Исторические и литературно-философские репутации — вещь странная, труднопредсказуемая и упрямая, очень инертная (часто вопреки давно уже установленным достоверным фактам, не вписывающимся в удобную схему). Судьба Дмитрия Сергеевича Мережковского (1865—1941), знаменитого (а затем — проклятого и забытого) российского философа, публициста, исторического романиста, религиозного реформатора — убедительное тому свидетельство. Писатель-мистик, «человек, мечущийся между двумя безднами — «верхней», Богом, и «нижней», Дьяволом», «запойный игрок в символы» — такую не очень-то лестную характеристику давала Мережковскому современная критика (хотя Дмитрий Сергеевич был в 1900— 1915 годах персоной по европейски знаменитой, однако его, откровенно говоря, не любили и не понимали, подчеркивая к тому же его «сектантский деспотизм» и «нетерпимость»).
Возникает закономерный вопрос: нужны ли сегодня идеи Мережковского странам, как сейчас принято говорить, «постсоветского пространства»? Попытаемся показать, что внимательного прочтения его труды все-таки заслуживают (в частности, и украинскими интеллектуалами). И не только потому, что наряду с абстрактными, умозрительными «конструкциями», действительно густо замешанными на религиозной мистике (Мережковский сам искренне признавался, что ищет Бога не так разумом, как с помощью интуиции и подсознательных чувств), у этого писателя часто можно найти неожиданные, сбывшиеся до мельчайших деталей пророчества будущей истории Российской империи, и Европы. И не только потому, что предки Мережковского носили фамилию Мережко и были причастны к украинской истории (прадед писателя был войсковым старшиной в Глухове на Сумщине, а дед в 1798 году приехал в Петербург, поступил служить в Измайловский полк и именно тогда изменил свою фамилию). Еще существеннее тот факт, что загадка, проблема, интересовавшая Мережсковского и его супругу, друга и соавтора многих книг Зинаиду Гиппиус (он формулировал ее по разному: «связь между внутренним, духовным мещанством и международным зверством», «углубление кризиса культуры и упадок традиционного гуманизма», «возможна ли Свобода без Бога?»), отнюдь не перешла в разряд академических и в наши дни, оставаясь во многих аспектах злободневной и сейчас. И мысль, всю жизнь тревожившая Мережковского («Страшен царь — Зверь, но, может быть, еще страшнее Зверь-народ!» — именно поэтому он решительно отвергнул «советско-большевистскую молельню», эту форму новой дьявольской религии без Бога, и в 1919 году эмигрировал с супругой во Францию, как отлично понимал — навсегда), не может не волновать и нас.
Этот «мистик» и символист умел писать, когда считал это нужным, просто, ярко и сильно. Не веря в какое бы то ни было освобождение общества или его части (будь то освобождение социальное, политическое и духовное) на безбожной, атеистической основе, Мережковский предсказал скорое воцарение в России (а, возможно, и в Европе) Грядущего Хама — существа, более всего на свете ненавидящего подлинную культуру, опьяневшего от наглости, крови и вседозволенности. Вот его слова (из статьи «Грядущий Хам», 1906 год), обращенные к молодежи: «Не бойтесь никаких соблазнов, никаких искушений, никакой свободы, не только внешней, общественной, но и внутренней, личной, потому что без второй невозможна и первая. Одного бойтесь — рабства и худшего из всех рабств — мещанства, и худшего из всех мещанств — хамства, ибо воцарившийся раб, и есть хам, а воцарившийся хам, и есть черт — уже не старый, фантастический, а новый, реальный черт, действительно страшный, страшнее, чем его малюют — грядущий Князь мира сего, Грядущий Хам». Когда были опубликованы эти строки, многие читали их с насмешливой иронией: Мережковскому, мол, всегда было присуще мистическое представление о перспективах человеческой истории. Но «воцарившийся раб» (взамен обещанной свободы и общества светлого будущего) явил себя в исторической практике тоталитарного ХХ столетия очень наглядно, зримо и конкретно — нам ли, украинцам, этого не знать...
Мережковского не напрасно считали одним из ярко выраженных «европейцев» в русской культуре. Много лет проведя в Париже (еще до революционных потрясений 1917 года), он оставил нам немало любопытных и проницательных замечаний, обобщавших французскую действительность начала ХХ века («Детей солидных буржуа учат петь гимн бунтовщиков — «Марсельезу». Революция сделалась республикой, насилие — свободой, бунт — послушанием, кровь, пролитая на площади, — кровью, льющейся в жилах детей. Так было и будет всегда»). Но Мережковский всегда был бесконечно далек от наивно- благодушного оптимизма. «История свидетельствует об одном, — писал он, — кому и во имя чего можно убить — взгляд на это иногда меняется, но что убить всегда можно — вот это остается неизменным». Точно так же претила знаменитому философу и великодержавная имперская спесь. «Некоторые сограждане наши, — язвительно указывал Мережковский, — свято веруют, что русская интеллигенция лучшая в мире. Быть может, оно так и есть, но я считаю, что уж лучше жить по пословице: «кого люблю, того и бью». Оно больнее, зато здоровее».
Именно поэтому как раз перу Мережковского принадлежат десятки, сотни острейших высказываний о природе традиционной российской государственной власти и российского «бессмысленного и беспощадного» бунта — высказываний, очень актуальных именно теперь, в пору резкого всплеска в России «санкционированного» свыше государственного патриотизма. Например: «Мы — Ваньки- встаньки: как бы ни завалила нас революция, реакция выпрямит!». Или: «От кривой палки прямой тени не бывает. И потому социал-большевизм наших дней породил фашистскую реакцию, которая, в свою очередь, должна его же признать своим учителем» (написано в 1934 году!). А вот слова, написанные еще в 1907 году: «Я люблю свободу больше, чем родину: ведь у рабов нет родины; и если быть русским значит быть рабом, то я не хочу быть русским; и если в такой любви к свободе вплоть до возможного отречения от родины состоит «банальный радикализм» — я хочу быть банальным. Ныне стыжусь и страшусь я не столько банального, которое может оказаться великим, сколько великого, которое может оказаться банальным». И вывод, Мережковский формулирует жестко и четко: «Будем гореть в печи огненной, но Великой России в образе зверином не поклонимся».
Можно еще много говорить о точности и глубине историко-философских формулировок Мережковского («Мы, к несчастью, забываем, что вера и сознание веры — это не одно и то же»; «Нашим нигилистам очень присуще отрицание религии, переходящее в религию отрицания»; «Тянулась, тянулась канитель марксистская, а потом потянулась босяцкая!» — высказывание не 1917, а 1906 года...). Хотелось бы обратить внимание на другое. Дмитрий Сергеевич, которого так часто обвиняли в «религиозном мракобесии», беседовал в 1902 году со всесильным советником Николая II, обер-прокурором Синода Победоносцевым. И обер-прокурор сказал Мережковскому знаменательнейшую фразу: «Да знаете ли вы, что такое Россия? Это ледяная пустыня, а по ней ходит лихой человек». Однако услышал в ответ: «А не вы ли и не ваши ли единомышленники устраиваете эту ледяную пустыню из России?». Весьма смелая реплика...
Дмитрий Мережковский часто ошибался, порой весьма круто менял свои взгляды — но искал (в этом смысле в нашей украинской культуре неплохой аналогией может быть Пантелеймон Кулиш). В одном этот мыслитель, называвший себя «пленником культуры», был убежден всегда: «Сила интеллигенции — не в intellectus, не в уме, а в сердце и совести».
