«Культурным людям в политике не везет». Удачное выражение нашего современника, философа и историка культуры Петра Кралюка имеет под собой, по крайней мере, тысячелетнюю основу. Исключения из этого правила — немногочисленны. Наиболее яркое — князь Ярослав Владимирович Мудрый. Но и он сначала «порешал» политические вопросы, и только потом взялся за культуру...
А наиболее яркое подтверждение имеем тоже из княжьей эпохи. Князь Михаил Всеволодович Черниговский прожил «никчемную» (с политической точки зрения) жизнь. Разменял ее на многочисленные междоусобицы, безуспешную борьбу то за киевский стол для себя, то за галицкий — для сына Ростислава. Краткие мгновения триумфа оборачивались униженными скитаниями беглеца. От конкурентов в борьбе за Киев бежал в Галичину. От Батыевого нашествия — аж в Силезию. Да и там, в городе Серадз, какие-то местные рыцари ограбили его, убив при этом внучку. Даже сват, венгерский король, «не дал ему чести», когда Михаил приехал просить приюта.
Наверное, так он и остался бы известным в узких кругах историков-медиевистов, как неудачный соперник Ярослава Суздальского и Данилы Галицкого, если бы не яркий завершающий аккорд жизни.
В 1246 году ряд русских князей посетили с визитами хана Батыя. Кто «неволей татарской», а кто — не без собственного интереса. Практичный политик Данил Романович почтил языческие обычаи монголов: «Поклонился он по обычаю их, пил с Батыем черный кумыс». По мнению выдающегося медиевиста Л. Махновца, «считалось, что кто выпьет кумыс — перестает быть христианином». Неудивительно, что Батый одобрил такое поведение галицкого князя: «Ты уже наш, татарин!» — и сохранил за Данилой галицкие княжения. Не уклонился от монгольских обычаев и Ярослав Суздальский.
В то же время Михаил Черниговский не поддался ни вражеским угрозам, ни уговорам и посулам своих: «Не хочу быть христианином по имени, а делать как поганин!» По свидетельству летописи, Михаил согласился кланяться хану как своему сюзерену, но отказался кланяться языческим тотемам. «Батый тогда, как тот обозленный зверь, разъярился, повелел заколоть князя Михаила и заколот он был беззаконным Доманом, путивльцем нечестивым, и с ним заколот был боярин его Федор. Так мученически пострадали они и получили оба венцы от Христа Бога». Так, кровью своей утвердив, что Божий смысл жизни важнее самой жизни, погиб святой Михаил Черниговский. Знаток и почитатель книги и книжности.
Житие его дочери Феодулии (в монашестве — Евфросинья Суздальская) указывает, что именно отец учил дочь, которая «познала все книги Вергилийские и Витийские, сведуща была в книгах и Аскилоповых, и Галеновых, и Аристотелевых, и Омировых (Гомеровых. — Авт.), и Платоновых...». Еще одним учителем при черниговском княжьем дворе был боярин Федор, которого сама Феодулия в более позднем письме к отцу называла «философом из философов». По мнению исследователей, вторая дочь черниговского князя — Мария Михайловна — получила в семье такое же образование, как и Феодулия. В январе 1227 г. Марию выдали замуж за Василька Константиновича Ростовского. Летопись говорит о нем: «Красавец лицом, с глазами светлыми и прямыми, он был храбрый, добрый сердцем и ласковый с боярами. Кто служил ему, ел его хлеб и пил воду из его чаши — тот не мог забыть его, не мог быть слугой другого князя!» В битве на Сыти в 1238 году князь Василько Ростовский своей отвагой вызвал восхищение даже у монголов. Батый приказал непременно взять его живым. Татары предложили ему службу у себя. Василько отказался и был убит. В 1246 году Мария пережила еще одно испытание — гибель отца. Михаила Черниговского и боярина его Федора сопровождал и сын Марии Борис Ростовский, который и рассказал о подробностях гибели деда.
