Продолжение. Начало читайте «День» №3-4, 5-6
Об этом состоянии огромного эмоционального напряжения душевных сил, которое граничило с безумием, вспоминает его соученик в Краковском университете Сафат Шмигер, с которым некоторое время Стефаник жил в общей квартире. Василь Стефаник работал тогда над своим знаковым произведением — новеллой «Каменный крест».
«Стефаник рано встає і товчеся по хаті і бігає, як скажений. Воно виглядає так комічно, що варто видіти. Але часом тото біганя перестає бути сьвідоме, і тоді я боюся, що він здуріє. Се вступ. Далі він п’є молоко, миєся і кладе перед собою папір. Не написавши нічого, він зачинає з пером бігати знов. Потім сідає. Пише, пише і зриваєся. Бігає і співає, ну, але як, то якісь мужицькі арії, грубі, але злі. І знов п’ять мінут пише. І знов схвачуєся і реве тими аріями, а мині здаєся, що то справді лиш він такі арії розуміє. І пише знов п’ять мінут. Миче собі чупер, звичайно з потилиці, потім пустить очі на Русь, аби єму принесли відти такого мужика, якого єму треба під руку. Прийде той мужик, Стефаник скривиться і довго єго оглядає, випитує: ну як? А потім гримає кулаками о стіл і бігає, чорт його знає з таким біганням! Сідає, пише і почорніє. Потім плаче, але так, псякров, плаче, що аж встид за такого хлопа! І встає і бігає і верещить: лайдаки, шельми, людоїди! Потім кидає перо і лягає на канапу. Лежить, як дерево, я йому вірю, що єго кожда кістка болить, бо він за три години зо чотири милі перебіг. Як треба йти на обід, то він акурат засне. По полудню він спокійніший, але коло п’ятої години єго знов находить хвороба. Вночі крізь сон говорить і співає».1
Да и сам писатель признавался в разговоре с молодыми львовскими литераторами, что только тогда подходит к столу, когда на него «найде хандра» и он себе места найти не может — хватается за перо, чтобы «полегшало»: «Такий настрій здебільшого зв’язаний в мене з так званим натхненням, чи як ви там називаєте стан розбудженої уяви. Западе в душу якась картина чи тон і мучить мене. Я шукаю для них товариства, інших елементів, які б дали те, що називається синтезом...» (1,1, 488)
Далеко не все, что поразило его в родном селе, а именно крестьяне его Русова, их судьбы и переживания, их драмы и трагедии, художественно трансформировалось в его творчестве, бралось «на перо»: «Не всяка риба на всякий гачок піде»
Эти «муки слова» были вызваны поисками соответствующего языкового строя, тональности повествования, потребностью найти настроение художественной речи, средств, которые могли бы образно воспроизвести творческую энергию, которой насыщается художественный мир художника.
Именно об этой особенности творческого мышления Василя Стефаника и вспоминал Михаил Рудницкий, который записывал за писателем его размышления на встрече с литераторами Львова, на юбилейных торжествах... его «стану розбудженої уяви»: «Западе в душу якась картина чи тон і мучить мене».
Для Стефаника определяющим в рождении художественного повествования было найти то первое слово, которым он начнет первое предложение, а дальше, ему казалось, вдохновение «поведет» его без поправок, без переработок текста в русло развертывания «сюжета».
Выступая на юбилейном банкете в его честь 26 декабря 1929 г., Василь Стефаник откровенно засвидетельствовал:
«Я робив, що міг. Перетоплював це мужицьке слово, яке мав біля себе, аж пальці мені викручувало з болю, і я гриз їх, аж мені це моє сиве волосся коштувало. І нині чую, що половину треба би перечеркнути з того, бо я, вірте мені, занадто великий естет, бо я ясно здаю собі справу з того, що зробив. І все, що я писав, мені боліло. Щоби дати піваркуша друку, я мушу написати тисячу аркушів, і, як уже нині на вечері це сказав один з вас, я, бігме, не вмію писати» (1,1,62).
