Книга называется «Троянда ритуального болю», ее издало киевское издательство «Академія». Вокруг творчества Степана Процюка всегда возникают дискуссии, но психобиографический роман о Василе Стефанике заинтересовал даже тех, кто ранее не читал произведений этого весьма своеобразного писателя, мастера экспрессионистической новеллы. Степан Процюк — автор свыше 15 книг: поэзии, прозы, эссе. В «Троянді...» доминируют два цвета — белый и черный. Процюк несколько раз возвращается к символике цвета, пытаясь спроектировать ее на внутренний мир своего героя. Чего больше в романе — белого или черного, радостного или трагичного, счастья или боли? Степан Процюк принадлежит к тому типу писателей, которые не склонны к «лакировке» действительности, скорее наоборот. В его произведениях всегда было больше боли, страданий, трагизма. Но в этой книге такой подход закономерен, ведь автора интересовали прежде всего типичные для Стефаника настроения тоски, печали, боль — все, что окрашено черным. «Троянда ритуального болю» — произведение экспериментальное. А эксперимент всегда предполагает разные реакции. Роман уже вызывал незаурядный резонанс среди читающей публики, особенно в среде критиков и литературоведов. «Троянда...» С. Процюка не только продолжила издание биографических произведений в тематической серии «Автографи часу» издательства «Академія», но и способствовала обновлению этой романной разновидности, очерчивая новые возможности эволюции традиционной жанровой парадигмы.
— Степан, твой новый роман уже живет своей жизнью, провоцируя диаметрально разные о себе отзывы...
— Я не разбалован критикой. Кто-то относится к моей прозе хорошо, а кто-то — с отрицательным эмоциональным зарядом, но читают и те, и другие. Роман написал на одном дыхании. Издатель, директор киевской «Академії» Василий Теремко, был даже немного удивлен, что я так быстро закончил работу. Но после «Троянди...» я несколько месяцев находился под силовым полем произведения и практически не мог написать ни строчки. Этим я не восхваляю свой роман — лишь констатирую правду. Критика мне необходима, потому что нет писателя, который бы мог дистиллировано и бесстрастно смотреть на только что написанное им. Про «Троянду...» было уже немало написано, убежден, что будет еще более поздняя рецепция, не по свежим следам. Были панегирики, были даже обидные для меня отзывы, хотя чаще всего таки писали между этими двумя крайностями. Было немало отзывов, которые помогали мне (Ивана Андрусяка, Евгения Барана, Сергея Грабаря, Богдана Пастуха, Людмилы Скорины, Олега Соловья, Ирины Славинской, Роксаны Харчук и т. д.) в осмыслении того, что уже написал или того, что, к сожалению, не удалось. Но больше всего меня удивила рецензия К. Родика «Самогон «Стефаник», которую тот написал очень неприязненно. Впрочем, каждый из критиков может писать о книге писателя то, что он считает нужным.
— В процессе написания и вынашивания произведения ты прилагал усилия, чтобы выйти за пределы себя, допустить, что в Стефанике есть не только Процюк, но и кто-то другой? И почувствовать, «добавить» к себе еще и его.
— В романе «Троянда ритуального болю» изображен все-таки Стефаник! Конечно, когда пишешь попытку психической биографии, возникает искушение так называемого «переноса» на героя своих суждений и особенностей. Полностью его избежать невозможно, ведь существует еще мощный слой подсознательного, с которым едва ли может бороться на равных любой автор. В настоящий момент я работаю над романом о Владимире Винниченко. У него не было этого, как я называю, ужаса существования — то есть того, что, как по мне, роднит меня со Стефаником. Это врожденное или приобретенное, гипертрофированное ощущение трагичного, надрывного, печали. Оно разлито везде. И эта бескожность относительно трагической стороны жизни не зависит от человека, а часто является для него бременем! Немало людей, которые прочитали роман, говорили мне, что именно таким они представляли Стефаника, и что я попал в «десятку»! Это не мое бахвальство, а только цитаты читателей. Я пытался раствориться в своем герое. А я в целом могу, хоть на короткое время, растворяться во мнениях многих людей. Когда я так внимательно прочитал все, что было доступно и было написано его рукой, то мог «раствориться» и в мировосприятии Стефаника. Тем более, у меня было ощущение, что должен писать этот роман не слишком долго, но энергетически наполнено. И когда написал, то чувствовал себя некоторое время, деликатно говоря, опустошенным. Разве возникает опустошение от автопортрета? Кроме того, постоянно пытался думать этическими мерками того времени (хотя люди — это субстанции, меняющиеся на протяжении веков менее всего). Пытался ходить извивистыми русовскими тропами.
— Не берусь судить в «десятку», в «девятку» ли, хотя, конечно, и не в «молоко». «Твой» Стефаник убедителен в предельной искренности, невротичной... Как известно, Стефаник еще на пороге вхождения в литературу сумел укротить свойственный себе лиризм, сублимировать его в предельно насыщенных, лаконичных образках «абсолютного господина формы» (по И. Франко), культивировал «фигуру умолчания», любил культуру «верхушки айсберга». Зато в тебе, кажется, поэта в дальнейшем побеждает прозаик.
