Как сказал один классик — «мы ленивы и нелюбопытны». Живя лишь сегодняшним, молниеносно исчезающим днем, очень многие из нас не успевают (не могут? не хотят?) задуматься о сути тех драгоценных исторических уроков, которые, словно клад, спрятанный в земле, оставлены для нас великими историческими личностями прошлого. А между тем стоит только отказаться от примитивно-нигилистического подхода к наследию классиков («ну что мне могут дать Драгоманов, Чаадаев, Гринченко, Франко, Герцен... Они же все давно умерли, а мы живы!») с изумлением обнаруживаешь, насколько их идеи созвучны нашим сегодняшним спорам. Идет ли речь о соотношении цели и средств в политике, национального, классового и общечеловеческого, радикализма и эволюции, демократии и «сильной руки», разрушительного и созидающего начала в социуме — мы просто не сможем обойтись без книг великого россиянина Александра Герцена (1812 — 1870). В них не найдешь готовых ответов — но высокий ум этого мыслителя, та душевная боль, с которой он искал выхода из кризиса европейской цивилизации ХIХ века («Мы не врачи, мы боль», — говорил Герцен о миссии лучших представителей интеллигенции) помогут и сейчас, словно путеводная нить Ариадны, найти выход из лабиринта проблем ХХI века. Если добавить к этому редкостное человеческое обаяние Герцена, если вспомнить, что это чуть ли не единственный общественный деятель России той эпохи, который всегда последовательно боролся с агрессивным, обнаглевшим имперским шовинизмом (чего, к сожалению, нельзя сказать о его друге Виссарионе Белинском), бесстрашно поднимал свой голос в защиту растоптанной, но не покоренной Польши и с искренним уважением относился к истории, культуре, политическим и человеческим правам украинского народа (о чем речь впереди) — то актуальность произведений Герцена не требует доказательств. Мы здесь остановимся в основном на творчестве Герцена- публициста и на идеях Герцена-политика, вынужденно оставив в стороне «Былое и думы». Но вначале — о том, чем близок нашему веку Герцен-мыслитель.
НА РУБЕЖЕ ДВУХ МИРОВ
Чем больше узнаешь Александра Ивановича, тем более поражает одна редкостная особенность герценовского мировоззрения: «незамкнутость суждений» (по словам философа А.Володина). Он всегда отвергал готовые схемы развития общества, был решительным противником шаблонных, упрощенно-примитивных ответов на сложнейшие вопросы бытия. Герцен умел взглянуть на любую проблему как бы сразу со многих сторон — и как раз в этом была его сила, а не слабость, как считали иные современники. Нам, пережившим трагическое ХХ столетие с его людоедскими доктринами, не подлежавшими ни обсуждению, ни сомнению, это особенно ясно видно.
Возьмем, к примеру, проблему коренного, освободительного переустройства России — основную для Герцена. Да, он был убежденным сторонником такого переустройства — но при этом неустанно подчеркивал, как важно сохранить чистоту идеалов и гуманность практических действий революционеров. «Мысль о перевороте без кровавых средств нам дорога» — таким был подход великого россиянина. Эту мысль Герцен высказывал многократно и в 40-е годы, и в 50-е, и в 60-е.
Вот его слова из предсмертной работы «К старому товарищу» (1869 г.): «В социальных нелепостях современного быта никто не виноват и никто не может быть казнен — с большей справедливостью, чем море, которое сек персидский царь, или вечевой колокол, наказанный Иваном Грозным. Вообще винить, наказывать, отдавать на копья — все это становится ниже нашего пониманья». И далее Герцен обосновывает свою точку зрения как глубокий мыслитель-социолог: «Народное сознание так, как оно выработалось, представляет естественное, само собой сложившееся, безответственное, сырое произведение разных усилий, попыток, событий, удач и неудач людского сожития, разных инстинктов и столкновений — его надобно принимать за естественный факт и бороться с ним, как мы боремся со всем бессознательным — изучая его, овладевая им и направляя его же средства сообразно нашей цели». Поэтому сила в социальном мире имеет свои пределы, дополним мы Герцена; часто она бессмысленна и бессильна. Ибо «старый порядок вещей крепче признанием его, чем материальной силой, его поддерживающей» .
