Мы склонны верить, что в жизни человека нет случайного. Что судьба проявляется через случай. Мы верим в призвание...
Когда идет речь о великих людях, то их назначение кажется очевидным. Все благоприятные и неблагоприятные условия помогают реализовать их миссию.
А между тем именно судьбу великих, особенно Шевченко, склонны переигрывать то ли по мотивам «помочь» ему, то ли из сочувствия, особенно когда читаешь такие строки:
Дурний свій розум проклинаю
Що дався дурням одурить
В калюжі волю утопить...
И уже в силу того, что биография нам хорошо известна, пробуем разыгрывать другой вариант жизни того, кто с самого рождения уже имел на челе знаки судьбы.
Особенно соблазнительны соображения о выезде Шевченко в Рим на учебу. Ведь там уже в сущности был полностью реальным план выезда в солнечной столице, которую Гоголь назвал «родиной души»...
И здесь хочется поиграть в мнимые сюжеты, чтобы увидеть поэта с другой перспективы, чтобы острее почувствовать его сопротивление окружению.
Действительно, что, если бы не выкупили Тараса из крепостничества?
А что, если бы не донос Петрова?
Кстати, а какой путь Петрова?
Случайна ли та катастрофа 1847 года?
Допустим, Шевченко поехал в Рим.
А что все же стоит за словами: «не так тії вороги, як добрії люди: і окрадуть, жалкуючи, плачучи осудять».
Что ожидало Шевченко, если бы не спасли его и не вырвали из казармы?
Люди склонны переоценивать влияние обстоятельств и недооценивать сопротивление обстоятельствам.
Шевченко спасло уже то, что его судьба забросила в Петербург, где было большое сосредоточение украинской интеллигенции.
Если бы не знакомство с Сошенко, было бы какое-то другое знакомство с художественным миром.
Такая яркая личность не могла разминуться с Академией искусств и с земляками, которые держались тогда вместе, так как «навколо московщина, кругом чужі люди...».
Конечно, знакомство с Карлом Брюловым и его средой — это самая благоприятная атмосфера для вхождения в мир культуры и ощущения дыхания свободы.
Об этом Шевченко писал в своей автобиографии: «Суровая украинская муза долго чуралась моего вкуса, искаженного жизнью в школе, в барской прихожей, на постоялых дворах и городских квартирах; но когда дыхание свободы вернуло моим чувствам чистоту первых лет детства, проведенных под убогой родительской крышей, она, спасибо ей, обняла и приголубила меня на чужбине».
Все это так, но «Реве та стогне Дніпр широкий» написан за год до выкупа из крепостничества.
Шевченко как личность уже был полностью сформирован, и в памяти его было все то, что мы видим в «Кобзаре» 1840 года. И встреча с Евгением Гребинкой, и знакомство с Квиткой-Основьяненко было неминуемо. Следовательно, признал Шевченко не только Карл Брюлов. И патриотические настроения, и романтика в атмосфере времени, и заинтересованность историей Украины в украинских кругах, и непременное знакомство с «Историей русов», и память об историях гайдамаков из рассказов деда.
Словом, Шевченко уже был в плену украинской стихии. Но еще «не знав, сіромаха, що виросли крила, що неба достане, коли полетить...»
Случилось так, что за два года жизни на свободе Шевченко издал книгу «Кобзар» и был, несмотря на упреки за украинский язык, фактически признан настоящим поэтом, даже «малорусским Бояном». В Украине ширилась слава о народном поэте. Она росла и росла с годами. А особенно доходила до обожания его имени после перезахоронения.
Следовательно, к поэту «от Бога» не годится ставить вопрос, каковым бы он был при других обстоятельствах. Он — есть!
С доноса Петрова усилилась в Украине жандармская бдительность и активность. Собственно, начались гонения на украинское слово и подозрения украинцев в неблагонадежности.
В доносе Петрова и в материалах следствия откровенно акцентируются национальные обвинения со всей серьезностью.
Обвинения в украинском национализме — по терминологии послереволюционной.
Что же касается самого доносчика, то он был приголублен жандармским ІІІ отделением. Там тоже понимали, что это за сорт людей... Ходили слухи, что граф Дубельт, управляющий ІІІ отделом императорской канцелярии, в прошлом заигрывал с либерализмом, а когда уже стал профессиональным гонителем, то все же доносчикам отмерял гонорары с намеком на 30 иудиных серебреников (то по 30 руб., то по 300).
