Легко быть Иваном Марчуком последнего года века, когда
национальная пресса пишет о нем наперегонки, в форс-мажоре и пиетете, когда
власть имущие ищут с ним знакомства, а коллеги-художники с деланным безразличием
отворачиваются, когда самодостаточность Марчука выше затертых сравнений
с Куинджи, Филоновым или Пикассо, когда официальность признания его творчества
стала едва ли не наиболее громкой абракадаброй творческой жизни современной
Украины. Этого не должно было произойти, ибо этого просто не могло быть.
Еще двадцать лет назад. Еще десять. Еще... Попробуйте в это не поверить.
Марчук верит и не верит. Скорее всего, склоняется к мысли
о возмещении потерь, нанесенных ему Системой во время столкновений и гонений.
Итак, покаяние: художника нагибали до хруста в позвоночнике лишь за то,
что слово украинский он осознавал без допусков наподобие «т. наз.»; его
брали на прицел в группе нормальных, талантливых, тогда (это 60-е гг.)
молодых монументалистов, которые Институт теоретической физики АН Украины
украсили мозаиками почему-то только украинских имен (Ярослав Мудрый, Феофан
Прокопович, Григорий Сковорода, Николай Кибальчич, Сергей Королев)... Многолетний
нечлен Союза Иван Марчук тем временем осваивал творческий мир без границ
— в Союз его, временного австралийца (или же канадца — какая разница),
принимали уже без него, все буквалистские и моральные затраты взяли на
себя друзья — не удивляйтесь! — из художников. Марчука, по существу, кооптировали
в Союз художников, как в свое время большевиков — в ЦК (на этом параллели
заканчиваются). Далее природа опозданий брала свое: заслуженным художником
Украины Иван Марчук стал в возрасте, когда все народные в Украине становились
народными. Выравняла ли ситуацию — также с нескольких попыток — Государственная
премия Украины имени Т.Г.Шевченко? Не уверен. Несколько попыток — отнюдь
не проявление однозначной (всенародной) любви к художнику Марчуку. Он,
как и раньше, Марчук с препятствиями.
«Становлюсь упругим, как мяч: чем сильнее бьют им о землю,
тем выше подпрыгивает». Это Ремарк. Словно с запрограммированной проекцией
на Марчука: ему действительно доставалось столько и всего, а он (вопреки
всему и вся) сохранился. Шел прямо, не прогибаясь — кажется, только раз
поймал себя на слабости: вступить в брак с еврейкой и выехать за границу
(один из наиболее надежных способов во времена СССР получить статус гражданина
свободного мира). Нужно знать Марчука: в объятиях семейного Лаокоона он
пробыл три месяца смолоду и до сих пор живет один...
Траур — не по Марчуку: он не сидел в КПЗ (очень интересная
аббревиатура: камера предварительного заключения), его мастерских не жгли,
а картин не арестовывали. Марчуку, наконец, везло. Может, потому что, хотя
и был неудобен, но не лез на рожон. И обходил политику окружной дорогой.
Так за что же искупление? За то же таки гонение на него.
За тихое, то есть невидимое убийство духа: после института теоретической
физики добрых полтора десятка лет — без выставок и заказов, жизнь впроголодь
и без перспективы, закалдованный круг творческой безысходности и непризнания.
Безпривязное содержание в коллективной конюшне Союза. Годы порожняком.
И подозрением.
Траур — по утраченному.
Искупление принимается.
А прощает ли Марчук?
Марчук блаженствует. Так как всегда работал: «три часа
сплю, а три — думаю». Поэтому не стоит размениваться на сведение счетов:
с себе подобными, с властью чиновных «совбуров» (советских буржуа: по Луначарскому)
и — не приведи Господи — с самой Системой. Марчук для Системы был оппонент
удобный: в жизни — тихий и мирный, за мольбертом — безумный, революционер.
Кто кого одолеет? Всем своим видом Марчук — победитель: за 35 лет творческого
напряжения из-под его руки вылетело более 1500 картин. Да еще каких.
