Тема «Гоголь и Мазепа» в советское время по понятным причинам тщательно обходилась литературоведами. О теме «Шевченко и Мазепа» и говорить не приходится. В «Шевченківському словнику» (1976) все поставлено с ног на голову. «Шевченко в поэме «Чернець» противопоставил предателю укр. народа М. мужественный (! — В.П. ) образ С. Палия, а в повести «Музикант» — полковника Г. И. Галагана, подчеркивая их борьбу за нерушимость союза укр. и рус. народов, — утверждал безымянный автор. — В «Іржавці» поэт вспомнил, как шведы с М. убегали из Полтавы в Бендеры. В повести «Близнецы», в «Археологічних нотатках», в записях нар. творчества Шевченко называл М. «анафемой», «проклятий Мазепа», «вражий Мазепа».
Обo всем этом — по порядку.
ТОЧКА ЗРЕНИЯ ГОГОЛЯ
Начнем с Николая Васильевича Гоголя и его видения Ивана Мазепы и деяний гетмана. Особенно интересным в этом смысле является «Отрывок из «Истории Малороссии». Размышления Мазепы», датированный началом 1830- х годов, когда Гоголь готовился написать историю Украины. Предполагался грандиозный — четыре больших тома! — труд. «Размышления Мазепы» — один из подготовительных этюдов к нему, фрагмент будущего большого целого.
1833—1837 гг. — пик украинскости Николая Гоголя. Именно в эту пору он мечтал о Киеве, куда хотел переселиться, чтобы занять кафедру истории в университете. Гоголь увлечен; чувства переполняют его, и это легко ощутить и теперь, спустя много лет, читая письма писателя к Михаилу Максимовичу, будущему ректору Киевского университета. Эпистолярий — своеобразная «кардиограмма», которая не оставляет сомнений в отношении того, с какой силой звало Гоголя его сердце в родные края.
«Бросьте, в самом деле, кацапию, да поезжайте в гетьманщину … Дурни мы, право, как рассудить хорошенько. Для чего и кому мы жертвуем всем. Едем». «Туда, туда! В Киев! В древний, в прекрасный Киев! Он наш, он не их, неправда? Там, или вокруг него, деялись дела старины нашей … Мне надоел Петербург, или, лучше, не он, но проклятый климат его: он меня допекает. Да, это славно будет, если мы займем с тобой киевские кафедры. Много можно будет наделать добра». Российские литературоведы и до сих пор цитируют эти экспрессивные слова классика как-то смущенно, с оговорками. «Все это не больше, чем игра, — «оправдывает» гоголевские противопоставления Украины и России Ю. Манн, автор новейшей биографии писателя. — …Украинофильство Гоголя не имело сепаратистского характера (! — В. П. ) …Он как и раньше видит перед собой поле широкой, общероссийской деятельности». Комментарий несколько странный, если учесть то, что молодой — 24-летний! — Гоголь не политические речи произносил, а просто писал другу письмо, в котором тосковал по Украине, строил планы, мечтал. К чему здесь тема «сепаратизма» или его отсутствие? Что же касается своей «общероссийской деятельности», то, как это видно из приведенных цитат, такую перспективу Гоголь в 1833— 1834 гг. расценивал в общем колониальном контексте; о ней речь идет как о вынужденном пожертвовании украинцев, которое не может продолжаться вечно.
Какими были факторы именно таких, ностальгических, дерзких (или как пишет тот же Ю. Манн, «фрондистских») настроений Николая Гоголя?
1. Прежде всего, следует иметь в виду особую атмосферу эпохи романтизма с характерным для нее повышенным, даже экзальтированным интересом к «народности», то есть — к национальным истокам. В таком контексте вполне закономерным был широкий общий интерес ко всему украинскому, который быстро заметил, приехав в конце 1829 г. в Петербург, Гоголь. «Здесь так занимает всех все малороссийское», — писал он в письме к матери.
