2010 год обозначен юбилеем Шопена творчество которого, войдя в сферу мировой культуры, все же в каждой из культур национальных артикулируется и воспринимается по-своему. Слушая музыку этого мастера, поневоле вспоминаешь слова Б. Пастернака, который считал, что произведения композитора «Скорее учат истории, построению вселенной и еще чему угодно более далекому и общему, чем игра на рояле. Значение Шопена шире музыки». Сказанное можно распространить и на наработку каждого великого художника, чьи труд и судьба стали, в той или иной мере, судьбой его нации. Схожее впечатление создается и от перечитывания Леси Украинки. Упоминание имени украинской поэтессы в контексте разговора о Шопене вовсе не случайно. Ведь, кроме удивительной творческой гармонии (о чем речь пойдет ниже), этих людей, разделенных во времени какими-то несколькими десятками лет, соединяют или даже роднят поразительные и, пусть простит мне читатель сенсационность стиля, просто мистические параллели жизненных путей. Что это было? Игра судьбы, Божье провидение, осознанный выбор сильной личности? Кто знает. По-видимому, это и многое другое. Но... Начнем сначала.
Ни семья Драгомановых-Косачей к которой принадлежала Леся Украинка, ни семья Шопена не были, как известно, полностью автохтонной шляхтой своей страны. Предки украинской писательницы по отцовской линии происходили из Боснии, а род матери имел греческий корень. Отец же польского композитора Миколай (Николя) Шопен был французским эмигрантом. По-видимому, и «генеалогия» сыграла определенную роль в том, что наши герои, чувствуя себя представителями собственного народа, в то же время, могли критически, беспристрастно воспринимать все его недостатки и преимущества, — разоблачая первые и развивая последние. Независимость суждений и оценок, обостренное ощущение национальной и социальной несправедливости, и в целом несправедливости и неправды мира, бунтарский дух — все это тоже «наследие предков» среди которых у Леси Украинки: двоюродный дед-декабрист Яков Драгоманов, дядя — радикал-вольнодумец и царский изгнанник Михаил Драгоманов, мать — «вічно ворохобна» первая украинская националистка и женщина-академик Олена Пчилка. Точно известно и то, что Миколай Шопен активно участвовал в польской освободительной борьбе 1794 года под руководством Т. Костюшко. А уже его сын имел тесные связки с революционерами, готовившими восстание 1831 года, после поражения которого и вынужден был покинуть родину и поселиться в Париже. К слову, с антимонархическими (социалистическими) кружками в свое время была связана и Леся Украинка, которая иногда выполняла еще и определенные партийные и достаточно опасные поручения.
Однако основным и чрезвычайно действенным оружием художника в общественно-политической борьбе всегда становилось его творчество. И здесь также невозможно переоценить влияние семьи. «Мне нетрудно было стать писательницей, — утверждала Леся Украинка, — потому что я происходила из литературного рода». Сказанному легко найти подтверждение в семейной истории, из которой узнаем, что дед поэтессы Петр Драгоманов, как и его брат-декабрист Яков, писали и печатали в тогдашней периодике стихотворения. Не нуждаются в подробном представлении ни М. Драгоманов — блестящий историк, философ и публицист, ни Олена Пчилка — известная писательница, фольклорист, литературовед и переводчик. Именно влияние матери стало в данном контексте определяющим. Созданная ею для детей идеальная атмосфера (или даже целая педагогическая система) забавы-учебы и поощрения собственными умениями и примером близка к атмосфере «Литературного общества развлечений», которое появилось в семье Шопена под опекой матери — большой любительницы музыки и, в частности, игры на фортепиано. Вместе с сестрами Фредерик организовывал домашние спектакли, где выступал не только как умелый актер, но и изобретательный режиссер и суфлер-импровизатор, рифмовал юмористические стихотворения, рисовал шаржи и карикатуры. Прекрасно владели художественным словом все дети М. Шопена, а дочки Людвика и Изабелла даже написали и опубликовали роман. Школьными годами и датируется увлечение Шопена-младшего историей и литературой. Эти сферы человеческого познания навсегда станут для него неисчерпаемыми источниками музыкальных импровизаций и «основой» оригинальных героико-драматических композиций. Небольшим, но красноречивым штрихом семейной истории Косачей здесь может быть «Мишолосіє» — творческий союз брата и сестры. Самым известным «проектом» пятнадцатилетнего Михаила и тринадцатилетней Леси станет перевод на украинский язык рассказов Гоголя, которые выйдут из печати в 1885 г.
Учитывая сказанное, не таким загадочным, по крайней мере, более понятным, кажется и ранний дебют будущих художников. Первый фортепианный концерт, в котором звучали и его собственные мелодии, Шопен дал в восемь лет. В этом же возрасте Леся Украинка написала свою первую поэзию «Надія». А, чтобы уже закончить с «магией чисел», напомним, что композитор родился 22, а поэтесса 25 февраля.
