В литературно-художественных, научных, публицистических текстах отечественных авторов события Голодомора представлены достаточно широко. В обращение вводятся новые источники, политические и правовые обоснования, обогащается фактологическая база. Такого рода исследования, осуществленные подвижническим трудом ученых, учителей, студентов, наконец просто неравнодушных людей, несомненно необходимо продолжать и стимулировать. Но ограничиваться только этим теперь уже недостаточно. Исторические масштабы и значимость явления Голодомора нуждаются в более широких контекстах своего постижения. С какой бы полнотой мы не открывали все новые и новые факты, от которых у нормального человека отнимается речь, как бы активно и умело мы не освещали их для своей и мировой общественности, все же существует опасность того, что в глазах международного сообщества (да и, главное, для нас самих!) Голодомор так и будет представляться каким-то локальным, отделенным в пространстве и времени явлением, эдакой культурной «капсулой» в мировой истории, одиноким творением параноика — власть предержащего и созданной им государственной структуры. Поэтому сегодня мы должны выйти за рамки исторического, правового, политического анализа Голодомора, переосмыслить это явление в более широких — философских, историко-психологических, социологических — измерениях и категориях.
Так, в частности, актуально предстает освещение Голодомора и его последствий через их экзистенциальные и метафизические составляющие. В дополнение к знанию фактов, к их политическим и правовым оценкам уже необходимо углубиться в изучение вопросов, связанных с выявлением внутреннего мира человека, втянутого в свое время в водоворот ежедневной и ежеминутной борьбы за элементарное выживание, человека, который вынужден видеть вокруг себя муки и смерть самых дорогих ему людей, будучи неспособным хоть что-то сделать. При этом абсолютное большинство жертв не могли понять, за что же им выпала такая судьба? Ведь они вступили в колхоз, как этого требовала власть, выполнили все планы мясо- и хлебозаготовок, отдав все, что у них было... Какие же духовные трансформации под давлением этих условий испытывали те, кому суждено было выжить и как эти трансформации запечатлелись, а впоследствии проявлялись в их жизненных установках, религиозных представлениях, моральных нормах и поступках? Как формировалась воля, идеалы и ценностные ориентации тех детей, которые видели жертвенность и бессилие родителей, цинизм и зверства тех представителей власти, которые обрекли целые семьи на голодную смерть, но на долгие годы стали в глазах власти уважаемыми людьми, самоотверженными проводниками передовых идей лучшего в мире общества?
Но речь идет сегодня не только о непосредственных жертвах. Какие представления о справедливости, чести, о добре и зле складывались у свидетелей этих страшных процессов, например у детей тех сельских активистов, которые за счет благополучия и жизней своих же соседей и односельчан сумели уберечь себя и своих детей от голодной смерти? Поскольку все эти процессы перепахивали сознание, без преувеличения, миллионов людей, то нечего и думать о настоящем анализе мировосприятия, общественных отношений в украинском обществе, о понимании глубинных причин экономического, политического, электорального поведения украинцев после голода 1928—1929, 1930 гг., в послеголодоморные годы, десятилетия и даже сегодня.
Такой анализ нуждается в переосмыслении многих устоявшихся понятий и представлений. Это, например, касается такой важной вещи, как социальная структура украинского села в 1932—1933 гг. Практика выкачивания хлеба, других продуктов и создания ситуации искусственного многолетнего непрерывного голода на селе вместе с политическим террором со второй половины 20-х годов размывала как традиционную, так и вновь созданную, навязанную властью социальную структуру жителей украинского села. Поскольку в основе «классового» разделения крестьянства на самом деле лежал имущественный принцип, то в результате массовой продуктовой реквизиции, обысков, арестов, перед угрозой голодной смерти разные классы и прослойки украинского села оказались еще в нескольких неодинаковых по размеру и статусу, неформальных социальных группах — группе объектов изъятия жизненных средств и группе, которая осуществляла это изъятие (представители местных партийных и государственных органов, активисты и т.п. Им принадлежала часть изъятых у своих односельчан продуктов, а самих крестьян, у которых эти продукты отобрали, оставляли умирать или выживать любыми средствами.). Отдельную группу составляли «льготники», которые сами могли и не принимать непосредственное участие в реквизиционных мероприятиях. Положение второй и третьей группы было весьма шатким. Любой из представителей этих групп мог в любой момент быть выброшенным в первую группу со всеми печальными последствиями. И страх оказаться однажды в положении этих мучеников в большой степени диктовал образ поведения представителей местной сельской и районной власти, активистов.