— Хоть поэт из меня никуда не испарялся, невзирая на то, что дюжину лет уже не пишу стихов... даже переступил через короткий период поэтоненавистничества... написал на эту тему роман «Жертвопринесення». Лиризм в прозаическом тексте еще не означает поражение эпического элемента. Я открываю секрет своей «кухни» — роман о Василе Стефанике не писал в том порядке, в котором он напечатан. Следовательно, не было, как ты утверждаешь, победы лирической стихии над эпической. Они постоянно шли бок о бок, пытаясь взаимно дополнить одна другую. Имею в виду то, что медленно каждая человеческая жизнь приближается к трагической развязке. И жизнь великого Стефаника, с которой я «сросся» в романе, тоже. Я избегал любого позерства или фальши, любого декаданса. Мне не было важно только лишь разжалобить кого-то. Я оплакивал каждую человеческую жизнь, которая заканчивается отходом, на примере попытки психической биографии Василя Стефаника. Ты немного знаешь мое творчество, поэтому не сможешь отрицать, что тема увядания и смерти, неврозов экзистенциональной бессмысленности или поисков смысла жизни занимает там значительное место. Это не специально, не для того, чтобы повыпендриваться перед читателем, какой я, мол, чувствительный или слезливый. Так уж сложилось.
— Творец должен стать человеком, вместе с ним прожить все его муки, и этим вознести его до себя, воскресить его веру в Себя. Это было сто лет назад. Как считаешь: еще что-то дало? Страдание Стефаника что-то изменило или осталось гласом «вопиющего в пустыни»?
— На такой вопрос дать исчерпывающий ответ не может ни один смертный! Но я не согласен, что в романе, как утверждают, лишь крестьянский мессия, хоть черты мессианизма были характерны для Стефаника. Ты забываешь о любви в жизни Стефаника, что уже лишь фактом своего существования смягчает холодок, что нередко исходит от предназначения или избранного. Но, невзирая на благоприятные жизненные обстоятельства (удачная женитьба, депутатство как еще одна возможность исполнять предназначение), Стефаник остается художником и человеком с мессианскими чертами характера, который страдает от несовершенства мира. То есть слово «крестьянский» я убрал бы, а остальные бы все оставил...
У Стефаника крестьяне являются лишь фишками, отметками. Он писал, скажем, о селе Русове, но так же мог бы писать о людях как о марионетках в Кракове (в письмах об этом идет речь) или Вене, об унификации личности мегаполисом. Его крестьяне переживают страсти, присущие при определенных обстоятельствах каждому человеку. Ведь космосу безразлично как к нашему горю, так и к нашему счастью. И в бесконечной круговерти холодных светил человеческие судьбы тоже, наверное, являются игрушкой Вселенной. (Я не задеваю в настоящий момент религиозный взгляд.) І в жилах всех людей течет одинаковая кровь, и похожим образом мы смеемся и плачем. И в действительности между бомжем и олигархом с одной стороны — бездна, с другой же — и олигархи иногда становились бездомными.
Людям с мессианским направлением всегда следует быть готовым к выкатыванию наверх сизифового камня. Они не должны проникаться результатами, как бы парадоксально это не звучало! Потому что эти результаты чаще всего от них не зависят. От них зависит процесс. Действительно, «движение — все, конечная цель — ничто». Люди, по большому счету, не перерождаются еще с первобытных времен, невзирая на значительный слой румян и белил цивилизации. Страдание Стефаника, по крайней мере, дало не только украинской, но и так называемой мировой литературе великого писателя. А каждое миссионерство — безразлично, художественное или общественное, то или другое — является, так или иначе, гласом вопиющего в пустыне. Особенно это примечательно в судьбах христианских мучеников за веру. Могут обвинить, что я идеализирую Стефаника. Каждый из «обвинителей» имеет право на свою версию. Я же убежден, что даже по случайному, наносному или механическому в его жизни всегда присутствовал свет предназначения.
— Ты в настоящий момент между двух сил: Стефаником и Винниченко. Как в этом status quo ты видишь каждого из них и себя в отношении к каждому из них?
— Для меня общее между этими такими разными мастерами то, что они два были одарены предназначением. И верили в него, каждый по-своему. И одному, и другому было недостаточно литературы — занимались политической жизнью. Может, это были лишь формы побега от себя одного к себе-другому? И это при том, что и у Стефаника, и у Винниченко были удачные дебюты, литературная популярность и даже слава, настолько это было возможным в тех условиях, тоже разных для приднепровца Винниченко и галичанина Стефаника. Кстати, работа над жизнеописаниями других людей, особенно близких (каждый по-своему) по психотипу, помогает лучше понять собственные поиски и состояния. Мне нелегко работать над романом о Винниченко. Возникает немало ребусов, разгадки которых я еще не нашел. Каждый взгляд под «микроскопом» является испытанием для того, кто пишет — настолько может понять...
СПРАВКА «Дня»
Степан Процюк родился на Львовщине. Закончил Ивано-Франковский пединститут и аспирантуру Института литературы НАН Украины. Преподает современную украинскую литературу в Прикарпатском университете (Ивано-Франковск). Литературная биография началась в 1992 году, когда был напечатан первый поэтический сборник Процюка «На вістрі двох правд». Дальше появился сборник стихотворений «Апологетика на світанку» и сборник поэм «Завжди і ніколи». В 1996-м вышел сборник литературных эссе Процюка «Лицарі стилосу і кав’ярень», а также первая книга прозы «Переступ у вакуумі». В 2001 году тернопольское издательство «Джура» печатает сборник повестей «Шибениця для ніжності». В 2002 году Ивано-Франковское издательство «Тіповіт» издало сборник повестей «Серафими і мізантропи», а львовская «Пірамида» печатает его роман «Інфекція», который был номинирован на Шевченковскую премию. В 2005 году вышел третий роман — «Тотем» (издательство «Тіповіт»). Роман «Троянда ритуального болю» издало киевское издательство «Академия» в 2010 г. Автор является лауреатом многих национальных литературных премий. Отдельные произведения, преимущественно стихотворения, переведены на несколько иностранных языков (немецкий, русский, словацкий).
