Конец нынешнего века как-то странно симметричен по
отношению к концу прошлого века: и тогда, и теперь самой символичной фигурой
русской истории оказывается писатель. Теперь — Александр Солженицын, тогда
— Лев Толстой.
Это сходство по «профессиональному» признаку почти загадочно
дополняется сходством их гражданских темпераментов. Ригористических, даже
догматических, проповеднических. Дело не столько в сугубо психологическом,
сколько мировоззренческом сходстве.
Лев Толстой в конце прошлого века жестко полемизировал
с современной ему цивилизацией. Начав с романа-эпопеи, который сегодня
прежде всего представляется грандиозным выпадом против французской революции
и ее «наполеоновского» наследия, он довольно быстро эволюционировал из
сугубо литературного цеха именно в моралистически-проповеднически-публицистический.
Александр Солженицын, родившийся в год евразийского утверждения
коммунизма, воспринимается прежде всего как его ярый политический обвинитель.
Однако солженицынская, скажем так, критика коммунизма — это только часть
его всеобъемлющей критики всей европейской истории Нового времени. Он,
собственно, углубил-распространил антизападную позицию своего предшественника,
довел ее до конца.
Христиане-экстремисты Толстой и Солженицын в своем максимализме
ревизовали все накопленное Западом — от Ренессанса до злободневных событий.
И остались решительно недовольны всеми этими достижениями — от индивидуализма
до социалистических проектов, от нерелигиозности до массовых идеологических
галлюцинаций, от форм художественной культуры до техномании. «Все» не то
и не так. Толстовско-солженицынские параллели, вообще говоря, такие многочисленные,
что, наверно, еще станут предметом диссертаций.
Лев Толстой, вопреки своему аристократическому титулу (а
порой — благодаря именно ему), предстает во всех своих взрывах критицизма
идеологическим наследником извечного русского бунта против существующих
форм мира, истории, культуры. Самой природы (вспомним его «позднее» отрицание
брака, эротики и тому подобное).
Этот бунт восходит где-то к московским началам самой России
и после того уже не оставляет ее вплоть до нынешнего такого «смутного времени».
«Революционер — вот один из вечных протагонистов русской драмы. Он может
бунтовать против Бога, как Бакунин и Ленин, за Бога, как протопоп Аввакум
и вообще староверы, «против» Запада, как славянофилы и большевики, «за»
Запад, как «западники» и их последователи сахаровы и старовойтовы, но он
прежде всего — бунтует. Отрицает все устоявшиеся формы и институты, которые
попадаются на его экстремистских черных тропах. Как Лев Толстой. Как Александр
Солженицын.
При этом первый может ссылаться на «здравый рассудок»,
заимствованный у Жан-Жака Руссо, а второй — на историческое право, которое
этот Руссо ненавидит. Но в обоих случаях — это пафос разрушения того, что,
по мнению «разрушителей», недействительно, неправедно, несправедливо. Возможно,
это критика недействительного с позиций неосуществимого. Но действительностью
становится сама критика. Жестко-бескомпромиссная, фанатично-сектантская.
Характерно, что Солженицын в своем тотальном отрицании
русского коммунизма выдвигает ему альтернативу — в виде России начала ХХ
века. Т.е. той России, «которую мы потеряли», по популярному выражению
нашего земляка-кинематографиста, и которую до последнего ее общественного
«атома» громил Лев Толстой, который, наверное, ту Россию знал намного лучше,
чем все современные кинематографисты вместе взятые. И наверное, даже лучше,
чем сам Солженицын, который перевернул эвересты литературы о «той» России,
но в конце концов увидел в ней только то, что хотел увидеть.
Действительно, дело — не в «доктринах» и «концепциях»,
а в самом состоянии сознания, которое не принимает этого несовершенного
мира и беспрестанно бросает ему вызов.
Различные «перманентные революции» — это детская игрушка
по сравнению с головокружительной глубиной такого отрицания. Троцкий накануне
Второй мировой войны считал, что мировой кризис — прежде всего в персонально-кадровом
составе руководства «мировой революцией». Революция Духа Солженицына не
просто не знает этой «кадровой» проблемы — она прокламирует, что в современном
мире вообще нет личностей, способных на эту революцию.
Кроме, понятно, самого проповедника. Сам проповедник указывает
на «столыпинскую» Россию как свой исторический идеал. Но в «Архипелаге
ГУЛАГ», среди прочего, речь идет о беглецах из сталинского концлагеря,
которые добрались до тогдашнего Афганистана, откуда их возвратило в СССР
«афганское правительство, подлое, как всякое правительство». Интересно,
как прокомментировал бы эту дефиницию апологет тотального права государства
— Петр Аркадьевич Столыпин?!
Солженицын якобы был апологетом «прав человека» и впоследствии
как-то высказался об англосакской цивилизации, их «земле обетованной»:
«Да там все гниет со времен Диккенса». Хорошо, что хоть пощадил самого
Диккенса...
Панегирист «сильной государственности», Солженицын в то
же время требует от нее такой «земской» автономии, которая уже выглядит
анархизмом кропоткинского типа. Писатель ненавидит его «невесть откуда
взявшиеся» черные знамена, но сам солженицынский максимализм нередко приближается
именно к анархо-синдикализму начала века, когда кубинские трамвайщики писали
в Ясную Поляну своему патриарху: «Товарищ Толстой, докладываем, что наша
забастовка закончилась благополучно...» Кузбасские и воркутинские шахтеры
что-то подобное могли бы написать Солженицыну — с той только разницей,
что их забастовка так и не увенчалась успехом.