Это демоническое погружение в себя, это прозрение духа в глубинных мирах собственной души происходило ради единения с душами своих героев, а следовательно, ради максимально чувственного и вероятного самовыражения в творчестве. Стефаник сознательно так страстно разжигает воображение, возбуждает фантазию, демонизирует свой дух, чтобы открылась ему тайна души крестьянской и чтобы эта душа «вселилася» в художественное произведение, в эту новую, уже художественную, реальность и поведало миру все свои думы, переживания, страдания, душевную боль и тревоги. Как отметил Г.Г. Гадамер, «в искусстве человек встречается с самим собой, дух встречается с духом».2
Философы и психологи считают, что дух — это принцип, противостоящий материи: «Под этим мы понимаем имматериальную субстанцию или экзистенцию, которая на самом высоком и универсальном уровне называется «Богом». Мы представляем себе эту имматериальную субстанцию также как носителя психики и даже самой жизни».3
Для философа Юнга неоспоримо то, что знание о сущности души для нас невозможно, по крайней мере на сегодняшний день, поэтому «душу можно наблюдать только с помощью души», поскольку «дух — это атрибут Единой Субстанции».4
Вспомним: в письме Юрию Морачевскому Стефаник писал, что больше всего его трогают «наші люди, так звані мужики»: «Я, як Бог, їх сотворив і поставив перед очі світу». (1,2, 397)
Писатель в минуты особо драматического переживания своей духовной миссии творца свидетельствовал, что именно Бог и заковал его в «власну душу» — приказал выпить горькую чашу творческого самовыгорания, заставил ковать в кузнице собственной душе «чистий метал люцкого слова і єго любови», потому что его , Господа, миссия создать дарованное художнику слово «могучий світ духа». (1,2,341)
Василь Стефаник был и остался русином и сыном мужика, познать душу которого он пытался, с исступленной одержимостью «вгризаючись» мыслями, чувствами в родную землю, со страхом, изумлением и душевной болью «зазираючи» в душу крестьянина, жертвенно преданным сыном которого он был.
Писатель уверен, что он правдиво осветил, вернее, безжалостно вывернул крестьянскую душу, открыл темные и светлые ее глубины, открыл и самого себя, свою собственную душу.
Самооткрытие осуществляется благодаря преобразующей силе творчества, благодаря символико-ассоциативному «пробудженню» затаенных в подсознании — в «нижньому» сознании (Иван Франко), в глубинах человеческой души всего того, что, по словам Ивана Франко, «неприступно для нашої свідомості» — то гнездо «пересудів» и «упереджень», неясных порывов и «антипатій», то, что «тоне і лежить там погребане, «як золото в підземних жилах».5
Как и для Ивана Франко, так и для Василя Стефаника эти морально-психологически болезненные сигналы, которые вызревали там, в «потустороннем сознании» (Гегель), и «виринали» из глубин души художника, были свидетельством страданий души, глубоких духовных противоречий, стремлений не только познать собственную душу, но и изменить ее благодаря «вселенню» души художника в художественное произведение.
Как определяет современный американский психолог Дэвид Элкинс, «душа — це двері до давнього світу образів; вона... є міфічною і поетичною у найглибшому сенсі». Там, у її глибинах, народжуються почуття, уява, фантазія, там «живе» добро і зло, любов і ненависть, «чоловіцтво» і «звірство», за Франком, там світ «зустрічей між «Я» і «Ти», образів, поезії, мистецтва, ритуалів, обрядовості, символів».6
Василь Стефаник уверен, что именно в человеческой душе так драматично, а то и трагично проявляется тайный союз добра и зла, а он как художник вынужден отражать зло, которое разрушает крестьянские души, — выносить на открытое пространство человеческого сопереживания и сострадания. Так, проявление зла имеет социальные и общественные причины, часто зло прорастает из страданий, отчаяния и безысходности, зло свидетельствует о несовершенстве, а то и беспомощности добра, и человек, который пытается использовать зло для творения добра, неизбежно становится инструментом зла.
