Для своей персональной выставки в галерее «Кольори», в Лавре, киевский художник Владислав Яворский выбрал подчеркнуто скромное, чуть ли не будничное название — «Пейзаж, портрет, натюрморт». На невыразительность такой саморекламы можно посетовать — сетовал же в своё время Борис Заходер на то, что одна из знаменитейших в мире книг называется не «Аленка в Вообразилии» и не «Алька в Чепухании», а — всего лишь — «Алиса в Стране Чудес». Впрочем, в такой трезвой и вроде бы совершенно равнодушной констатации факта (потому что экспозицию в самом деле составляют произведения, выполненные в указанных жанрах) есть и чуточку безобидного кокетства.
«Пейзаж, портрет, натюрморт» — выставка, разумеется, новая, и большинство работ, на ней представленных, экспонируются впервые. Но, по правде сказать, будущим исследователям творчества Владислава Яворского, когда они дойдут до датировки его живописи и графики, придётся туго — и послужной список выставок им здесь, увы, не поможет, потому что в каждой своей новой экспозиции художник объединяет произведения разных периодов, и самые ранние, и совсем недавние. Так работы, задавшие тон «Пейзажу, портрету, натюрморту», самим Владиславом Яворским воспринимаются как свидетельства периода, черта под которым уже давно подведена. И при этом — таким, как сейчас, художник доселе не был ни разу. На нынешней выставке в «Кольорах» Владислав Яворский оказался — романтиком.
Он окончил Киевский университет, стал биологом. А потом оказался — художником. Создавал городские пейзажи — мерцающие, магические, жутковатые и завораживающие, чаще — даже не просто пустые, а безжизненные, временами — пересекаемые стремительно мчащимися куда-то тенями людей, людей с собаками (в качестве особой подгруппы местной фауны), просто собак и демонических кошек (такие работы есть и на нынешней выставке — «Хмурое утро», «Одинокое дерево»). Прошёл Владислав Яворский и через натюрморты — экспрессивные (на нынешней выставке есть и они). Потом были Евангельские сюжеты, ювелирно-драгоценные, неожиданные и предельно искренние.
Романтик?
В этих мечтах часто есть что- то мальчишеское, что-то, неуловимо и пронзительно напоминающее о книгах, которые все когда- нибудь да читали: «Идальго» и «Дама с цветком» (что «на фоне Пизанской башни» — не суть важно) — очевидный «Дон Кихот», «Мужчина в треуголке» — почти «Остров сокровищ», «Трое в цилиндрах» — любой роман Диккенса. Бывает и иначе — когда персонажа, вне всяких сомнений, узнаешь, но сюжет, вопреки всем усилиям, остаётся неуловимым для памяти: властный злодей с бессильным взглядом («Мужчина с медальоном»), прекрасная узница, хрупкая и мужественная («Женский портрет»); гордая и одинокая амазонка («Дама с веером»). Порой этот престранный новоявленный романтик подсмеивается — и над собой, и над своими неожиданными фантазиями плаща и шпаги («Синяя борода»). А иногда вдруг, жестом скорее отчаяния, чем отваги, превращает весь свой романтический сон в нелепый и душераздирающий фарс погорелого театра («Арлекин после спектакля»).