2. На настроениях Н. Гоголя, бесспорно, сказался только что пережитый успех его «малороссийских» повестей («Вечера на хуторе близ Диканьки» увидели свет в 1831— 1832 гг.). Для петербургской, московской и в общем российской публики Гоголь-художник открывал «общий поэтический тон» Украины, представая в образе «барда казацкой старины» (П. Кулиш). Той старины, которую он не только хорошо знал — как историк и этнограф, но и чувствовал — как художник, украинская душа которого с особым трепетом отзывалась на песню, природу, на весь культурный ландшафт «старой» и «новой» Украины.
3. Еще один фактор, который объясняет обостренную национальную самоидентификацию молодого Гоголя, — его углубленность в работу над «Историей Украины», в стихию украинского фольклора, в частности — песенного творчества. «Моя радость, жизнь моя! Песни! Как я вас люблю! Что все черствые летописи, в которых я теперь роюсь, пред этими звонкими, живыми летописями!» — это также из писем Михаилу Максимовичу; и тоже — конец 1833 года.
4. Надо также учитывать сентиментально- ностальгические чувства Николая Васильевича после посещения им родной Васильевки, которую он оставил более трех лет назад. Два месяца (конец июля — последние дни сентября 1832 г.) Гоголь провел на Полтавщине. Взял отпуск на месяц, а в Петербурге, в Патриотическом институте, где преподавал историю, появился … через четыре, ни единым словом никого не предупредив! Осенью следующего, 1833-го, когда им в петербургской квартире писались письма Максимовичу, перед внутренним взором Гоголя, наверное же, оживала ранняя осень в его Васильевке.
5. Не забывайте и о примере самого Михаила Максимовича, для которого переезд в Киев был делом решенным. Он — тридцатилетний ученый-ботаник, пятнадцать лет жизни которого были связаны с Московским университетом, оставлял обжитый мир и ехал в Киев, чтобы возглавить здесь новый университет. С Максимовичем, верил Гоголь, появляется новая перспектива и для него, будущего профессора истории, который задумал грандиозный научный труд…
6. И вот здесь пришло время вспомнить одно мемуарное свидетельство, ссылка на которое в многотомной научной гоголиане встречается совсем нечасто. Я имею в виду письмо польского поэта Богдана Залеского, адресованное его приятелю Франциску Дубинскому. Письмо появилось в печати в дополнении к «Gazety Lwowskiej» (1901 г.), а отправлено оно из Франции 19 февраля 1859 года. Залеский рассказывает, что «лет 25 назад» (т.е. во второй половине 1836 г. — в начале 1837 г. — В. П. ) Адам Мицкевич и он, Залеский, часто встречались в Париже с Гоголем «для литературно-политических бесед». «Конечно, мы говорили больше всего о москалях, которые вызывали отвращение и у нас, и у него. Вопрос об их финском происхождении постоянно был предметом обсуждения. Гоголь подтверждал его со всем своим украинским пылом. Он имел под рукой у себя прекрасные сборники народных песен на разных славянских языках. Что касается вопроса о финском происхождении москалей, он написал и читал нам прекрасную статью. В ней он указывал, на основании сопоставления и детального сравнения песен чешских, сербских, украинских и т. д. с великорусскими, на отличия, которые бросались в глаза, что касается духа, обычаев и моральных взглядов у великороссов и других славянских народов. Для характеристики каждого человеческого чувства он подобрал отдельную песню: с одной стороны, нашу славянскую сладкую и кроткую, и рядом великорусскую — угрюмую, дикую, нередко людоедскую, одно слово — чисто финскую. Дорогой земляк, ты легко можешь себе представить, как эта статья искренне порадовала Мицкевича и меня».