Таким «инструментом зла» выступает в новелле «Новина» Грыць Летючий, решившийся на страшное преступление — утопил своего ребенка из-за тотальной безысходности. Он не знает, как выйти из зоны зла, поэтому решается нарушить Божьи заповеди и стародавние нравственные законы. Грыць не ждет Божьей кары, отправляется в город, чтобы отдать себя на наказание: «Скажу панам, що не було ніякої ради: ані їсти що, ані в хаті затопити, ані відпрати, ані голову змити, ані ніц! Я си кари приймаю, бо-м завинив, та й на шибеницю».
Существует в мире страдание, независимое от человека, от человеческой воли. Причиной страданий является зло — абсурдное, иррациональное, его можно увидеть в «боротьбі за існування, у насильстві, яке панує у природі, у нещастях, природних катаклізмах і епідеміях. Аби пояснити таке зло, людина уявляє містичні невидимі сили, бога, чорта, поганих людей чи якісь ворожі сили. Вона параноїчно перебільшує».7
Малый Василько жадно впитывал рассказываемые ему отцовыми батраками страшные истории о чертях, ведьмах, упырях, мертвецах, которые пугали его и в то же время так манили, так пленили его воображение, что видились повсеместно и не оставляли его и во снах. «У нас було багато наймитів, старших і менших, і я з ними жив усе в найбільшій дружбі, виносив їм батьків тютюн та все те, про що вони просили. За те розказували багато казок та показували місця, де ночують відьми, опирі, де являлися мерці, а де сиділи правдиві чорти», — вспоминал позже, в 1926 г., новеллист в «Автобіографії» (1,1, 11-12).
n Верил, что в их сарае «наплодилося така сила чортів, що вночі прохожі далеко обходили наше подвір’я. Мені, малому, стало так тісно, що я навіть удень не мав місця до забави, бо всюди кишіло від дідьків та відьм» (1,1,12). Поэтому боялся оставаться сам в доме, ночевать без света, не раз просыпался среди ночи и звал к себе мать. Вероятно, одно из этих детских ужасающих сновидений описал Василь Стефаник в новелле «Сама-самісінька».
Одинокую больную бабу мучает черт с длинным хвостом, налетают из печи малые чертята, не допускают, хватая ее за руку, крест на себя наложить, чтобы отогнать нечистую силу — дряхлого старого черта, чертят, ездоков «у зелених кабатах, із люльками в зубах, на червоних конях». Вся эта нечисть, эти бредовые видения и доконали немощную совершенно одинокую старуху.
В сознание Василия Стефаника навсегда вселился страх перед нечистой силой — еще в детском возрасте имел «клопіт з Богом, та далеко гірше з чортом». Впоследствии Стефаник признается в письме Владимиру Дорошенко, что его творческая работа, которая «граничить з божевіллям», не что иное, как приближение к смерти — настолько нервной, психологически изнурительной она была, что добытые им в процессе творческого выгорания сокровища казались ему заклятыми — «я їх відкопую і попадаю в руки чорта» (1,2,394).
Продолжение читайте в следующем выпуске страницы «История и Я»
1Костащук В. Володар дум селянських. — С.79-80.
2Ганс-Ґеорг Ґадамер. Істина і метод. — Основи філософської герменевтики. У 2-х т. — К.: «Юніверс». 2000. — С. 63
3Карл Густав Юнг. Душа и миф. Шесть архетипов. Киев — Москва. 1997. — С.289
4Там же. — С. 288
5Франко І.Я. Зібрання творів у 50-ти т. — К.: Наукова думка. 1976-1986. Т. 31. — С. 61
6Дейвід Елкінз. Психотерапія і духовність: на шляху до теорії душі. — Гуманістична психологія. Антологія: У 3-х т. К.: Унів. вид-во «Пульсари». 2001. — Т.2. — С. 107
7Тармо Куннас. Зло. Розкриття сутності зла у літературі та мистецтві. Львів. Видавництво Анетти Антоненко. Київ. Ніка-Центр. 2015. — С. 260