Бунт против либеральной демократии притворяется сегодня
консерватизмом. Но только «консерваторы» и «реакционеры» отважатся объявить
Солженицына своим единомышленником, он немедленно их отлучит от своей секты,
даже проклянет (стоит вспомнить его отношение к последней генерации «романовского
дома» и вообще к монархическим проектам). КПРФ сначала, может, и рассчитывала
на Солженицына-союзника, но в конечном счете получила сообщника только
в лице его упомянутого не шибко способного экранного биографа — маленького
политического карьериста.
Что же, вихрь тотального солженицынского бунта вряд ли
может выдержать даже кто-то из наших современников: генеалогия этого бунта
доходит до таких глубин национального и мирового времени, когда человек
непрестанно выдвигал безоглядные, фантастические альтернативы окружающей
действительности. Русская революция является их локальным выражением, не
более.
Однако у этого бунта есть одна действительно драгоценная
черта — в нашем кровью вспененном веке. Черта, которая уже вполне очевидно
объединяет Солженицына с Толстым: человеческая жизнь никоим образом не
может быть возложена на алтарь тех или иных целей бунта. Человек может
быть только целью, а не средством.
Это уже революция против собственно революции, которая
никогда и не призадумывалась над самоценностью человеческой жизни. Лев
Толстой полемизировал с русскими революционерами так же пылко, как и с
Романовыми. Александр Солженицын в своей конфронтации с современной цивилизацией
доходил и доходит до чудачеств, парадоксов, которые никак не укладываются
в «современное сознание», и без того контуженное историей. Но последний
аргумент революционера — насилие — этот великий революционер духа выносит
за рамки истории как таковой. В разгар чеченской войны этот «империалист-имперец»
сказал: чеченцы хотят отсоединиться? Что ж, хорошо. Готовьте в Грозном
пятьдесят коттеджей для посольств; но тогда уж, будьте добры, оставьте
в покое и Россию...
Украинские патриоты — особенно те, которые ими стали в
силу недавней монаршей милости истории, — составили богатую номенклатуру
писательской украинофобии. Защищать ли от них Солженицына? Напоминать ли,
что этот «украинофоб» первым рискнул в подцензурной литературе создать
трогательный образ украинского крестьянина- «бандеровца»? Что он постоянно
подчеркивает свое полуукраинское происхождение? Дело в том, что писательский
вечный бунт невольно сводит на нет то, что стратегически мешает украинскому
самоутверждению, как, в конце концов, и любому другому.
...На склоне своего литературного упадка убогий русский
поэт Бенедиктов написал «великую строчку»: «Мир боролся с враждебной силой
Змия...» Не знаю, как мир, а Александр Исаевич Солженицын таки действительно
борется с этим Врагом.
ИЗ ДОСЬЕ «Дня»
Александр Исаевич Солженицын родился 11 декабря 1918 года
в Кисловодске. В 1936 году поступил на физико-математический факультет
Ростовского университета, который окончил в 1941 году. В октябре 1941 года
призван в армию и участвует в военных действиях. 9 февраля 1945 года арестован
военной контрразведкой за антисоветские высказывания в частной переписке,
этапирован в Москву и 27 июня осужден на 8 лет по 58-й статье. После реабилитации
в 1956 году учительствует в Рязани и работает над романом «В круге первом»
(1957 — 59 гг.). В 1962 году журнал «Новый мир» публикует повесть Солженицына
«Один день Ивана Денисовича», а в 1963 году рассказы «Матренин двор» и
«Случай на станции Кочетковка». За эти произведения писатель выдвинут на
соискание Ленинской премии, но не получает ее. В мае 1967 года Солженицын
выступает с открытым письмом к делегатам съезда писателей, требуя отмены
цензуры. В 1968 году заканчивает работу над документальной эпопеей «Архипелаг
ГУЛАГ» и передает микрофильм рукописи на хранение за границу. В ноябре
1969 года после ряда открытых обращений к общественности, в частности манифеста
«Жить не по лжи» и публикации за рубежом романа «Раковый корпус», исключается
из Союза писателей. В 1970 году становится лауреатом Нобелевской премии
по литературе (вручена 10 декабря 1974 года). После обнаружения КГБ тайника
с рукописью «Архипелаг ГУЛАГ» в сентябре 1973 года писатель дает согласие
на публикацию книги на Западе. Первый том эпопеи выходит в издательстве
«ИМКА-пресс» в конце декабря 1973 года. 13 февраля 1974 года Солженицын
арестован, лишен советского гражданства «за измену родине» и выдворен за
пределы страны. В 1974-1975 годах живет в Германии и Швейцарии, издает
романы «Ленин в Цюрихе» и «Бодался теленок с дубом». В 1976 году поселяется
в городе Кавендише (Вермонт, США), где работает над многотомной исторической
эпопеей «Красное колесо». 16 августа 1990 года Солженицыну возвращено советское
гражданство. 18 сентября 90-го писатель публикует резонансную статью «Как
нам обустроить Россию?» 27 мая 1994 года возвращается на родину, где активно
включается в литературную и общественную деятельность.