По мнению Н. Пушкаревой, «в скором времени при участии Марии Михайловны было составлено «Житие» Михаила Черниговского. История жизни и смерти в Орде могущественного и гордого русского князя поразила Русь. Это «Житие» было, наверное, не единственным литературным произведением княгини Марии. Когда после разгрома Батыем Владимира в 1238 г. центр восточнорусского летописания переместился в уцелевший Ростов, оно велось под непосредственным надзором ростовской княгини. На мысль о прямом отношении Марии Михайловны к летописным ростовским сводам наводят настойчивые воспоминания ее имени в тексте летописи и подробное описание похода на Калку, в котором принимал участие ее муж. Привлекает внимание эмоционально выраженная радость по поводу того, что князь Василько не дошел до реки и остался невредим. Проявление такого чувства для летописца кажется неуместным, но все становится совершенно понятно, если это пишет жена князя. На страницах ростовских летописей много места отведено воссозданию портрета Василька Константиновича, по сути — панегирика ему: умелому, «храброму паче меры», умному, честному («правда же и истина с ним ходили»). С горечью описаны смерть князя Василька в битве на Сыти, взятие ордынской ратью родного для Марии Чернигова, а под 1246 годом — мученическая смерть отца княгини. Именно под влиянием Марии имя ее отца стало в летописи символом мужества». К этой примечательной черте еще вернемся. «Летописанием Марьи Ростовской» называл этот фрагмент летописи и академик Д. Лихачев.
Интерес к книге и книжности передался и другим потомкам святого князя. Его внучка Кунгута Ростиславовна (ок. 1245 — 9.9.1285, жена чешского короля Пшемыслава Второго) держится с достоинством в Чехии как одна из первых чешских поэтесс. Вполне обосновано можно предположить, что книжность, по крайней мере — церковная, была в почете и в брянском ответвлении этого рода. Ведь и сын Михаила — Роман Брянский — должен был получить образование не хуже того, которое имели упомянутые выше сестры Феодулия и Мария. Не будет большой натяжкой предположить, что в значительной мере именно «чтением книжным» было сформировано решение Романового сына Олега отказаться от мирской власти, передать княжий стол младшему брату и принять монашеский постриг. За что он впоследствии тоже был канонизирован.
Но ближе всего связана с древнеукраинской книжностью оказалась дочь Романа Михайловича — Ольга.
Во второй половине июля 1263 года ее отдали замуж за волынского княжича Владимира Васильковича. Этот брак стал событием в истории отечественной культуры. Внучка святого-книгочея, племянница автора жития и летописи, кузина чешской поэтессы — и «книжник великий и философ, которого не было во всей земле и после него не будет» нашли друг друга. Брак Владимира Васильковича и Ольги Романовны стало не только слиянием двух личностей, но и слиянием двух книжных культур Руси — западной (волынской) и восточной (черниговской).
Культуротворческая деятельность Владимира Васильковича после долгих лет забвения ныне стала объектом заинтересованности историков. Следует назвать работы М. Котляра, С. Панышко, а прежде всего — П. Кралюка. А жизненный подвиг его жены до сих пор остается в тени. Это крайне несправедливо, поскольку эта незаурядная женщина верно выполнила брачную присягу, разделив с суженым счастья и беды, здоровье и недуги. Красноречивое, хотя и недооцененное свидетельство содержат приписки к «Кормчей книге» 1286 года, известные по копиям более поздних столетий. В Арадском списке «Кормчей» приписка звучит так: «В лето 1286 списан был этот монаканон (правильно — «номоканон». — С. С.) боголюбивым князем Владимирским, сыном Васильковым, внуком Романовым и боголюбивой княгиней его Ольгой Романовной. Аминь, говоря, конец. Богу нашему слава на века вечные. Аминь. Пишем мы эти книги, а господин наш поехал в Ногай, а госпожа наша осталась во Владимире». В Харьковском списке почти аналогичный текст сопровождается продолжением: «Так как из-за недуга измучилась очень. Из-за того нельзя было ей сопровождать его». То есть ситуация, когда Ольга не сопровождает своего мужа, настолько исключительная для волынских книжников, что они ищут ей специальное пояснение! Своеобразной благодарностью черниговским книжникам за воспитание жены выглядит предсмертный дар князя — именно в Чернигов он передал одно из самых ценных Евангелий, выпущенных в его скриптории.