Б. Залеский (1802—1886) как литератор входил в круг представителей «украинской школы» в польской литературе. Себя он называл полуукраинцем, которого «сповила піснею мати Україна». Был активным участником польского восстания 1830—1831 гг., и потом жил в Париже на правах эмигранта. Как и Адам Мицкевич. Нетрудно представить, какие «литературно-политические беседы» вели двa польских изгнанника с Николаем Гоголем. Очевидно, что центральной в них была тема порабощенной Польши и имперской России. Именно эта тема рассорила Мицкевича и Пушкина, который приветствовал разгром восстания, а Мицкевича назвал «нашим врагом» (см. стихотворение А. Пушкина «Он между нами жил…»). Мицкевич, как известно, ответил четвертой частью поэмы «Дзяди», политической сатирой на Петербург. Как видно из письма Б. Залеского, Гоголь во время «литературно- политических бесед» не был беспристрастным слушателем, обнаруживая при этом даже «гоголевскую русофобию» (Ю. Манн). Его статья, в которой якобы речь шла о «финском происхождении москалей», к сожалению, неизвестна, однако, это не означает, что ее не было: вряд ли Залеский что-то напутал или выдумал. Тем более, что аргументы Гоголя, судя по их изложению в письме Б. Залеского, вытекали из сравнительного исследования песен различных народов, — а это был «конек» Николая Васильевича!
Интересная, между прочим, деталь: перед отъездом из Парижа Гоголь зашел попрощаться с Залеским и, не застав того, оставил ему записку на украинском языке. Записка трогательная: Залеский назван в ней «паном земляком», который «по серцю ще ближчий, чим по землі». Гоголь отправлялся в Рим, поэтому теперь он приглашал «примандрувати» туда и своего приятеля. И подписался так, как не подписывался никогда: «Микола Гоголь». Что все это значит? Ведь ни до этого момента, ни впоследствии Гоголь украинским языком в письменной форме не пользовался. Конечно, все дело в адресате записки и в самой атмосфере отношений в треугольнике «Мицкевич — Залеский — Гоголь». Ведя с поляками «литературно-политические беседы» (кстати, также преимущественно на украинском языке, о чем есть свидетельство А. Данилевского), Гоголь (украинец Гоголь!) не мог не увидеть в своих собеседниках исторических «братьев по несчастью». Т.е. — представителей нации, порабощенной Россией так же, как и нация украинская. Отсюда — соответствующие солидарные настроения, а также реакция эмоционального отторжения российской имперскости. В конкретное время в конкретном месте Гоголь был именно таким, и это невозможно отрицать.
Таким, следовательно, был контекст, в котором появились гоголевские «Размышления Мазепы». Гоголь здесь словно рассуждает вместе с Мазепой накануне объявления Петром I войны шведам. Причем сначала авторский голос доминирует. Основных тезисов — три:
1. Украина долгое время была «самобытным государством».
2. Со временем ее народ — «отличный от русских, дышавший вольностью и лихим козачеством, хотевший пожить своею жизнью», — утратил свободу, однако покорен он все же не до конца. Об этом свидетельствует «ропот», который пробивается сквозь повиновение.
3. Петр I — деспот, который распространил на украинцев российские порядки, чтобы таким образом держать их в повиновении.
Однако мысль Гоголя «мерцает» противоречивыми значениями, раздваивается. «Он (украинский народ. — В. П. ) имел не только необходимость, но даже и нужду покориться, — пытается уточнить самого себя Гоголь, хотя далее высказывается совсем загадочно. — Их (? — В. П. ) необыкновенный повелитель (? — В. П. ) стремился к тому, чтобы возвысить его, хотя лекарства его были слишком сильные». Кто тот «необыкновенный повелитель» и какие его «лекарства» оказались слишком сильными, непонятно; перед нами только импульсивный конспект, а не отстоявшийся, обдуманный до конца текст. Почему подчинение Украины было необходимостью, Гоголь обещает объяснить далее. Он говорит о «нужде покорится» — и это можно толковать как вынужденное повиновения, а не как объективную необходимость (или выгоду) пребывания «под покровительством России». В каждом случае присутствует характерный эффект гоголевской двойственности. Учтем и то, что отделить собственное гоголевское изложение от воображаемого внутреннего монолога Мазепы довольно трудно, и это только усиливает «мерцание» значений.