Как известно, в основе гениальности — не только феномен таланта как дара Божьего, но и умение развить и, что называется, отшлифовать естественные задатки и склонности. Невероятной настойчивостью и работоспособностью выделялись оба наших героя. И хотя Шопен окончил лицей и консерваторию, а Леся Украинка вынуждена была учиться дома — в первую очередь самообразование и непрестанная гонка к самоусовершенствованию сделали их теми, кем они стали. Юный композитор, чтобы овладеть сверхсложной техникой фортепианной игры, делал особенные (и достаточно болезненные) упражнения на растягивание суставов пальцев рук; поэтесса, чтобы иметь возможность писать лежа, пользовалась специальным столиком с подставкой, который сконструировал брат Михаил. Этот столик она возила с собой везде.
Беспрестанные путешествия и связанная с ними настоящая трагедия — невозможность жить на родине, тоже важный сюжет этого рассказа. Если Леся Украинка вынуждена была искать благоприятный климат для своего ослабленного организма (Италия, Египет) и следовать за мужем в его служебных назначениях (Кавказ), то Шопен покинул Польшу в силу политических обстоятельств (эмигрировал в Западную Европу), а вот на экзотичную Майорку поехал за любимой женщиной.
Собственно, супружеской жизни в обоих случаях предшествовала несчастливая любовь. История Леси Украинки и Сергея Мержинского достаточно известна, чтобы ее лишний раз пересказывать — все окончилось трагической смертью последнего в Минске. Зато взаимоотношения Шопена с юной шляхтянкою Марией Водзинской едва не были узаконены браком, однако помолвку, не без «влияния» родных невесты, разорвали. В том же 1836 году в Париже композитор знакомится с баронессой Дедюдеван — известной в художественном мире как Жорж Санд. С этой эксцентричной, как по тем временам, женщиной, старше его на шесть лет матерью двоих детей, Шопен проживет восемь, фактически последних, самых счастливых и самых кошмарных лет. Именно разрыв с гражданской женой (официальный брак они не регистрировали) станет причиной депрессии, ухудшит здоровье и ускорит его смерть. Распался брак из-за попытки Шопена, несмотря на категорический запрет Жорж Санд, помочь ее дочери, которая, по мнению матери, неосмотрительно вышла замуж.
А вот жизнь Леси Украинки с Климентом Квиткой, который был младше ее на девять лет, оказалось по-настоящему счастливой. Она охотно заботилась о названной сестре мужа, а также была внимательной и терпеливой к его, деликатно говоря, не во всем идеальной названной матери. Секрет почти девятилетнего семейного счастья этих супругов «раскрывается» своеобразной формулой Леси Украинки: «Как можно меньше быть врознь друг от друга и больше всего помогать один другому — это главное в наших отношениях, а все остальные — второстепенное». По этому принципу и строилась общая жизнь: Леся Украинка помогала мужу со служебными бумагами (он работал в судебном ведомстве), способствовала и поощряла этномузыковедческие занятия, которые позже стали его профессией, и в которой удалось достичь настоящих вершин. Климент Квитка, в свою очередь, перебеливал рукописи жены, вел корреспонденцию, а после ее смерти — упорядочивал и готовил к печати издание произведений.
В целом, «творческой семьей» в этом смысле можно считать и Шопена и Жорж Санд, в доме которых все также подчинялось работе. Кроме сугубо творческого труда, композитор еще четыре-пять часов в день давал уроки игры на фортепиано. Фактически, такой ритм жизни у него сложился еще смолоду: концерты и репетиторство позволяли содержать себя и заниматься творчеством. Однако в последние годы, из-за непрестанно прогрессирующей болезни, Шопен уже не мог так много работать и, если бы не друзья и почитатели, вполне вероятно умер бы в бедности. Врожденная чахотка буквально сжигала изнутри его истощенный, измученный черной меланхолией организм. Чрезвычайно тяжелыми были месяцы агонии, в которые ухаживала и поддерживала Шопена любимая сестра Людвика, которая приехала из Польши. Но даже родственные любовь и забота не смогли отвратить неминуемого — в октябре 1849 года композитора не стало. На отпевании в церкви святой Мадлен была учтена воля покойника: звучали фрагменты «Реквиема» Моцарта, а также, впервые в таком случае, — известный сегодня «Похоронный марш» самого Шопена.
Удивительной гармонией, в контексте сказанного, поражает и последний период жизненного пути Леси Украинки. Все те же, мягко говоря, финансовые проблемы, которые не удавалось решить ни литературными гонорарами, которые отечественные издатели платили редко и очень скупо, ни частными уроками иностранных языков, ни переводами коммерческой документации от случая к случаю. Кроме того, поэтесса беспрестанно и окончательно проигрывала свою «тридцатилетнюю войну с туберкулезом» от которого уже не спасало даже животворное египетское солнце. Как и Шопен, Леся Украинка умерла на чужбине. Случилось это в далеком грузинском местечке Сурами на руках у матери и сестры. И хотя на ее похоронах музыка не звучала, именно такое желание писательница выразила в своем поэтическом завещании:
«Коли вже треба голосить по трупі
Нехай музика плаче, та без слів, —
І жаль, і сміх, і плач, і пісня разом —
То буде так мов лебединий спів.