Хорошо ознакомленный с веяниями мирового искусства за десять
лет странствий (а это Европа, Австралия, Канада, США), творчески связанный
с сотнями художественных музеев, галерей, мастерских, художественных магазинов,
мог бы вписаться в любой его -изм, в каждом случае создавая для себя преимущество
знанием чужой практики и мирового опыта. А что делает Марчук, творя свои
марчукизмы? Накручивает километры непрерывной линии в удивительных по подлинности
иллюзии сельских лунных ночах (патриархальный Марчук!), окунается в мистику
голоса своей души, где щемяще дрожит оборванная струна скрипки и прорастает
яйцо-райцо, где ведут неповторимое рогатое соло коровы его Москаливки на
Тернопольщине и звучит партия задумчивого воронья — взрослое искупление
Марчука за выпотрошенные в детстве вороньи гнезда (полифонический Марчук!),
блуждает в чудо-лабиринтах цветных снов, здоровых и канцерогенных абстракций,
циклических фантазий (неправильный Марчук!), тяжело оркеструет части и
полотно в целом (музыкальный Марчук!). Что-то все-таки действительно изменилось
— и значительно — в нашей с вами жизни: во время недавней презентации Ивана
Марчука в обществе «Интеллект нации» за столом президиума рука об руку
сидели два Марчука — Иван и Евгений, художник и генерал, оба уважаемые
люди Украины, ее граждане и государственные мужи. Кто бы мог подумать.
Еще двадцать лет тому назад. Еще десять. Еще даже вчера.
Но — это так.
И слава Богу, что общество «Интеллект нации» позаботилось
о создании в Киеве музея Ивана Марчука. Что приобщилось — совместно с Киевской
городской государственной администрацией — к ретроспективной выставке его
произведений (более 200) в Национальном художественном музее Украины.
Марчук в меру колючий и нескладный, без меры добрый и жалостливый:
всегда буду помнить, как мы, гостя на нашем с ним Подолье, наловили рыбы,
а он взял и выпустил ее в пруд, еще и прыгнул в воду — разогнал как мог.
К нему льнут дети, его узнают в растительном мире... травы и цветы: как-то
выбрался на природу в одно из поднепровских сел и нельзя было сдвинуть
его с поля-ковра цветов — лег на спину, засмотрелся — поплыл — в небо,
заговорил к душицам, как Шукшин к березам в «Калине красной», и не было
здесь фальши или игры на тонкослезую публику, а было обычное состояние
умиления, опьянение природой — не часто мэтры обнажают нервы и не стесняются
собственной сентиментальности. (Марчук создал наглядное полотно: в буйстве
цветов — праздничный Марчук, подкова усов со счастьем неба, бабочка на
антенне пальца. «В картине — как в жизни, в жизни — как на картине»).
Каждый раз Марчук неожиданный. Его запомнили таким, а он
уже другой. Начинал со сложной простоты народной картины (образ, который
не забудется: нежное добро коровы-кормилицы с горячим солнцем вымени),
продолжил (и, кажется, еще к ней вернется) лунной серией «под Куинджи»,
выработав собственную технологию передачи света ночью (фосфора не добавлял,
заботился лишь о микрорельефе линии, которая под действием обычного света
вибрирует и излучает... свет), долго практиковал в сфере духа себя самого
(монохромный Марчук собственной парсуною с пламенем свечи везде, где есть
в ней потребность), не переставая экспериментировать с линией, композицией,
цветом, просто воображением. Целые циклы экспериментов: «Цветущая планета»,
«Новые экспрессии!», «Уставшая мелодия», «Белая планета-I», «Белая планета-II»,
«Силуэты», «Цветные прелюдии». Целые пространства новых разрешений, счастливо
найденных построений.
Сызмальства ощущал, что не такой, как все сельские ребята:
поражался, впитывал в себя, запоминал. Воображал себя только художником,
единственным и самым первым на все село. Ощущение исключительности («мне
всегда хотелось быть впереди») не оставило и когда учился на художника
во Львове. Киев этот характер лишь усилил. Особенно после мозаик на стене
Института теоретической физики. Марчук пострадал из-за... Кибальчича и
Королева. А мог и из-за керамики, которой занимался раньше и которая у
него тоже была... украинская. Так мы, бедолахи, жили.
Как же удалось ему вырваться на чистые воды признания?
В Киеве мучился бы еще долго и безнадежно, если бы случай не привел в Москву:
выставка на Малой Грузинской пробила окно в Украину, сигнал услышали, однако,
как часто бывает, не профессиональная обслуга искусства, а журналисты,
писатели, просто сознательные люди других — творческих и нетворческих —
профессий. Потихоньку приоткрывался Киев: небольшие персональные выставки
в Союзе писателей, в медицинской библиотеке, первые осторожные публикации,
странное молчание Союза художников УССР. Марчук начинал взувать.
А после того сорвался на край света — в Австралию и уже
не мог остановиться: перессорился с украинской диаспорой в Канаде и Америке
(имеет на то достаточно аргументированные творческие и этические причины),
осел в Нью-Йорке, нанимая тесную квартиру-мастерскую, где только и можно
было что — работать и работать. Родная таможня удивлялась: обычно с Украины
произведения искусства вывозят, Марчук же — ввозит. Вот уже десятый год.