«Все это занимало преступного гетмана», — будто подытоживает автор. А далее гоголевский голос стихает, вместо этого «более громким» становится внутренний голос Мазепы, гетмана, который оказался перед тяжелым политическим выбором. Преодолевая сомнения, он решает «отложиться» от России. Мазепе нужен союзник, и он мысленно перебирает варианты. Крымский хан слишком слабый; его презирают запорожцы; к тому же это ненадежный союзник, его могут подкупить другие. Польша? Так она и сама находится «на краю пропасти»; среди шляхты нет единства; магнаты — деспотичны в отношении к простому люду, а в отношении короля ведут себя как «непокорные демократы».
Остается Швеция. Интересно «послушать», какие именно аргументы находит Иван Мазепа, делая свой выбор. Вот они:
1. Швеция — «государство, всегда бывшее в великом уважении у козаков»;
2. Швеция — сильная, она удивила своими подвигами Европу;
3. Швеция тревожит границы Московии и тем самым держит ее «в руках». Петру I, в случае войны со шведами, пришлось бы «раздваиваться», действуя против казаков на юге и против Карла ХII — на севере.
Вот, собственно, и весь «сюжет» размышлений Мазепы, представленных Гоголем, когда он обдумывал свою «Историю Малороссии». Ничего неодобрительного в отношении гетмана в «отрывке» нет, за исключением одного, наконец — вполне «ритуального» в обстоятельствах николаевской России, эпитета «преступный». Характерной является также гоголевская двойственность, которая дала о себе знать в его «отрывке». Именно эта шаткость, амбивалентность внутреннего «я» Николая Гоголя, нарастая, обусловит его сложную эволюцию, по выражению Юрия Барабаша — «ломку» в системе бинарной структуры «чужбина — родина». Результатом всех этих причудливых гоголевских метаморфоз, психологических метаний в 1840-х годах стало слияние (в его сознании) Украины и Московщины в абстрактную православную «Русь» с ее мессианским назначением. Гоголь выходил на религиозно-морализаторский, проповеднический путь. Именно таким застал его в Италии тот же Ю. Б. Залеский, с удивлением увидев в бывшем участнике парижских «литературно-политических бесед» — «защитника Царя и Православия». К своему давнему замыслу написать широкую «Историю Малороссии» Гоголь уже никогда не возвращался. Отрывок «Размышления Мазепы» так и остался отрывком, в котором только угадывался «зародыш так и не осуществленного замысла своеобразной анти-«Полтавы». То есть ненаписанного произведения, в котором Гоголь, кажется, готов был спорить со своим любимым Пушкиным.
ТОЧКА ЗРЕНИЯ ШЕВЧЕНКО
Если в творчестве Н. Гоголя «случай Мазепы» был коротким эпизодом, то в исторической памяти Шевченко-поэта образ опального гетмана появлялся довольно часто. Для начала вспомню интересный факт, изложенный в «Записках» Петра Селецкого, полтавского помещика, в 1858—1866 гг. — киевского вице- губернатора (человека, прибавлю, высокомерного и самовлюбленного). Касается он времени, когда Тарас Шевченко гостил в яготинском доме Репниных (1843 г.). Как-то Варвара Николаевна Репнина предложила Селецкому написать оперу, причем «либретто взялся составить Шевченко, сюжетом избрали Мазепу. …Но в разработке драмы и в языке либретто мы расходились. Все стояли за личность Мазепы и хотели представить его поборником свободы в борьбе с деспотизмом Петра (курсив мой. — В. П. ). Хотя Петр никогда не был моим героем, но в действиях Мазепы я не находил также ничего героического и желал представит его таким, каким он был в действительности. В пылу спора у меня сорвалось слово: изменник, и мы чуть-чуть из-за этого не рассорились (курсив мой. — В. П. ). Варвара Николаевна и Шевченко хотели, чтобы либретто было написано на малорусском языке, я был противоположного мнения и уверял, что Шевченко владеет настолько русским языком, что хорошо напишет либретто; если писать оперу, говорил я, так писать оперу серьезную и на языке общедоступном, а не какую- нибудь Наталку Полтавку. Каждый остался при своем мнении, тем дело и кончилось».
