Если говорить о литературе, то категории признания и успешности в Украине отнюдь не являются синонимами. Они вообще мало связаны, хотя, по теории, должны были бы слиться в один вектор. Доказать это очень просто — достаточно взглянуть на тиражи лауреатов наиболее престижных государственных и получастных премий и спросить о национальных наградах у тех, кто действительно имеет приличное количество изданного. Такое гнетущее отличие национальной практики от мирового опыта лишний раз доказывает наличие большой внутренней ошибки, которая делает возможным существование этого разрушительного диссонанса.
Последний по времени лауреат премии им. Т.Шевченко Евгений Пашковский принадлежит к так называемой «житомирской школе». Писатель удачно сочетает глубинные христианские традиции с потоком сознания. Его герои проходят бесконечные круги чистилища, а оригинальность толкования событий, явлений и аллюзийных параллелей ломает устойчивость примитивных догм. Осмысление его новаторства и парадоксальности требует незаурядного интеллектуального напряжения и уже поэтому обречено на понимание немногих. Теперь он пытается осмыслить время, а вопросы о литературе называет несерьезными. Автор романов «Свято», «Вовча зграя», «Безодня», «Осінь для ангела», «Щоденний жезл». Тираж премированного романа («Щоденний жезл») — тысяча экземпляров...
— Что изменилось в вашей жизни после получения премии им. Т.Шевченко?
— Добавка к фамилии при знакомствах. Был просто Пашковский, а теперь, когда представляют, еще добавляют и лауреатство, словно коллекционеры, называющие последнюю цену за картину в новой раме. Мне это мало сказать — безразлично, а более, чем безразлично. Ибо писатель — если он писатель, а не любимец публики или карнавальный шут, поведенный на саморекламе и презентациях — он или пишет и переписывает написанное, или осмысливает следующие страницы, главы, романы. В идеале надо тратить жизнь на отшлифовывание одной книги, одного стиля, одного языка. Беда только в том, что мировосприятие, чувствительность художника изменяются, а с ними — и художественная насыщенность, проникновенность и откровенность. Чтобы охватить опыт народов, живших, враждовавших, роднившихся на территории Украины — хотя бы в течение последних трех столетий — и пробовать создать одну универсальную метафору, надо прожить эти триста лет и находиться в сознательном времени, а оно, это время, уже проштемпелевано лауреатством, как аукционным клеймом, и то туда, то сюда, то пересюда где-то надо, будто в полночь на пожар, и будят так часто, словно вся отчизна горит; а время немыслимое, единственно живое и милое тебе, пустеет недописанной страницей. Ни одна награда не научит писать убедительнее и лучше — и не избавит от этого желания, если представляешь свою сверхзадачу. Кто-то свихнулся на себе, потому что его жена и ребенок считают его гением — и теперь — творят семейным подрядом. Им больших максим и не нужно. Разумеется, прославление, особенно государственное, влечет за собой общественные обязательства. Например, доклад в Киево-Могилянке. А так мне пока что удавалось избегать и собственных литвечеров (за всю жизнь не имел ни одного), и почетных презентаций или самопрезентаций. Убил кучу времени на интервью (вот и с вами убиваю), но это в знак извинения перед теми людьми, которые спрашивают мои книги на сайтах, на лотках и в магазинах, а их нигде нет. За десять лет тиражность — тысяча экземпляров. Но двадцать из двадцати четырех членов комитета по нацпремии, отдав свои голоса в пользу моего последнего текста, подтвердили, что я не мифический автор полумифических романов. Вот, собственно, и все перемены.
— Чего не хватает украинской литературе для того, чтобы она стала полноценной и, так сказать, обрела полнокровный вид?
— Литература — утешение для тех, кто уже способен задуматься о вечности и душе, и залюбоваться реальностью в своем времени. Наша литература полнокровнее сытых и полноценнее нацененных. Когда же поглощает болото обывательских вкусов и пристрастий, то «ненужной» становится не только литература украинская, но и любая другая: античная, классическая французская, русская, древнекитайская. Кто читает размышления Марка Аврелия, повести Оноре де Бальзака, романы и дневники Льва Толстого, изречения и оды Конфуция? Базисные вещи культур — что? — тоже в одночасье обесценились и обескровились? Нет. Просто мы видим, как масс-культура допаразитирует на остатках традиционных ценностей, культур и обязательно преподносит это как превосходство и успех. Ситуация постпролеткультовская или, шире, как в Римской империи, где победил Спартак — достигло бы там известных высот настоящее искусство? Слово, по моему убеждению, имеет способность, тончайшую способность пробуждать подсознательную и хрональную энергии в человеке — и усовершенствовать, разрабатывая их, сверхвозможности собственно мыслительные, глубинные. Превращение несъедобности — масс- культурного примитива — во что-то неизменное, по сути, является осуществлением первого соблазна: велением, чтобы камень стал хлебом. «Но не хлебом единым, а каждым словом, исходящим из уст Божьих» будет жить человек, если, конечно, им будет утолять духовный голод или, хотя бы, этот голод будет иметь.