Не прав ли он, когда утверждает: работая и выставляясь в Америке 90-х как
украинский художник, он больше служил независимости Украины, чем бы сделал
это, оставаясь дома, при партиях, рухах, манифестациях и битье себя кулаками
в грудь?! Его политика — творчество. И творчество — его мораль. В этом
феномен Марчука.
Он бывает злой, как палач, если у него что-то не так. Он
не дипломат в оценке творчества коллег. Он бывает скуповатый, ибо стал
бережливым и прагматичным (выучка Запада), он удивляет щедростью и добротой,
ибо нашего с вами менталитета. Он памятливый, но не мстительный. С ним
легко общаться, однако до поры до времени: как только запечет ему свербеж
бежать как можно скорей в мастерскую. Неистовый!
О, эта знаменитая мастерская на улице Пушкинский — седьмое
небо старого дома без лифта. Сколько творческих излияний и диалогов, сколько
трогательного молодого пернатого царства, сколько выпитой любви — даже
с мымрами и вертихвостками: тоже познание. Но и энергетика картин, которую
не каждое женское величество может осилить. Биология Марчука закрепощает,
как будто заклинает: «Не поддайся!» Его монстры нагоняют страх. Зимы и
лунные ночи Марчука требуют одеяла с головой. Горячо. И опять холодно.
Зато Марчуку здесь рай — целый день (с маленькими перерывами
вдохнуть воздух) с кистью в руке: «Я так и сделал свою жизнь, чтобы ничто
не мешало стоять перед мольбертом». Можно понаблюдать. Но не высовываться
с советами. Обтрусит, как грушу.
Марчук жесткий, даже жестокий:
— Не знаю, относился ли я так к своим детям, как я отношусь
к картинам. Ибо здесь я весь. А в детях — какая-то лишь частица...
Марчук посягающий:
— Говорят, что моих картин не понимают, однако не могут
от них оторваться. А вы как хотите: кто попадает к пауку в сети, уже оттуда
не выкарабкается. Так и мои картины — захватывают в объятия, не отпускают.
Так и женщина в моих руках — ей передается энергия рук и картин в мастерской.
Я огненный, передо мной все вспыхивает...
Марчук немного нарцисс:
— Очень себя люблю, когда я с кем-то. Когда сам с собой
— не весьма...
Марчук романтический и иронический:
— Кроме того что я художник, хотел бы быть немножко крестьянином.
Немножко, ибо с лошадьми работать не умею...
Марчук великодушный:
— Меня очень забавляет, когда пытаются дешифровать коды
моих картин. Сам я этого не люблю делать. Но коды подсказываю — пусть люди
поломают себе голову, пусть примут участие в процессе моего творчества.
А еще мне больше импонирует, когда меня воспринимают интуитивно...
Марчук самокритичный:
— Чем больше узнаешь, тем больше убеждаешься, что меньше
знаешь...
Марчук завидующий, ибо — неуемный:
— Как-то меня посетило странное состояние, когда не можешь
заснуть: в голове, как безумная кинолента, проносятся миллионы кадров-картин,
еще мной не сделанных и никем не виденных. Я переворачиваюсь, начинаю бегать
по комнате, а картины крутятся, крутятся, и ничем их не могу остановить.
Если бы сидел в голове компьютер и все это зафиксировал — Боже праведный,
какие бы шлюзы открылись, какое бы потекло богатство... К тому же, Пикассо
расщедрился наследием на 7 тысяч картин и рисунков, адмирал-маринист Айвазовский
— на тысячу меньше. Догонять и догонять!..
Марчук от скромности не умрет:
— Если я такой измученный, то, по-видимому, я меченный...
А это уже оставим истории, заметив и такое деликатное пожелание
художника: «Мне было бы хорошо жить в идеальном мире. Хотя бы один день».
Не удастся.
Без тесного космоса своих по- обыкновению однокомнатных
жилищ. Без фирменной самоцели что- то вечно искать.
Без тяжело достигнутой идиллии не иметь никаких хлопот,
кроме — рисовать, «что-то клевать: пишешь одну картину, а десять стоят
на очереди».
Без наиболее справедливой внутренней конституции, где записано:
«Сам себе рабовладелец и раб».
Без потребности иметь форс перед людьми и историей.
Без упрямого ожидания того, что государство осознает: нет
культуры — нет государства.
Без всего того, что является сутью Марчука...