Дважды мазепинская тема появилась в творчестве Т. Шевченко при обстоятельствах просто отчаянных: во второй половине 1847 года, в ссылке, в Орской крепости. Рядовой Шевченко отбывал службу в пятом линейном Оренбургском батальоне, чувствуя себя, по его же словам, «мов Іов на гноїщі». Унизительный для человеческого достоинства солдатский быт, запрет писать и рисовать, болезни — все это обостряло чувство неволи, переживание которой невольно вызвало в творческом сознании Т. Шевченко ассоциации с неволей национальной. Личная драма воспринималась (переживалась) как часть большой исторической драмы Украины. Шевченко писал письма друзьям с просьбой прислать ему «с воли» кисти и краски, журналы, книги (и среди них, кстати, «Избранные места…» Н. Гоголя!); переливал тоску в поэтические строки — и этим хотя бы частично освобождал свою душу от нее.
Так появились поэмы «Іржавець» и «Чернець», в которых поэту «явились» двое — Иван Мазепа и «фастівський полковник» Семен Палий. Явились как символ сил, которые не смогли поладить между собой. «В «Іржавці» поет згадав, як шведи с М. тікали з Полтави в Бендери», — зафиксировал, как помним, «Шевченківский словник» 1976 года. Да, вспомнил, однако упоминание об этом историческом факте 1709 года у Тараса Шевченко сопровождается тоской, вздохом, досадой, а самое главное — горьким упреком:
Нарадила мати,
Як пшениченьку пожати,
Полтаву достати?
Ой пожали б, якби були
Одностайне стали
Та з фастівським полковником
Гетьмана єднали.
За недостаток единения Шевченко упрекает обоих — и Палия, и Мазепу. Но не только их: за этими двумя именами — простой народ, «мы». «Якби були одностайне стали»; если бы «с фастівським полковником гетьмана єднали», — это сказано о всей нации, о нас. Именно в этом контексте поражения у Шевченко появляется центральный образ-символ стихотворения: икона Божьей матери, которую, убегая, запорожцы взяли с собой в чужие края. «Поганий татарин» не позволил казакам строить церковь, поэтому им пришлось ставить курень — и тайком молиться в нем к «образу пресвятої».
Здесь — эмоциональный пик стихотворения. Авторские размышления сменяются лирическим отступом, который, учитывая соответствующую фольклорную традицию, лучше назвать плачем, плачем над «сердешною Україною», в котором стремительно нарастает дух инвективы. Поэт зовет в свидетели «Данте старого» — в конечном счете, не столько для того, чтобы лить слезы над картиной украинского ада, сколько чтобы упрекнуть виновников: ненасытных магнатов и полупанков, молчаливых, покорных детей в кандалах и даже самого Бога («Чи вже ж йому любо людей мордувать?»). Эмоциональная амплитуда у Тараса Шевченко просто-таки поразительная: от восхищения и нежности — до гнева, досады, сарказма… Все это клокочет в его строках, как магма в вулкане; в конечном счете, выразительная сила слова меняется изобразительной: поэт показывает ужас терзания Украины «Петровими собаками», причем общий укоризненный тон, адресованный «горе-Запорожжю», остается доминирующим:
І здалека
Запорожці чули,
Як дзвонили у Глухові,
З гармати ревнули.
Як погнали на болото
Город будовати.
Як плакала за дітками
Старенькая мати,
Як діточки на Орелі
Лінію копали
І як у тій Фінляндії
В снігу пропадали.
Чули, чули запорожці
З далекого Криму,
Що конає Гетьманщина,
Чули, чули небожата,
Чули та мовчали.