Алексей Петров за донос получил 300 руб. серебром и еще 300 серебром при отправлении в Олонецкую губернию на ссылку.
В следствии над Кирилло-Методиевцами Дубельт проявил жандармское коварство и грубость.
А о Петрове ходили преувеличенные слухи, что его якобы недооценили. В одной недавней публикации даже была ссылка на отзыв министра Валуева, который похвалил Николая І за немилость к доносчику Петрову.
Между тем биограф Шевченко Александр Кониский выяснил это дело точно, потому что она таки поучительна.
На службе в ІІІ отделении Петров похитил какой-то документ и вместе с доносом на Дубельта отослал его царю как «доказательство, что в ІІІ отделении за деньги можно раздобыть все». Царь велел выследить доносчика, следствие доказало, что донос сделал Петров. Он повинился и сознался, что писал донос, руководствуясь местью. Царь велел бросить его в крепость на 1 год, а затем заслать под надзор полиции в Олонецкую губернию аж до 1870 года. Он умер в бедности, перебиваясь случайными заработками.
Что же касается поэта, то у него судьба евангельского светоча, который не спрячут под стол, а таки поставят на подсвечник, чтобы он светил всем и, чтобы далеко было видно.
Судя по воспоминаниям современников, Тарас Шевченко читал свои произведения даже в присутствии совсем чужих, что в полицейском государстве нельзя было скрыть.
Виктор Аскоченский, профессор и журналист, вспоминает, как он, проживая в доме генерал-губернатора Бибикова, пригласил Шевченко на чай. Среди гостей был и жандармский офицер. Поэт прочитал некоторые свои произведения, в частности отрывки из «Єретика».
— Эх, Тарас, — напугано сказал хозяин, — брось, не то не доведут тебя до добра вот такие плохие стихи.
— А что же мне сделают? — спросил Шевченко.
— Москалем тебя сделают!
— Пусть, — ответил Тарас и, махнув рукой, начал читать еще лучшие вещи.
Спасением было бы молодому поэту и художнику выехать за границу. Стипендию молодым художникам давала Академия художеств. Преимущественно, полностью посвятившим себя занятию живописью, как например, приятель Тараса Штернберг.
В 1847 году Шевченко уже готовился к выезду в Италию. В этот раз он был избран не за живописное мастерство и даже не за поэтический талант, а как певец-артист. О влиянии личности Шевченко вспоминают часто его современники, но из тех попутных воспоминаний нельзя составить целостное впечатление о личности исключительного свечения в час вдохновения. Хороший знаток украинской песни, составитель сборника «Украинских народных песен» Михаил Максимович говорит, что он упивался пением Шевченко: «Художественная натура Шевченко хоть как роскошно обнаруживала себя и в поэзии и в живописи, но еще крепче и лучше оказывалась она в пении украинских песен народных».
Самое полное свидетельство об этом пении оставил нам П. Кулиш в описании своей свадьбы, где Шевченко был старшим боярином. Об этом пишет биограф Шевченко А. Кониский.
«Свадебные гости более всего после молодых обращали внимание на старшего боярина, особенно на его песни. Гостей на свадьбе были полные комнаты: гудели они по всем углам, как шмели; кое-где щебетали, как будто воробьи, вообще стоял гомон большой, вот старший боярин, заложив назад руки, начал ходить по залу да и запел:
«Ой зійди, зійди, ти, зіронько
та вечірняя.
Ой вийди, вийди, дівчинонько
моя вірная...»
Все гости, услышав, как поет Тарас, приутихли, как будто остался сам только певец. Да и пел же он как! «Такого или равного ему пения не слышал я, — говорит Кулиш, — ни в столице, ни на Украине. От того пения занемел разговор и между старшими, и между молодыми: из всех светлиц гости посходились в зал, как в церкви. Песню за песней пел наш соловей, действительно, словно в темном луге среди красной калины. Как только он умолкал — его тотчас умоляли петь, и душа поэта повернула свадьбу поклонницы его таланта в национальную оперу, которую, может, еще нескоро будут слышать на Украине! «Молодая княгиня» на память о том вечере подарила поэту дорогой клейнод, самый дорогой из всего добра, которое когда-либо имела, свой цветок подвенечный.