Абсолютное большинство крестьян оказалось отнесенным к первой группе. Это было выразительное, хотя и неустойчивое, весьма специфическое, даже уникальное по своим психологическим и социальным признакам образование, отдельные элементы которого отличались возможностью доступа или степенью лишения средств существования, короче говоря — шансами на выживание. Поэтому даже кратковременное пребывание человека в этом сообществе (конечно, если ему суждено было выжить) налагало зарубку на всю последующую его жизнь, на его понимание морали, власти, на отношение к другим людям, на его заветы детям... Да и не только его самого. Дети и внуки тех, кто в 1932—1933 гг. молниеносно превращался по решению местных чиновников из малосостоятельного середняка в кулака (а значит — в виновника репрессий и смертей) десятилетиями носили клеймо «кулаков». Это я знаю по своим школьным товарищам в 60-е годы. Не менее длительные и крепкие мировоззренческие последствия «обеспечивало» и пребывание человека в двух других группах. Изучение особенностей духовного мира представителей этих групп, социальных и психологических последствий такого разделения еще ожидает своих исследователей, и оно позволит проникнуть в неизвестные нам глубины самого явления Голодомора и особенно его последствий, прежде всего отдаленных.
Например, разделение на такие группы оказалось на удивление мощным и долговременным рычагом разжигания и поддержания ненависти, враждебности внутри крестьянства, «атомизации» личности в его среде. Если на ранних этапах голодания навязывание крестьянам убеждения, что во всех их бедах виноваты местные кулаки, не было эффективным, то позже доведенный до предельного состояния физического и духовного истощения человек действительно начинал видеть главного виновника в своем соседе, односельчанине, в жителях своего района. Это умело подогревалось властью на всех уровнях. Что-либо несправедливое, дикое в сельской жизни немедленно в пропаганде получало ярлык «кулацкого». Чтобы не быть голословным, приведу только один пример. Вот заметка, напечатанная в районной газете «Більшовицьким шляхом» (орган Великотокмакского РПК, РВК и РПР) от 30.07.1933 (орфографию оставляю без изменений). «Ми проробляли постанову обкому КП(б)У та облвиконкому про громадське харчування, де зазначено, що кращу і більше їжі повинні одержати косарі, але в 3-ій бригаді артілі ім. Леніна ніяк не розквитаються з зрівнялівкою. Борщ ділять всім по два половника, як скидальщикам, так і останнім, навіть куховарка знайомим дає густіший борщ... Колгоспники вимагають ліквідувати зрівнялівку в громхарчуванні». Подпись — «Колгоспники». Эта заметка помещена среди номеров газеты, где эти же колхозники приняли открытое письмо, которое начинается словами: «Ми зібралися якраз в той час, коли вирішується питання організаційно-господарського зміцнення колгоспів, пертворення колгоспів в більшовицькі, колгоспників в заможних». Такая «заможність» скорее подошла бы для положения и стремлений чернокожих рабов на плантациях. Но самая большая беда оказалась в том, что навязывание разрушительной, разъединительной психологии «двух половников» тяжелой ржавчиной на долгие годы и даже десятилетия въедалось в душе голодных и униженных крестьян.
Вот здесь перед нами предстает еще одна из самых страшных преступных черт тоталитарного режима в Украине, раскрытие которой должно стать предостережением далеко не только как факт сугубо исторического характера и далеко не только для нас. Первостепенная задача нормального общественного организма заключается в нейтрализации, а то и подавлении антисоциальных влечений и поступков, настроений жестокости и ненависти или нечеловеческого безразличия со стороны отдельных индивидов, которые были и есть в каждом обществе. Другое дело — тоталитарная система. Тоталитаризм апеллирует к самым темным сторонам человеческой души, стимулирует и культивирует именно деструктивные, разрушительные настроения масс, ведь поссоренными, пропитавшимися миазмом взаимного недоверия и ненависти людьми управлять значительно легче. Меня просто ошеломили свидетельства очевидцев из сел Киевской области о том, как председатель сельсовета на поле ногами забил до смерти ребенка, который собирал колоски; о том, как активисты на поле же забили до смерти мужчину, который собирал и здесь же ел колоски. А больше всего поразил рассказ о «о похоронных бригадах», которые закапывали еще живых людей, чтобы лишний раз не везти их на кладбище, среди них и грудного ребенка, который, брошенный в яму, плакал и звал мать, пока его не прикопали. Дело здесь не только в оценке действий таких дегенератов (извините!). Примечательно то, что все они прекрасно понимали: за эти убийства и истязания им ничего не будет. А вот если бы кто-то из них хоть слово неодобрительное промолвил о Сталине или Советской власти, где бы он оказался на следующий день? Это обстоятельство отлично понимали все современники Голодомора. И такое понимание не могло не налагаться на более поздние суждения о справедливости, о первоочередных и второстепенных обществах, о гуманитарной политике и др. Не раз и не два мне пришлось встречать в воспоминаниях очевидцев, которые были в 1933 году еще маленькими детьми, что матери боялись выпускать их одних на улицу, чтобы обезумевшие от голода односельчане не зарезали их и не съели. К какому чувству доверия, открытости, солидарности могут подталкивать человека такие воспоминания?