Бо їм добре на чужині
Мурзи завдавали…
Это, кажется, один из наиболее тяжких грехов в Шевченковом катехизисе: пассивность, привычка к неволе, безразличие к украинской судьбе, а тем более торговля национальными интересами. Сколько раз приходилось ему обжигать души земляков «ієреміївськими» инвективами и упреками, апеллируя к чувству национального стыда, чести, элементарного человеческого достоинства! И, как это нередко случается у Шевченко, его плачи и «ієреміїади» и на этот раз завершаются видением воскресения, преодоленного поражения, собственно — ЧУДОМ, вызванным к жизни святыми слезами Богоматери.
І Бог зглянувсь на ті сльози,
Пречистії сльози!
Побив Петра, побив ката
На наглій дорозі.
Вернулися запорожці,
Принесли з собою
В Гетьманщину той чудовний
Образ пресвятої.
Поставили в Іржавиці
В мурованім храмі.
Отам вона й досі плаче
Та за козаками.
Финал, по существу, счастливый; поэту — рядовому Шевченко! — важно было «зміцнити сердця» украинцев, оставить их с верой в то, что их дело — Божье и праведное. Богоматерь в стихотворении «Іржавець» выступает как сторонник Украины на ее исторической дороге, усыпанной терниями раздора, что в ситуации 1709 года имело для нации фатальные последствия.
Интересно, что в «Іржавці» случаются автореминисценции из мистерии «Великий льох» (1845): упоминание об иржавецкой чудотворной иконе Божьей матери, которая плачет над судьбой Украины; картина уничтоженного Батурина; печальная ретроспектива лишений украинцев в снегах Финляндии и на болотах, где Петр I будет возводить северную столицу России… Сам Мазепа в мистерии отсутствует, однако в «Великому льосі» есть отголосок его главного политического поступка. Вторая душа рассказывает «сестрицям» о сожженном Батурине и о своем невольном грехе: когда Петр I проехал через поверженную столицу Мазепы, она, девочка-«недоліток», напоила царского коня, за что была немедленно — будто по какому-то высшему повелению — наказана мистическими силами. Во второй раз «батуринско-полтавский» мотив в мистерии Т. Шевченко возникает с появлением одного из воронов, который олицетворяет зловещей дух уничтожения Украины. Его монолог проникнут ненавистью «до «вольних козаків» как носителей и защитников национального «я» украинцев. Финал же мистерии созвучен с кирилло-мефодиевской «Книгою буття українського народу»; взгляд поэта сквозь трагедию смотрит в грядущие времена, когда «церков-домовина Развалиться… // І з-під неї // Встане Україна», «І помоляться на волі // Невольничі діти!». Созвучность финалов в мистерии «Великий льох» и поэме «Іржавець» вполне очевидна: в обоих случаях автор, как демиург, вызывает волю и провещает чудо национального воскрешения. Т. Шевченко отступает от традиции европейской «Мазепианы», которая опиралась на известный любовный сюжет. Его не интересуют приключения молодого Мазепы; он сосредоточен на трагическом финале его политической комбинации…
Тогда же, во второй половине 1847-го, Шевченко написал поэму «Чернець». Уже само ее название указывает на «моногеройность» произведения, и центральным героем выступает полковник Семен Палий. Кратко об историческом Семене Палие. В 1683 г. со своим отрядом запорожцев он помог королю Яну Собескому разбить турецкие войска под Веной, после чего вернулся на опустошенное войнами Правобережье. Ему удалось добиться от польской власти подтверждения древних казацких прав и вольностей на территории Киевщины и Брацлавщины и стать фактическим правителем этого края, причем административная деятельность Палия имела «четко определенный государственно-строительный характер» (В. Горобец). Как значительная милитарная сила С. Палий был серьезным препятствием на пути турецко- татарских войск, а его успешные походы начала 1690-х гг. на Кизикермен, Буджак и Очаков досаждали Османской империи, вынуждая ее быть более осторожной в своих посягательствах на северо-западном направлении.