К сожалению, нашу литературу обесценивает то же самое, что и все постсоветское общество — неочищенность зерен от плевел. Визитная карточка страны, первый национальный канал — откровенный дебилизатор нации — стал трибуной для живых и мертвых криминальных авторитетов. Ни мгновения — для Павла Загребельного, Лины Костенко, не говоря о «молодых», сорокалетних и самых юных писателях — лауреатах «Гранослова». Тупее установки не бывало даже при брежневизме, который, как известно, не страдал интеллектуальностью. Ни единой стоящей художественной программы, ни единого намека на обещанный канал «Культура». Такое ощущение, будто сам «ящик» шарахается от книги, словно уже замутненный бешенством мозг — от воды. И так выглядит, будто это нам, всем писателям — а не ведущим госмедиа — чего-то не хватает, полноценности или полнокровия. Культуру же читательскую, культуру углубления в слово, понимания книги, нужно лелеять постоянно, как и правовую культуру. А не болтать о возрождении с каждой трибуны.
— В чем причины малопопулярности (малотиражности) украинской книги?
— Боюсь, вопрос намного шире. Стали менее интересными не книги; стало неинтересно так пресно и бездарно жить. И, видно, так будет продолжаться до тех пор, пока поколение зашестидесятников, так успешно служившее одной системе, мимикрирует в другой. Дело не в личностях, а в том, что они давно перетлели и спекулируют идеологиями и лозунгами, которые ничего не означают в условиях информцивилизационности. Уже водят не по пустыне — в поисках светлого незабываемого — а по безвыходным картам пустынь позапрошлого столетия. Какие тут книги, стремительные метафоры — кто в них вчитаться способен и принять к сердцу? Третий мир — слишком ласковое определение для стран с зачарованным ретросознанием. Тут словно всматриваются в прагрехи праотцов, в что-то нехорошее и подсознательное, не ведая, чем и как их искупить, и так всматриваются пристально, что уже нет сил на другое. Нет ни сознательного освобождения от скверны — и выхода на более чистый уровень — ни поступательности никакой. Декорации — мол, не все так плохо у нас — только углубляют апатию и отодвигают катарсис, на годы или столетия. Безразлично. Экономическим ростом или умеренными налогами здесь не поможешь. Разумеется, ни власти, ни народа это ничуть не касается — они, по рабскому обычаю, живут-существуют в приспособлении друг к другу и друг друга стоят. Это должно было бы волновать и вдохновлять духовную элиту, но она, как известно, абсолютно распылена и депассионаризована. Нас спасает контрастность, ибо кто больше потратил, тому и открывается больше — и я общаюсь с научными работниками, теоретиками медицины, философами и знаю примеры чистых прозрений, немыслимых без воли Провидения. Проникновенность как биоэнергия концентрируется и пульсирует на остриях кристалла, на переломах времени — и не ее вина в невостребованности. Когда открываются праглубины — от разгадок человека до основ геополитики — некая постпещерность строя не дает радостно воспарить, подобно Икару, над пропастью. Один мой знакомый промышляет тем, что продает — довольно выгодно — зубы мамонта, найденные где-то под Киевом. Заинтеллектуаленность, заглобаленность, прозрения невероятные; а часть человечества живет по сей день с мамонтов, как и тысячелетия, десятки тысячелетий назад. Вот основа нашей традиционности!
— Наша литература как концентрация человеческого опыта довольно печальна. Не следует ли делать более «веселую» литературу?
— Кто хочет, пусть делает. Я же делю литературу на настоящую и поддельную, шутовскую. Литература фокусируется не на веселом или печальном — это лишь средства — а на главных противоречиях, терзаниях человеческого сердца в своем времени. Наибольшим противоречием давно уже не является противоречие между капиталом и трудом, демократическими и тоталитарными странами. Человечество выходит на качественно более высокий уровень очищения и примирения. Хотя и не массово, но выходит; иначе невозможно. Только мелочность, зацикливание на программах прошлого — изжитых идеологиях, госмессианствах, нацобидах, зверствах истории — не позволяет этот уровень охватить и расширить. И, несомненно, задействуется высшее качество мыслительных энергий. Мы являемся свидетелями великих достижений в познании смысла человека, смысла истории. И, я уверен, приближаемся к разгадке назначения человека не как биологического существа, а как единицы, способной катализировать время или вообще как-то время видоизменять, генерировать, наполнив сердцебиением материи. Чем драматичнее действительность, тем больше потребность в тонких энергиях — сгенерированных в большинстве своем из космического времени, — чтобы постигнуть еще вчера непредставимые назначения. Поэтому одновременно видим и стремительное увеличение количества землян, и стремительное сокращение населения на определенных территориях, словно сгорающего в чужом времени. Чем выше избранность, тем масштабнее жертва, вызванная не столько отчаянием коллапса, или патологиями выживания, сколько тем, чего не узреть ни фельдшерам в моргах, ни депутатам в парламентах.