Духовный облик Герцена особенно привлекателен для нас еще и тем, как прозорливо, с позиций истинного гуманизма и демократизма анализировал он проблему социального прогресса и средств — насильственных или ненасильственных — которыми этот прогресс обеспечивается. Революция или реформа? Эту дилемму автор «Былого и дум» решает так: «Новый водворяющийся порядок должен явиться не только мечом рубящим, но и силой хранительной. Нанося удар старому миру, он не только должен спасти все, что в нем достойно спасения, но оставить на свою судьбу все не мешающее, разнообразное, своеобычное. Горе бедному духом и тощему художественным смыслом перевороту, который из всего былого и нажитого сделает скучную мастерскую, которой вся выгода будет состоять в одном пропитании, и только в пропитании» . Может показаться, что у Герцена в этом пророчестве речь идет о большевистской революции. Но только лишь о ней?
Высшим, священным приоритетом для Александра Ивановича оставалась внутренняя свобода, благодаря чему он и сейчас дает нам нетленный пример морально чистой оппозиции. Ибо «нельзя людей освобождать в наружной жизни больше, чем они освобождены внутри. Как ни странно, но опыт показывает, что народам легче выносить насильственное бремя рабства, чем дар излишней свободы». Более того, «народ — консерватор по инстинкту и потому, что он не знает ничего другого, у него нет идеалов вне существующих условий; его идеал — буржуазное довольство... Чем народ дальше от движения истории, тем он упорнее держится за усвоенное, за знакомое. Он даже новое понимает только в старых одеждах».
Одновременно и западник и русский патриот, социалист и убежденный либерал («социализм» Герцена, как и нашего Ивана Франко, был, мягко говоря, очень своеобразным), Александр Иванович, стоя как бы на рубеже разных миров, видел свой долг именно в том, чтобы будить голос совести в родном народе. Такой великой «трибуной совести» стали для него знаменитые «Полярная звезда» и «Колокол». И огромной заслугой великого россиянина было то, что он не уставал идейно противостоять шовинистам, «ярыгам патриотизма», «содержанцам III отделения» в момент, когда все эти субъекты ортреагировали на Польское восстание 1863 г. злобным лаем. Навсегда останутся в истории мировой демократической мысли слова Герцена, сказанные против «горе- патриотов»: «Мы с Польшей — потому что мы за Россию. Мы со стороны поляков — потому что мы русские. Мы хотим независимости Польши, потому что мы хотим свободы России. Мы с поляками, потому что одна цель сковывает нас обоих». Да, Герцен действительно спас честь демократии в своей стране, доказав, что кроме России Александра II и Валуева, жандармов и вешателей, палачей Польши и Украины есть и другая Россия, олицетворением которой он был. К несчастью, моральный подвиг Герцена и до сих пор остается скорее исключением, чем правилом на фоне «бетонных» имперских традиций его великой родины. Усвоен ли в России, к примеру, урок, данный Александром Ивановичем его отношением к Украине?
«РАЗВЯЖИТЕ ИМ РУКИ!»
Борьба с произволом (социальным, национальным, духовным) не силой оружия, а прежде всего силой протестующей совести — это был своего рода политико-философский «патент» Герцена, хотя в то же время он не отвергал и политико-организационных форм сопротивления деспотии. Произвол российской имперской администрации, творимый по отношению к Украине в ХIХ веке, глубоко возмущал выдающегося российского мыслителя. Боль нашего народа была и его болью — здесь нет преувеличения.
Герцен считал, что и Украина, и Белоруссия должны быть самостоятельными демократическими государствами — ставя в то же время вопрос (в духе «Кирило-Мефодиевского братства») о создании федерации будущих славянских демократических государств. Но преследования украинского языка, культуры, отсутствие на нашей земле элементарных гражданских прав вызывали у него яростный протест. Тем более, что Герцен знал историю Украины и помнил, что в прошлом «Украина была казацкой республикой, в основе которой лежали демократические и социальные начала. Запорожская Сечь представляла собой странное явление плебеев-рыцарей, витязей-мужиков» (статья «Россия и Польша», 1959 г.; видимо, Герцен, говоря о «плебеях», все же недооценивал удельный вес культурного, духовного элемента у запорожцев...).
То, что Александр Иванович чувствовал беды украинского народа как свои, близкие сердцу, очень личные — и в то же время восхищался мужеством наших предков! — очень ярко демонстрирует отрывок из статьи «Исторические очерки о героях 1825 года, по их воспоминаниям». Герцен приводит подлинный исторический факт, случившийся в 1831 году. Он пишет: «Один казак, от которого требовали, чтобы он пошел отбывать службу в военных поселениях, и которому угрожали несколькими тысячами ударов прутьями в случае отказа (доходило до шести-восьми и даже десяти тысяч), просит минуту на размышление. Ему дают несколько минут. Он возвращается с мешком, развязывает его, кладет перед палачами в эполетах трупы обоих своих детей, только что им убитых, и говорит: «Они уже не будут солдатами», добавив: «И я тоже не хочу им быть!» Потом он снимает с себя одежду и говорит: «Я готов!»