Вот так присущее тоталитаризму сведение человеческой жизни, человеческого достоинства до уровня самых низких социальных ценностей еще долго порождает в человеке болезненное столкновение ценностных установок, становится мощной противоречивой составляющей частью в ситуациях жизненного выбора, формирования идеалов, стремлений целых человеческих групп.
Изучение и обнародование еще не исследованных пластов Голодомора не только раскрывает его внутренние миры, но и порождает все новые и новые вопросы в области истории нашей общественной жизни. Не остатки ли опыта психологической атмосферы Голодомора стали позже одним (среди многих прочих) из факторов такого примирительного отношения наших людей к условиям собственного обитания в промышленных городах, где воздух перенасыщен канцерогенами из труб заводов и где большинство жителей, не колеблясь, отдавали на выборах свои голоса директорам этих заводов? Не подсознательный ли страх перед властью, навязанный террором и угрозой мук голодной смерти во времена Голодомора (хотя, возможно, на рациональном уровне такая связь с Голодомором может человеком и не осознаваться!), способствовал откровенно враждебной позиции со стороны части украинских крестьян относительно публикаций в руховской прессе материалов о преступлениях Советской власти, в том числе и о Голодоморе?
Эти и многие другие вопросы еще нуждаются в размышлениях, дискуссиях, анализе...
Голодомор дает нам чрезвычайно примечательную памятку из нашего недавнего прошлого — памятку о сопротивлении. Речь должна идти далеко не только об открытых актах силового протеста против непосредственных исполнителей реквизиционных действий — они были, хотя и изредка. Речь идет о менее примечательном внешне, но исключительно важном по своей сути внутреннем сопротивлении людей процессам дегуманизации, условиям, которые подталкивали к потере человеческого достоинства, моральных норм и ценностей. Так постоянно бывает среди людей в предельных ситуациях их жизни. Узники фашистских концлагерей вспоминают, что всегда находились и среди заключенных, и среди надзирателей люди, которые, рискуя собственной жизнью, пытались как-то облегчить судьбу жертв. Такими примерами переполнены воспоминания и свидетелей Голодомора. Здесь и самопожертвование родителей ради выживания детей, и факты, когда родственники или соседи умерших родителей брали осиротевших детей в свои семьи, хотя сами находились на грани выживания. Здесь и воспоминания о двенадцати-тринадцатилетних детях, которые уже работали в поле и сами, будучи истощенными, приносили домой частичку полученной порции хлеба. Среди таких, достойных запечатления в истории (и не только украинской!) фактов борьбы человека за свою человеческую сущность в нечеловеческих социальных условиях невозможно обойти вниманием и действия непосредственных исполнителей политики власти (председателей сельсоветов и колхозов, бригадиров, кладовщиков и т. п.). Они жили среди жертв этой политики, среди таких жертв были и их родственники, и соседи, и добре знакомые. И в этой ситуации перед ними представал действительно экзистенциальный выбор — или тайно помочь килограммом гречки вымирающей семье с риском быть обвиненным в оппортунизме и самому (вместе со своей семьей) упасть в жернова Голодомора, или сохранить себя путем обречения на голодную смерть своих близких. Разные люди поступали по-разному. Районные газеты периода Голодомора изобилуют гневными инвективами и требованиями строго наказать тех руководителей, которые стали «пособниками кулаков», «врагами Советской власти», «незаконно» раздавая колхозный хлеб. А это были акты героизма, акты неутраченности совести в человеческой душе. В этом плане Голодомор должен выступать и в наших школьных учебниках, и в нашей пропаганде для всего мира не только как воплощение страданий или как предостережение для мира. Голодомор предоставляет нам и миру примеры духовного сопротивления усилиям власти убийц, примеры человеческого мужества и самопожертвования, гуманизма, благородства и милосердия. И эти уроки мы должны выучить и усвоить.