Палий хотел объединить земли Правого и Левого берегов Днепра в единое гетманское государство под покровительством царя. Недовольство шляхты «казацкой милицией» (как она называла отряды правобережных полковников), нарастающей силой С. Палия и его намерениями оторвать Правобережье от Речи Посполитой привели к конфликту Палия с Варшавой. В 1702 году началось антипольское казацкое восстание; Палий объявил подконтрольные ему земли «свободной казацкой областью», однако присоединить Правобережье к Гетманщине ему так и не удалось. Этому помешала Россия, которая в 1704 г. заключила Нарвский договор с Польшей и вынуждала Палия вернуть полякам захваченные у них крепости и города. Семен Палий не подчинился, за что был выслан в Сибирь: по приказу И. Мазепы его арестовали и бросили в тюрьму в Батурине, а после отправили в Тобольск. После Полтавской битвы Палий, по повелению Петра I, вернулся в Фастов, однако скоро (1710) жизнь его закончилась, и полковник был с почестями похоронен в Межигорском монастыре.
Тарас Шевченко, который в своих исторических видениях часто опирался на свидетельство «Истории Русов», в оценке Мазепы и Палия полностью отошел от этого источника. «История Русов» Мазепу осуждает, объясняя его отход от Петра I и союз с Карлом ХII исключительно «адской злобой» и «личным оскорблением». Что же касается Семена Палия, то безымянный автор пишет о нем благосклонно, сравнивая фастовского полковника с Иваном Сирко.
Не то у Шевченко.
Лирическое начало поэмы «Чернець» с характерной Шевченковой тоской по былому стремительно сменяется картиной казацкого гулянья на Подоле в Киеве, возле стен той самой Академии, в которой в молодые годы учился Палий. Жизнь казацкого предводителя завершается, и теперь его провожают в Вышгород в Межигорский монастырь. Льется рекой вино и мед, «реве, грає» музыка, запорожцы в хмельном танце бархатными шароварами заметают улицу… Т. Шевченко рисует картину экспрессивного, напропалую веселого действа; к традиции «буйного» прощания запорожцев с казаком, который должен уединиться в монастыре, он впоследствии еще раз вернется в повести «Близнята». И вот, наконец, затворяются монастырские врата — и Палий остается один на один с воспоминаниями и думами.
І тихнуть Божії слова,
І в келії, неначе в Січі,
Братерство славне ожива.
А сивий гетьман, мов сова,
Ченцеві зазирає в вічі…
Это — вершина психологической драмы: молчаливый диалог Палия и Мазепы, «сивого гетьмана», который «випитує» у своего визави его тайные мысли. Вспыхивают «кадры» воспоминаний о неволе в енисейских снегах, монах плачет — а потом снова звучит голос автора, собственно инвектива, адресованная Семену Палию:
Бий поклони,
І плоть старечу усмиряй,
Святе писаніє читай,
Читай, читай та слухай дзвона,
А серцеві не потурай.
Воно тебе в Сибір водило,
Воно тебе весь вік дурило.
Приспи ж його і занехай
Свою Борзну і Фастівщину,
Загине все, ти сам загинеш,
І не згадають, щоб ти знав…
Могут ли быть сомнения, что Шевченко горько упрекает Палия и даже выносит ему приговор от имени будущего? О каком-то противопоставлении «мужественного образа Палия» — «предателю украинского народа» мог говорить разве что порабощенный разум времен Щербицкого, как это и было тогда, когда готовился «Шевченковский словарь». «Серцеві не потурай», — советует автор монаху, тем самым напоминая, что корректировать сердце должен разум. Бинарная оппозиция «Палий — Мазепа», следовательно, конкретизируется этим противопоставлением сердца и разума. А завершается поэма покаянием монаха, которому нелегко найти ответ на свой же вопрос: «Для чого я на світ родився, // Свою Україну любив?» Все, что осталось Шевченковому Палию, — искупление вины через разговор со Всевышним и молитва за Украину.
