Недавно в Киеве выступили «звезды» мирового джаза — тенор-саксофонист Лембит Саарсалу и пианист Леонид Винцкевич.
Этим концертом, о котором «День» уже писал, начался небольшой юбилейный украинский тур: музыкантам в этом году по 50. По забавному стечению обстоятельств, их предыдущее выступление, последнее на территории «совка», состоялось именно в Киеве 11 лет назад. Хотя Саарсалу живет в Таллинне, а Винцкевич до сих пор в Курске, они постоянно играют вместе уже более 15 лет, с 1984-го. Все это время музыканты выступали в Западной Европе и Америке. В марте вернулись из своего пятого по счету тура по США, где, помимо прочего, выступали со «звездным» составом легендарного вибрафониста Лайонела Хемптона. Кроме того они играли с такими мастерами как Стен Гетц, Элвин Джонс, и этот список еще можно продолжить.
На концерте в Киеве играли замечательные равноправные партнеры. Выступление они превратили в игру. Друг с другом. С публикой. В джаз. После концерта музыканты отвечали на вопросы для читателей «Дня».
— Извините за некорректный вопрос, но как вы за 15 лет не устали друг от друга?
Лембит СААРСАЛУ: Бывали критические моменты. Например, к записи нашей последней пластинки «I Love You» мы, видимо, устав друг от друга, привлекли ритмогруппу. Но любопытно, что после таких экспериментов интерес к изначальной форме — «джаз вдвоем» — возвращается.
Леонид ВИНЦКЕВИЧ: Момент психологической утомляемости время от времени присутствует в любом коллективе. А вдвоем вообще довольно трудно все время делать новую музыку. На сегодняшний день нам как- то удалось преодолеть барьер: мы действительно чувствуем радость от того, что делаем вдвоем.
— Играя с таким количеством великих музыкантов, как вы после этого оцениваете свой уровень?
ВИНЦКЕВИЧ: Чаще бываем недовольны. Но говорить о себе — хлопотно, поэтому поговорим лучше о великих. Что меня поразило в таких выдающихся музыкантах как Лайонел Хемптон или Элвин Джонс, так это то, что чувство радости от музыки не покидает этих людей. Несмотря на то, что Элвину Джонсу, кстати человеку двухметрового роста, достаточно было бы просто выйти на поклон, чтобы сорвать овации, ведь он — живая история американского джаза — радуется самой музыке, которую играет, диалогу с партнерами, получая безумное удовольствие от самого процесса совместной игры.
СААРСАЛУ: — Уровень — это вечный вопрос такого жанра как джазовая музыка (и, в определенной степени, классическая). Потому что мы прекрасно знаем, что в коммерческой поп- музыке — другие законы, и многое решает принцип «нет денег — нет музыки». В джазе роль рекламы слаба: тут с первого соло ясно, кто он такой, этот музыкант.
— В вашей игре много юмора. Насколько это чувство важно в джазе вообще?
СААРСАЛУ: Когда я в хорошем настроении, а я перед публикой всегда в хорошем настроении, то это получается само собой. До сих пор помню, как в Германии сказали, что мы «играли джаз через призму юмора». Скажу даже больше: сыграть что-то очень трагичное нашим дуэтом вряд ли сможем...
ВИНЦКЕВИЧ: Можем сыграть, Лембит Викторович, можем. Что касается юмора, это качество не очень частое на джазовой сцене, но, несомненно, полезное. Ведь вся жизнь — это огромный спектр разных эмоциональных состояний, и в нашем джазе тоже есть всего понемногу...
— Вас можно назвать музыкантами старой школы, тем более, что вы играете джазовые стандарты, которые лет десять уже редко кто исполняет...
СААРСАЛУ: Дело в том, что школы никакой не было, только наши уши. Американские студенты иногда спрашивают, как вообще можно было достичь какого-то уровня, когда тебе все запрещают. Это сейчас мы можем говорить о том, как было сложно, что не было литературы, по которой можно было учиться «по-настоящему». Но иногда благодаря давлению и запретам появляется энергия. Вседоступность, как правило, напротив — подавляет желания, а не стимулирует их. Кстати, мы оба начинали как академические музыканты. Не вышло из меня классического кларнетиста, а вышел джазовый саксофонист, чему я очень рад.
ВИНЦКЕВИЧ: А если говорить о музыке, то нет старой или новой музыки. Есть музыка, которая меня интригует или не интригует. Какие-то пьесы мы играем как дань мастерам, которых любили. Но у нас есть только один критерий — насколько это нам близко.
— А каково ваше мнение о современных музыкантах- универсалах, в виртуозной игре которых, зачастую, теряется творческая индивидуальность?
ВИНЦКЕВИЧ: Разделяю ваше мнение, и, надо сказать, меня эта тенденция тоже настораживает. Уклад современного мира, когда супермузыканты играют за деньги с кем угодно — на мой взгляд, абсолютная проституция. Может быть, я не прав.
СААРСАЛУ: В джазе господствует американская школа — она хороша, но, возможно, поскольку методика одинакова — то выходит, что самой индивидуальности, которая как раз и интересна в джазе, нет. Теперь все соло есть в книжках — Паркер, Колтрейн — что хочешь. Всякие гаммы — это здорово и правильно, но это еще не музыка. Индивидуальный звук, музыкальный голос — должно быть твое. В Америке мы слышали очень известных нью-йоркских современных саксофонистов: по звуку, и даже по «языку», я не смог отличить друг от друга никого, все — «на одно лицо». А слушаешь Колтрейна, Сонни Роллинза, Стена Гетца — ты их сразу узнаешь, они все разные.
ВИНЦКЕВИЧ: Но я надеюсь, что индивидуальность обязательно проявится, должен быть выход на новый уровень.
— Леонид Владиславович, у вас в Курске есть свой фестиваль «Джазовая провинция». Есть ли, на ваш взгляд, провинциальность в музыке?
ВИНЦКЕВИЧ: Во-первых, провинциальность — это ни хорошо, ни плохо, это географически. Зачастую люди, живущие в провинции, не менее интересны и целостны и достойны они не худшей музыки, чем столичные жители. Во-вторых, говоря о джазовой провинции, не нужно забывать, что столицей джаза является Нью-Йорк. И тут в понятие провинции входят и Москва, и Петербург, и, уж извините, Киев.
— Многих интересует, действительно ли джаз своеобразная «игра в бисер», музыка, доступная очень немногим?
СААРСАЛУ: Ни в коем случае. Бывало, в совсем небольших городках люди попадали на мои концерты совершенно случайно и поначалу им было просто неудобно уйти. А потом они подходили и взволнованно благодарили. Просто в нашей бывшей общей стране, с одной стороны, довлела идеология, что джаз — музыка толстых, богатых, многих слушателей отпугивали радикальные джазовые стили, например, фри-джаз. А людям хочется красивых мелодий. Замечательно сказал когда-то Джо Хендерсон: «Я интерпретатор, который стремится сыграть мелодию, написанную композиторами, еще красивее, чем она была написана». Это мудрые слова.
ВИНЦКЕВИЧ: Думаю, что джазовая музыка также стремится к широкому кругу людей, как и любой вид искусства. И то, что произведения Армстронга или Эллингтона, как и сочинения Чайковского, близки сотням тысяч, миллионам людей, говорит о том, что по-настоящему выдающаяся музыка — планетарна.
В Германии сказали, что мы «играли джаз через призму юмора». Скажу даже больше: сыграть что-то очень трагичное нашим дуэтом вряд ли сможем...