Не менее примечательно, что первое появление Ольги Романовны в летописи — это именно тщательное описание брачной церемонии... в Брянске! Да и потом Роман Михайлович упоминается в летописи значительно чаще, чем того требовало его реальное влияние на волынские дела. Вместе с тем, начиная с 1261 года, из описания начисто исчезает почтительное отношение к Данилу и его потомкам. Волынские книжники начинали писать повесть о Даниле под надзором, а может, и по инициативе его брата, а Василько «ушел в тень», будучи сам отважным воином и мудрым дипломатом. Оставил Даниле представительские функции, поскольку именно Данила был старшим сыном Романа, своего рода флагом централизаторских сил, знаменем объединения. Такой же идеальный образ рыцаря без недостатков продолжали бы выводить и приближенные к Владимиру Васильковичу книжники. Автор же с легкостью и непосредственностью свежего человека разрушает устоявшиеся авторитеты, покончив с чрезмерным восхвалением Данила и принижением Василька. Во многих местах текста приложение «и брат его Василько» появляется после любого упоминания князя Данила с настолько упорной регулярностью, что складывается впечатление умышленной позднейшей дописки. Несколько раз ненавязчиво, но иронично автор акцентирует внимание на дефиците у Данила Романовича как дипломатических способностей, так и... личного мужества. Чего стоит хотя бы описание его поведения во время вторжения на Волынь темника Бурундая! Складывается впечатление, что на пергаментных страницах состоялся посмертный реванш книжников черниговской школы за прижизненные поражения своего покойного князя. Более того, неприязнь к Данилу переносится и на его потомков — Льва и Юрия. Но отступает перед восхищением жизнью и мудростью их кузена, властителя Волыни Владимира Васильковича.
Основным историческим источником о его княжении является часть «Галицко-Волынской летописи», которая рассказывает о событиях 1270—1288 годов, — «Повесть о Владимире Васильковиче». Это название не оригинально, но довольно часто употребляется в научном обращении (другой его вариант — «Летопись Владимира Васильковича»). В научной литературе ведутся длительные споры по поводу того, кто именно мог бы быть автором «Повести». М. Грушевский допускал, что эту часть летописи создал княжеский писец Ходорец (Федорец). А. Генсерский отрицал авторство Федорца и выражал уверенность в том, что автор «был именно духовным лицом, а еще скорее — монахом», мотивируя это тем, что в анализируемом тексте чаще предыдущих фрагментов летописи цитируется Святое Писание, немощный князь сравнивается с библейским Иовом, а при перечислении заслуг князя основной акцент делается на его милость к монашеской братии. В. Пашуто считал автором этого фрагмента летописи владимирского епископа Евсигния. В. Еремин, отрицая все вышеперечисленные гипотезы, предположил, что автором всей Волынской летописи был «человек начитанный, освоенный в практике и традициях летописного дела — очевидно местный монах или священник». Впрочем, убежденность большинства вышеназванных исследователей в том, что «Повесть о Владимире Васильковиче» непременно должна была принадлежать перу лица, наделенного духовным саном, может быть поставлена под сомнение. Мировоззрение секуляризированной эпохи неоднократно вредило правильному восприятию эпохи Средневековья. Ведь в то время христианство было не столько религией, пусть и господствующей, сколько образом жизни. Миряне были такой же частью церкви, как и священники, так что их начитанность в книгах Святого Писания могла быть нисколько не меньшей. Хрестоматийный пример — «Поучение детям» князя Владимира Мономаха, щедро насыщенное цитатами из церковной литературы.