Ключом ко времени является слово. Ключом к назначению народа — его опыт. Ключом к опыту — литература. Только ей по силам осмысление великих бытийных уроков в разных плоскостях. Урок 70-летних страданий (для нас) и парализующего страха для остального мира отброшен так, словно в нем, кроме учебниковой истории, ничего нет. И литература не прочитана, как следует, и человек не осознал всей пагубности своих недавних упований, поступков, идеологий, полупещерных отношений и не перерос себя, не стал ответственнее, мужественнее, лучше. Всего легче и глупее — осмеять тот опыт, ту трагедию и тем самым принизить великий урок, великое поучение, великое благо...
Опыт Украины: продолжительное сосуществование — временами крайне трагическое — четырех религий (православия, католицизма, иудаизма и ислама) мир только сейчас пробует пережить. Только теперь приступает к тому, что мы переживаем где-то с 1648 года и раньше; к тому, что крайне упрощенно, обывательски называют войнами цивилизаций. О настоящих, метафизических причинах мы только догадываемся. Я читал тогдашние еврейские хроники — Гановера, Меера — и предполагаю, что погромы могли произойти где-то через триста лет: в 1918 или в 1933 году. Полуторамиллионная депортация поляков и с ними евреев, граждан Польши, в 1944 г., возможно, уходит корнями в середину ХIХ века, в пренебрежительное отношение крупных землевладельцев, не нашедших общего языка с крестьянством; выселение из Крыма татар также имеет под собой далеко не одну только злую волю Сталина. Великое испытание сосуществованием продолжается и по сей день. И всякий искупает свою вину. Этого не хотят знать историки, думающие над извечными вульгаризмами, миражами статистики и относительными датами — отчего так случилось, как случилось? — этого не хотят понимать политики, которым выгоднее на людях болтать о взаимной любви, а в тесных своих кругах взращивать взаимную ненависть. Этим всерьез занимается только литература. Не как пересказ того-то и того-то, а как примирение прожитым, ибо в конце становится жалко и хорошего, и плохого героя. Жизнь же короче книги! Не обязательно что-то тупо описывать. Следует помнить метафизическую связь времен и человеческих стихий — и тем оберегать от примитивных толкований прошлого и таких же примитивно повторенных моделей будущего.
Так вот. К пережитому Украиной по меньшей мере триста лет назад цивилизационному трагизму мир подступает только теперь и находит, как видим, далеко не лучшие решения. Еще лет через триста прочитают украинскую литературу и поймут, возможно, что и как нужно было делать, чтобы упрямством, всегордыней не приумножать всепроклятие. Прощать и искать прощения. Ибо вечной доли Капернаума никто не отменял еще.
— Давайте немного умерим пыл. Что такое, по-вашему, успешный украинский писатель?
— Успешный писатель — хоть украинский, хоть американский, хоть древнешумерский — уже тот писатель, которому посчастливилось переварить какой-нибудь опыт, выжить и воспользоваться им. Нам легче, ибо наш опыт сплошь экзистенциальный, сплошь неповторимый. Хемингуэй что-то искал на войне, разбивался в авиакатастрофах, толкался на рингах, а тут ежедневно, все столетие — приключение за приключением, катаклизм за катаклизмом. И кто не устал это видеть — и возвышать бытие над событиями — тот воистину живой и успешный.
— Что вас больше всего раздражает в современном литпроцессе?
— Как будто ничего. Я кое-чего не воспринимаю — легкомысленности, пластмассового языка, мелкотемья — но когда люди пишут, всегда есть возможность их роста. Им желательно иметь лучшие стимулы — и здесь нужен не один или несколько творческих писательских союзов, а мощная литературная индустрия, действенный PEN-центр, ассоциация переводчиков, академия современной украинской словесности. Только тогда, в перспективе, украинцы смогут претендовать на интеллектуальную «европейскость», а не на статус прихлебателей и потребителей гуманитарной помощи, словно у нас сплошное стихийное бедствие, ледниковый период, поиск последнего мамонта.