Мотив заблудшего украинского сердца обостряет проблему национального сознания украинской элиты и выбора ею исторического пути. При этом и в поэме «Чернець», и в «Іржавці» именно вопрос об украинской судьбе поставлен в высокий духовный контекст молитвы и Божьего благословения. Господь и Богоматерь, «прикликані» молитвами поэта, выступают защитниками Украины и ее праведной жажды воли.
Так же очевиден Шевченков гнев, адресованный национальному ренегатству. В мистерии «Великий льох» есть поразительный образ: «навісна мати» (Украина) рожает двух близнецов, которым дает одно и то же имя — Иван; однако только один из сыновей станет защитником своей матери, второй же будет кусать и уничтожать ее, не зная сожаления. Не в этом ли, по Тарасу Шевченко, суть украинского исторического фатума?! И не является ли Шевченковский Мазепа и Палий той самой «оппозиционной парой», генеалогия которой начинается двумя Иванами из «Великого льоху»? Конечно, здесь неминуемы уточнения, поскольку многое кроется в нюансах: Палий у Шевченко — по-своему трагическая фигура, как, в конечном счете, и Мазепа. Вот только составляющие их трагизма — разные. Историческую правоту поэт признает за Мазепой, и не стоит требовать от него, поэта, исчерпывающих, всесторонних исторических оценок левобережного и правобережного предводителей. «У Шевченко своя правота, правота художника, который с предельной остротой почувствовал и отдал гнев нации, которая принесла, и то после стольких сражений, столько жертв, самую большую — свободу», — писал по похожему поводу Юрий Барабаш, которого интересовал «случай Хмельницкого», то есть Шевченковское и Гоголевское отношение к гетману Богдану. И если в стихотворении Т. Шевченко «Швачка» (1848) Палий назван «славным», то это не означает, что через год после «Чернеця» поэт изменил свою точку зрения. Сам эпитет «славный» здесь возникает не в стихии авторского слова, а в стихии слова героя, гайдамацкой массы, взбунтовавшейся против шляхты так же, как когда-то восстал против нее «батько» Семен.
С той же «правотой художника» Т. Шевченко говорит в «Іржавці» и про «прилуцького полковника поганого», Гната Галагана, который сначала вместе с Мазепой присоединился к шведам, однако потом переметнулся к Петру I и помог его войскам разгромить Запорожскую Сечь, за что получил большие земельные владения. Галаган — «поганий», потому что пошел против своих, продался, национальное же отступничество Шевченко резко осуждает. Утверждение «Шевченковского словаря», что в повести «Музикант» Г. Галаган якобы противопоставлен «предателю» И. Мазепе (на том основании, что в реплике одного из персонажей произведения Галаган назван «славним прилуцьким полковником»), не что иное, как шулерство.
«Случай Мазепы» (как и «случай Хмельницкого») подтверждает вывод современного исследователя о том, что «Шевченко безоглядно открытый и цельный в своем чувстве». Что же касается «замкнутого, интровертного, пагубно раздвоенного» Гоголя, то его отрывок из «Истории Малороссии» («Размышления Мазепы») был одной из тех вспышек украинского естества автора «Тараса Бульбы», которые приходятся на середину 1830-х годов. У «правобережного» по происхождению Тараса Шевченко видение национальной свободы довольно часто ассоциировалось с отчаянным поступком левобережного гетмана Ивана Мазепы. У «левобережного» же по происхождению Николая Гоголя все было сложнее: идея украинской свободы несмело пробивалась в его эмоциональных реакциях, ностальгических порывах из «болотного» Петербурга к святому Киеву, в своеобразной парижскoй «фронде» в кругу польских литераторов, в «перевоплощении» в Мазепин образ, когда речь шла о тяжелом выборе гетманом политического вектора для Украины — однако уже последующие 1840-е гг. ознаменовались для Гоголя резкой «сменой вех» (поглощение Украины «Русью»). Хронологически это совпало с важнейшими национальными откровениями его земляка Тараса Шевченко.
