Уже третью неделю молчу: я потеряла голос. Это так страшно — проснуться утром и понять, что ты — безголосый. У тебя ничто не болит — но ты немой. Ты пытаешься через силу выдавливать из себя слова, но после этого тебя затягивает еще больше. Ты нервничаешь. Плачешь. Часами смотришь в потолок. Показываешь на пальцах. Идешь на люди. Пишешь на бумаге записки домашним со своими вечными ЦУ. Но голос не появляется. И ты начинаешь жить, как над бездной: знаешь, что никогда не знаешь, когда голос «вернется» к тебе и «вернется» ли вообще.
…«Привет, сладкая Даруся!» — весело здоровается по телефону мой приятель, а когда в ответ слышит мое беззвучное «ш-ш-ш», тихо говорит: «Я так и знал... Но я же тебя просил!» — уже кричит в трубку приятель так, словно ко всему я еще и глухая. Я недовольно перебиваю его этим своим беззвучным «ш-ш-ш...» и кладу трубку.
Мой приятель, такой далекий от творчества, как я от Софи Лорен, имеет один «пунктик»: как только мы начинаем разговор «о жизни», он прибегает к радикальному процессу: воспитывает меня без лишних церемоний. Тема у него неизменна: мои книжки. Он всегда спрашивает одно и то же, и спрашивает так, как будто прибивает к стене: «Мария, когда ты наконец перестанешь писать о смерти?! Ты знаешь, что Бог не любит, когда с ним спорят?» — «Но ведь я не спорю с Богом! — так же пылко возражаю ему. — Через понятие «смерть» я размышляю над жизнью. Ты этого не понимаешь» — «Скажи еще, что я глупый, — смеется приятель. — А потом расскажи о законах творчества, о том, что в искусстве есть всего только две темы: жизнь и смерть, а между ними находится любовь. Еще что-то такое же умное скажи мне. Я сам грамотный и понимаю эти вещи, но все равно дай мне ответ: когда именно ты, ты, а не кто-то другой, перестанешь в своих книгах заносить смертельную косу над своими персонажами и придумывать им такие испытания, на которые способны разве что самые изощренные садисты? Или ты умеешь смеяться только в жизни, а в творчестве — нет? Ты не думаешь, что все это может когда-то вернуться к тебе бумерангом?»
Уже. Вернулось.
В журнале «Сучасність» в течение этого года напечатаны два раздела драматической повести «Троякая ружа», где я исследую трагедию женщины Даруси, немой четверть века. В селе, где она безвыездно живвет всю свою жизнь (а ей 35 лет), ее называют сладкая Даруся. Но жизнь моей героини преисполнена трагизма не только из-за немоты... В прошлом апреле, будучи в отпуске, я дописывала окончание повести, где раскрывается причина драмы сладкой Даруси. Я так болела за своих персонажей — Дарусю, Ивана Цвичка (т.е. «цвяшка»), Михайловое чудо, за всех тех жестоких и бессердечных людей, кто обрек Дарусю на пожизненную муку, что иногда мне казалось: еще немного — и машина времени перенесет меня в далекий 1950 год, и я окажусь на том дворе, где взрослые люди пользуются доверчивостью десятилетнего ребенка.
А вскоре после этого я потеряла голос...
Кто никогда не имел дела с настоящим — не любительским — творчеством, творчеством, которое было бы твоим единственным ремеслом; если бы ты жил в стране, где, кроме того, что о тебе пишут, твой труд еще и прилично оплачивается, тот никогда не поймет неписаных законов этого ремесла, как и тех, кто занимается им. А ремесло простое. И придумала его не я — придумал классик, мужчина кстати, по имени Флобер: «мадам Бовари — это я». Иначе говоря, все, что мы пишем (если пишем не на конвейере и не для одноразового чтения), — все это происходит с нами, персонифицируется в нашей душе.
... После повести «Життя коротке, щоб казати «ні» мне пришло письмо от одного читателя, в котором меня и порадовало, и ошеломило последнее предложение: «Все это очень правдиво. Но скажите: за что вы убили своего любовника?». Я позвонила по телефону своему благодарному читателю и, смеясь, объяснила: «Если бы я убила своего любовника,я бы вам отвечала из тюрьмы». На что человек разочарованно сказал: «Но ведь там так описана психология преступления, что трудно поверить в вымысел».
О, да. Никто из нас, писателей, не знает, как слово наше аукнется. И кто ему будет правдивым судьей: Бог, люди, государство? Или только наша совесть, и ничто иное.
... А мой приятель так долго воспитывал меня, упрашивая наконец написать что- то «человеческое, а может, даже фантастическое», что я все же сжалилась. Не над собой, а над ним и ему подобным. И следующая книга под моим именем называется так, как можно было бы назвать время, в котором мы живем. Потому что если нам сегодня предлагают украинскую бульварную историю, почему серьезный — вплоть до трагизма — украинский писатель не может предложить своему читателю книгу под названием «Бульварный роман», что я и сделала? Тем более, что в бульварных вещах так много небульварной правды. Это вам не «Нация» и даже не «Фуршет». Да после этого и голос не теряют, надеюсь...