Но главное, что от этого пения на два голоса с невестой Кулиша Александрой Билозерской засветилась идея о выезде Шевченко за границу.
«Cам Шевченко и его приятели, тем более такой умный человек, как Кулиш, понимали необходимость поехать Тарасу на несколько лет за границу, да еще там поучиться живописному искусству; увидеть великие произведения великих мастеров живописи; увидеть красоту природы в Италии. Препятствием к этому была, прежде всего, нехватка средств; а, кроме того, и трудности с тогдашними порядками российскими при получении паспорта на выезд...
...Вот тогда-то Александра Михайловна Кулишиха и отозвалась со своей щедрой помощью в деле поездки Шевченко за границу. Она просила, чтобы Шевченко за ее средства поехал за границу. Сокровища предков, бывшие в роде Билозерских, может, еще со времен польской руины, жемчуга, кораллы, ожерелья, перстни и сережки и приданое ее денежное — три тысячи рублей — все это желала она дать на поездку Шевченко, чтобы он три года пробыл за границей. Нужно было только уговорить Шевченко, чтобы он согласился принять на счастье Украины этот щедрый подарок.
Хотя Шевченко к подаркам, да еще денежным, был человек весьма щепетильный, однако в этом случае не очень сложно было уговорить его, чтобы уступил в интересах родного края. Раздумывая вокруг ожидаемого учительства в университете и поездки за границу, наш поэт-художник далеко углублялся мыслями в будущее. Перед ним виднелась уже в Киеве украинская Академия художеств. Уговорить Шевченко принять подарок Александры Михайловны взялся Кулиш. Он начал говорить ему, что он как художник-живописец будет в Киеве затворником, а одиночество — дело известное, не подбадривает, а угнетает дух мужчины, и оно не даст ему развить свой вкус художнический в полную силу.
— Да нет по чему же и бьет, как ни по голове, — молвил Шевченко, нахмурившись и стукнул кулаком по какой-то толстенной книге.
Тогда Кулиш сказал ему, что когда он раздобудет себе художнический паспорт за границу, то деньги ему будут выдаваться три года, а казначеем будет он, — Кулиш; пусть только поэт не допытывается, откуда взялись эти деньги. Услышав сие, Шевченко обрадовался простодушно, как ребенок. Стали думать о паспорте. Дело сие, хотя и казалось морочливым, но между господами, говорит Кулиш, тогда было больше похожих на людей, чем после, когда началась украинская мартирология. Поэту между ними жилось не хуже, и была надежда полная устроить дело с паспортом». (О. Кониський. Тарас Шевченко-Грушівський)
Но, как говорит народная пословица, суженого и конем не объедешь.
Здесь еще можно было бы поставить один большой вопрос: был бы Шевченко без его креста таким же высоким, как с крестом? И мог ли бы поэт его масштаба разминуться с крестом?
Но здесь мы выходим за пределы индивидуальной судьбы. А когда поставить в ряд великих, людей с высоким призванием, то все они разные, но крест им прибавляет высоты. И та родниковая сила Богом данного таланта и обязанности провозглашать правду ведет их дорогой узкой и наверх...
Одна из наибольших загадок Шевченко является загадкой его славы, и именно прижизненной славы. Шевченко любили. Его любила слава. Интересно, что сам он как будто вовсе не заботился о ней, как тот старец в «Невольнику»...
А в третього, як у старця
Ні хати, ні поля
Тільки торба, а з торбини
Виглядає доля —
Як дитина; а він її
Лає-проклинає.
Загадка славы Шевченково — это особая тема. Она преумножала число и сторонников, и врагов. Почему полчища врагов, и прежних, и нынешних рассеваются?
С одной стороны, Шевченко имел много друзей, сторонников и защитников... Однако, сила их была маленькой против той государственной силы Российской империи.
Еще большая несоизмеримость была в красной империи, где поэт был просто использован силою враждебною. Защитников Шевченко и его исследователей и последователей издевательски судили 9 марта 1930 года в Харьковском оперном театре!
Конечно, это была насмешка над Шевченко и Украиной Шевченко.
В то же время, Шевченко изучали в школах как поэта-борца против царизма и крепостнического строя, против барства и фарисейства.
И это тоже было глумление над поэтом, которого они не любили и которого боялись.