Комментарии к этой шекспировской силы сцене (тем более сильной, что непридуманной; современные исследователи склоняются к выводу, что речь идет о полтавском крестьянине, бывшем казаке Андрее Яковенко). А какова же позитивная программа Герцена по отношению к Украине? Она проста: «Развяжем им руки, развяжем им язык, пусть речь их будет совершенно свободна, и тогда пусть они скажут свое слово!» (из цитируемой статьи «Россия и Польша»). А вот еще одна герценовская статья «По поводу письма из Волыни», помещенная в декабре 1861 года в «Колоколе». Главная мысль ее такова: «Признаем же раз и навсегда за неизменную истину, что никого не нужно ни русифицировать, ни полонизировать, что никому не нужно мешать говорить и думать, учиться и писать, как ему захочется... Чего ради украинец, например, променяет свой родной язык — тот, на котором он говорил в вольных лесах, тот, который сохраняет в его песнях всю историю его — на язык предательского правительства, постоянно обманывающего Малороссию? Но из этого не следует, чтобы украинец учился, например, по-польски только потому, что «весь образованный класс народа говорит по-польски» (вспомним варварские «пацификации» польских властей на Волыни и Галичине начала 30-х годов ХХ века!).
Интереснейшая страница нашей общей (в точном, истинном смысле слова) с Россией истории — это отношения Герцена и Шевченко, то глубокое взаимное уважение, которое испытывали друг к другу эти великие люди. Комментируя опубликованное в «Колоколе» в январе 1860 г. письмо Костомарова, Герцен подчеркивает: Шевченко — истинно народный поэт, к голосу которого прислушивается вся Украина. В марте 1861 года «Колокол» печатает некролог, посвященный Великому Кобзарю, и, кроме того, заметку одного из почитателей творчества нашего гения на украинском языке.
Очень любопытна беседа между Герценом и дочкой графа Федора Толстого, посетившей Лондон в 1862 году и оставившей воспоминания о встрече с Александром Ивановичем. Речь зашла о Шевченко. Герцен сказал: «Он тем велик, что он целиком народный писатель, как наш Кольцов, но он имеет значительно большее значение, чем Кольцов, ибо Шевченко также и политический деятель и стал борцом за свободу» . Цена этим словам выдающегося борца тем более велика, что сказаны они были менее года спустя после невосполнимой утраты — смерти Тараса Григорьевича — в тот момент, когда далеко не все представители российской интеллигенции ясно осознавали масштаб его личности...
Чувство уважения и преклонения было в данном случае взаимным, Шевченко прекрасно знал творчество Герцена, свидетельством чему — записи в его «Дневнике». Прочитав статью «Крещеная собственность», наш поэт так отзывается об Александре Ивановиче: «Сердечное, задушевное — человеческое слово! Да осенит тебя свет истины и силы истинного бога, апостол наш, наш одинокий изгнанник!» (запись от 11 октября 1857 года).
Прочитав номер герценовской «Полярной звезды» с профилем пяти казненных декабристов на обложке, Шевченко заносит в своей «Дневник»: «Обертка, т.е. портреты первых наших апостолов-мучеников, меня так тяжело, грустно поразили, что я до сих пор еще не могу отдохнуть от этого мрачного впечатления. Как бы хорошо было, если бы выбить медаль в память этого гнусного события. С одной стороны — портреты этих великомучеников с надписью «Первые русские благовестители свободы», а на другой стороне медали — портрет неудобозабываемого Тормоза (Николая I. — И.С. ) с надписью: «Не первый русский коронованный палач». Кстати, «неудобозабываемый Тормоз» — это шевченковское выражение тоже восходит к Герцену!
Когда говорят об «общей истории» Украины и России — в это выражение довольно часто вкладывают изрядную долю лукавства, имея в виду следующее: «А никуда вы от нас (читай — от России!) не денетесь и без нас не проживете!» Но именно такие люди, как Александр Иванович Герцен, и составляют лучшую часть нашей общей истории, тот «золотой запас» уважительного, равноправного отношения одного великого славянского народа к другому, растратить который мы не вправе. Нам всем, и украинцам, и россиянам, предстоит еще неизмеримо много работать, чтобы обеспечить ту «независимость человеческой жизни от государственной воли» , о которой писал Герцен и которая была для него дороже всего. И одним из лучших средств на пути решения этой проблемы стало бы выполнение еще одной, «самой насущной нашей задачи» (воспользуемся опять-таки герценовскими словами: «Знакомить друг с другом демократов и борцов за свободу славянских стран!» И Украины, и России, и Польши, и многих других .
