов и иных людей о миру и о королевском обиранье, кого им на королевство Бог даст, и черкасы де им в том отказали, кого они хотят, того и обирают» . Но главная причина заключается в четком понимании казацким гетманом сущности власти, королевской в том числе, — каковая сущность заключается в договоре (в том числе и общественном). Московскому послу Г. Унковскому гетман пытался растолковать цивилизованные принципы договорных отношений: «И царского величества вечному докончанью нарушенья в том нет, потому повинны мы были и крест целовали Владиславу королю. А ныне в Польше и в Литве обрали на королевство Яна Казимера, брата Владислава короля, и коруновали и присегали Польша и Литва, а король им присегал (! — Е.З. ), а нас Господь от них избавил — короля мы не обирали и не коруновали и Божиею [милостью] тем от них стали свободны» .
Насколько правовыми были мысли и действия Богдана Хмельницкого — видно на примере изменений, которым подверглась в течение революции гетманская титулатура. На знамени, которое 20 февраля 1649 года (по старому стилю) передали гетману польские комиссары, была надпись, не нуждающаяся в расшифровке: Ioannes Casimirus Rex. А письмо от 8 июня 1648 года, посланное гетманом московскому царю, в котором речь идет о первых победах над поляками и о желании иметь «собі самодержца господаря такого в своєй землі, яко ваша царская велможность православний хрестиянский цар», подписанный — «Богдан Хмельницкий, гетман з Войском єго королевской милости Запорозким». Между прочим в письме извещается о смерти того короля, чьей милостью есть Войско Запорожское, и о том, что «земля теперь собственно пустая». Впоследствии эта «пустота» сказалась на гетманской титулатуре: добавление слов «его королевской милости» исчезает, и до заключения Зборовского договора Хмельницкий подписывается просто — «Богдан Хмельницкий, гетман с Войском Запорозким, рука власна». Впоследствии определенный этим договором титул — «Божию милостию великого короля Іоана Казимера полского і великого князя литовского, руского і інних королевств, Богдан Хмельницкий, гетман великого Войска Запорозкого» — снова исчезает после фактической денонсации Белоцерковского договора. Наконец, 8 января 1654 года в письме царю Алексею, новому законному сюзерену, появляется подпись: «Богдан Хмельницкий, гетман с Войском вашего царского величества Запорожским».
Учитывая характерную символичность феодальной культуры, следует признать, что такие формальные изменения имеют содержательную историческую основу (напомним, что casus belli был найден Москвой в неправильном титуловании поляками царя: «А терпети больше того нельзя, потому что многие годы в королевских грамотах и в порубежных листех писали их государские имянованья и титлы мимо вечного докончанья и посольского договору, со многою пропискою»). Итак, не в харизме дело, а в сугубо правовом лице гетманской политики; московские дьяки, переводя гетманские письма, не зря констатировали: «А на подписи у листа государево имянованье и титлы написаны все сполна». Выходит, не только революционные победы на поле брани объединяют исторические фигуры протектора казаков и «гетмана» индепендентов; параллели находим и в правовом поле.
Кое-кому Английская революция казалась (и кажется) Мятежом, Великим, но Мятежом. Действительно, монархия довольно быстро была реставрирована, палата лордов восстановлена, республиканские законы отменены. Так же воспринималась (в определенных кругах воспринимается и до сих пор) Великая украинская революция 1648 года и ее последствия. Мол, «оно и так было наше», которое нынче, вследствие каких-то странных обстоятельств, временно стало «чужим». Но как Кромвель бесповоротно вернул английскую монархию к временам «Великой хартии вольностей», так и революция Хмельницкого вернула Польшу в границы 1569 г., а Московию — в европейские границы 1648 года. Правда, через столетие. Ну и что — историческое правосудие неспешно, но неотвратимо.