И в царской империи, и в красной империи у защитников поэта не было сил его защитить. Но он шел удивительнейшим образом против течения, и с его правдой они не смогли справиться. Цензура калечила, но не убивала. Фальшивые комментаторы искажали его слово, а оно шло в люди. А сам Шевченко оставался живой и, как будто, неуязвимый.
Странно и то, что с самого начала уже с первого «Кобзаря» ему прощали горькую правду, которую досадно было слышать от народного поэта.
«Люди гнуться, як ті лози,
Куди вітер віє».
«Люди б сонце заступили,
Якби мали силу».
«А люди хоч бачать,
та людям не жаль».
«А, щоб тебе не цурались — потурай їм брате»,
— говорит поэт Перебенди.
Но сам он не потакал.
«Раби, підніжки, грязь Москви,
Варшавське сміття —
ваші пани
Ясновельможнії гетьмани».
Такую позицию не мог позволить себе ни один поэт — до Шевченко да и после. А выступление его и пророчески жесткое:
«О роде суєтний, проклятий.
Коли ти видохнеш? Коли
Ми діждемося Вашингтона
З новим і праведним законом?
А діждемось таки колись».
И что характерно, то украинское панство, которое поэт корил и гладил против шерсти, не оборонялось и, кажется, не мстило.
Пророческая скорбь присмиряла:
«Я ридаю, як згадаю
Діла незабутні
Дідів наших. Тяжкі діла!
Якби їх забути
Я оддав би веселого
Віку половину».
Оно поддерживало его право пророка, призванного народ поворачивать лицом к правде.
Потому что, что такое исполнение завещания похоронить в Украине, как ни усилия владетельных людей, проводящих акции торжественного общественного характера. Они же скупают и хранят его рисунки и реликвии с осознанием того, что делают национальное и богоугодное дело.
Без этих духовных и материальных усилий многих украинцев завещание Шевченко — это один из его стихов еще 1845 года. Стихотворение — без названия, нигде не опубликованное. Название «Заповіт» даст ему профессор Николай Костомаров аж в 1867 году. А ход ему даст украинское общество.
Из этого видно, что дух пророка, право пророка и силу пророка чувствовали за Шевченко еще при его жизнь, а особенно — после его смерти.
Слова национальный поэт и пророк у нас произносят как-то неуверенно, побаиваясь пафоса и риторики.
А между тем, это слово сказал чуть ли не впервые человек весьма критичный и трезвый еще в те времена, когда не было оснований говорить о мученике гонимом за правду. Это был Пантелеймон Кулиш, а за ним и братчики, которые чувствовали его необычное влияние.
Потому что пророк — это не вещун, а тот, кому дано видеть и говорить о закрытом для других, гласить великую правду. На правах человека Божьего.
Обычно на голову пророка падают камни. Но в данном случае эти камни падают из той же имперской пращи, а не из рук своей общины.
А все же, что стоит за словами:
«Не так тії вороги,
як добрії люди
І окрадуть жалкуючи,
плачучи, осудять».
По-видимому, за этими словами стоит судьба гения, которого стягивают с вершин до своего уровня.
Но тут уж ничего не поделаешь.
По-видимому Шевченко больше всего досталось от верхоглядов. Не говорю уже о заангажированных, о которых пословица: «Кому что, а курице — просо». И везде эта курица находит свое просо.
Но возьмем даже незаангажированных, а просто недалеких и ленивых верхоглядов, склонных к легким выводам типа: «у Шевченко своя правда» — национальная, а не общечеловеческая:
«В своїй хаті своя правда
І сила, і воля».
Но заглянем в контекст:
«Розкуйтеся, братайтеся!
У чужому краї
Не шукайте, не питайте
Того, що не має
І на небі, а не тільки
На чужому полі».
Следовательно, речь идет о том, что на чужом поле нет универсальной правды, потому что у каждого «в своїй хаті своя правда».
А не правда на экспорт и для соседей.
Через 70 лет эту «правду» с чужого поля таки импортировали вместе с лозунгом: «Пролетарии всех стран...» И ради ее торжества уничтожили голодом свой народ.
«Не дуріте самі себе
Учітесь, читайте
И чужому научайтесь
Й свого не цурайтесь».
Если вдуматься, то здесь даже не национальные акценты воспитания, а трезво— просветительские, вечно актуальные: учитесь и учитесь... Но не забывайте прививать чужое на своей национальной почве, иначе зависнете без почвы.
В каждую эпоху некоторые строки Шевченко казались