Таким образом, в значительно большей мере особыми приметами автора «Повести о Владимире Васильковича» можем считать его высокую осведомленность в теории и практике тогдашней книжности и удивительную близость автора к самому князю, отношению к нему, которое можно назвать просто теплым: «Сей же благоверный князь Владимир ростом был высок, в плечах широк, с лица красив, волосы имел желтые, кудрявые. Бороду стриг. И руки имел красивые и ноги. Голос же у него был низкий и нижняя губа большая. Говорил он ясно из книг, так как был философ великий. И ловец он был умелый и храбрый. Был он кроткий, смиренный, беззлобный, справедливый, не загребущий, не лживый, воровство ненавидел. А питья не имел хмельного от роду. Приязнь же имел ко всем, а особо же к братьям своим, в крестном целовании стоял он по всей правде истинной, нелицемерной и страха Божьего преисполненный». Чрезмерность собственных чувств, которая прорывается сквозь кованную решетку канона средневековой эпитафии (чего стоит только «руки имел красивые и ноги»), не имеет аналогов в отечественном летописании. Ближайшая прямая аналогия — панегирик князю Васильку Ростовскому. Создан, как мы помним, родной теткой Ольги Романовны.
На страницах «Повести о Владимире Васильковиче» несколько раз видим летописца в таких местах и ситуациях, куда постороннему человеку доступа не было. Так, описывая основание города Каменца, автор рассказывает, как князь находит подтверждение своего замысла, читая в своем покое отрывок из пророка Осии в Книге пророков. В декабре 1287 года, измученный болезнью, князь оставляет столицу под опекой боярства и епископа Марка, а сам едет в Любомль в сопровождении жены и ближайших слуг. Летопись сопровождает князя в этой поездке. Более того, летописец записывает даже разговор Владимира и его жены Ольги Романовны о княжеском завещании, явно не предназначенный для чужих ушей. В октябре 1288 года князь Владимир просит Ольгу Романовну провести переговоры с глазу на глаз с польским послом Яртаком, и в летописном тексте цитируется данный разговор! Чрезвычайно подробно описаны последние дни и смерть князя в Любомле 10 декабря 1288 года. Напомню, вся элита княжества осталась во Владимире-Волынском, с князем были только дворовые слуги и... княгиня Ольга Романовна. Детально описаны и внутренние переживания княгини, которая «не могла успокоиться», пока иерархи не дали приказа открыть княжеский гроб. Вследствие чего выяснилось, что тело Владимира Васильковича сохранилось нетленным. Так вот, не слишком ли часты совпадения? Не следует ли предположить, что именно княгиня Ольга была автором «Повести о Владимире Васильковиче»?
По завещанию мужа Ольга получила во владение ряд сел и город Кобрин. Со значительной вероятностью можно предположить, что именно в Кобрин княгиня перебралась в 1290 году. Возможно, этому предшествовал какой-то конфликт с Владимировым наследником. И именно Ольга сохранила контроль над летописью, иначе ничем нельзя объяснить прерывание жизнеописания Мстислава просто посередине. Складывается впечатление, что последние строки летописи писались вообще не во Владимире-Волынском. Записи о смертях пинского и степанского князей звучат как донесенные издалека вести, а попасть в кодекс княгини Ольги они смогли именно потому, что Степанское и Пинское княжества расположены недалеко от Кобрина.
Тайну последнего упокоения Ольги Романовны может раскрыть легенда, записанная белорусскими краеведами. В окраинах Кобрина есть холм с названием «Вольгина могила». Как предполагает Ю. Барисюк, именно там и похоронена Ольга Романовна. Внучка и сестра святых. Племянница и кузина средневековых писательниц. Жена «книжника и философа», которая согрела любовью его жизнь и воспела после смерти.