А та юрба, що посумує вранці
Увечері нехай іде в танець.
Се дивно вам — після погребу танці?
Звичайний то смутним пісням кінець!»
Примечательно, что и для Леси Украинки, и для Шопена искусство стало не только возможностью найти и «обнаружить» себя, но и достаточно действенной защитой/освобождением от внешнего давления: болезни, депрессий, семейных неурядиц, неустроенного быта и тому подобного. И в то же время, творчество для них было больше чем просто творчеством, что можно объяснить устоявшейся трактовкой «ограниченности» художественного диапазона Шопена, который, по мнению Клода Дебюси, «через фортепиано сумел показать все». Похоже воспринимается и литературная наработка Леси Украинки, которая вместила в себя целый мир — мир мыслей, чувств, эмоций человеческого духа в его становлении и поиске Истины.
В общем смысле общими оказываются и источники творчества обоих художников, на становление которых влияли национально-освободительные движения своих стран, а также этика и эстетика романтизма с его пафосом борьбы со всемирным злом и постулатом наивысшей ценности — человеческой свободы. И именно время романтизма актуализировало идею нации как целостной и неотъемлемой составляющей духовного и государственно-политического мироустройства. И речь идет здесь не об узкоэтническом, замкнутом консерватизме, а об универсальном, гуманистическом опыте восприятия и освоения реальности. Поэтому и творчество наших героев — это органическое слияние мировых (главным образом, европейских) и национальных традиций и канонов. Также для романтика Шопена и «новоромантика» Леси Украинки, присуще искусное художественное сочетание экспрессивного порыва, чувственности, лиризма с прозрачной логикой изложения, четкой формой произведения. И для композитора, и для писательницы неприемлемой была внешняя аффектация, избыточность и несдержанность самопроявления, надуманность состояний и ситуаций. Зато обоими поддерживался изысканный артистизм, «одуховленность», а еще откровенность в диалоге со слушателем/читателем, тонкое нюансирование мыслей и чувств, выработанность стиля. Очень выразительно эта духовно-творческая гармония проявляется в сравнительной студии, которую мы и попробуем развернуть во второй части статьи на примере лирического цикла Леси Украинки «Осінні співи» и «Сонати сі-бемоль мінор» Фредерика Шопена.
То, что Леся Украинка принадлежит к художникам универсального типа, замечено давно. Но стоит выяснить, шла ли она в искусство слова через какое-то другое не менее важное для нее искусство? Ответ на это могли бы дать юношеские или еще и детские увлечения писательницы, самым большим из которых была музыка. Но проблемы со здоровьем заставили Лесю Украинку оставить эту мечту. Какой болезненной для нее была потеря возможности играть, свидетельствует щемящая элегия «До мого фортепіано»:
«Мій давній друже! Мушу я з тобою
Розстатися надовго... Жаль мені! [...]
Розстаємось надовго ми з тобою!
Зостанешся ти в самоті німій
А я не матиму де дітися з журбою...
Прощай же, давній, любий друже мій!»
Но любовь к музыке, тонкое ее восприятие и понимание останутся у Леси Украинки на всю жизнь. И выразительнее всего это заметно в поэзии. После потери надежд реализоваться в другой сфере искусства, всю энергию и знание, в том числе и приобретенные за фортепиано, она будет направлять на подчинение слова. В первую очередь, навыки музыканта пригодились Лесе Украинке в процессе освоения пейзажного жанра. И, возможно, что и из-за этого природа так часто будет находиться в центре ее поэтического творчества, о чем ярко свидетельствует лирический цикл «Осінній спів», который состоит из четырех поэзий: «Do Lady L.W», «Осінь», «Останні квітки», «Плач Єремії».
Поэзии цикла объединяет общий идейно-смысловой стержень, где ведущей выступает тема осени и связанные с этим временем года чувственные и образно-ассоциативные впечатления. Основными здесь проявляются две большие темы — любви и смерти. Эти тонко, с трагическим пафосом очерченные координаты бытия определяются «метафорой осени» как особенного пограничного состояния природы и человеческого возраста. Пребывание и даже балансирование на пределе открывало скрытые до того «суетой» истины бытия: преходящесть и бренность всего земного, роковую обреченность существования и его иллюзорность и тому подобное. В то же время, отсюда и осознание красоты и потуги последней предсмертной вспышки жизни, в которой счастье/любовь возможны лишь на мгновение и, собственно, как мгновение. Но часто только в этом небольшом промежутке времени и бывают сконцентрированы вся полнота и воодушевление жизни.
Известно, что иногда Леся Украинка сама подбирала музыкальное сопровождение к своим художественным произведениям, так сказать, оркестровала мелодией текст. А когда еще имела такую возможность, она именно за фортепиано бралась дополнительно проиллюстрировать, дополнить обиды, чувства, эмоции воплощены словом. Важную роль здесь играла и природа лирического умения поэтессы, которая была выразительно импровизационной. И именно в форме импровизаций (по воспоминаниям слушателей «нежных и грустных»), дарованных лишь ближайшим людям, чаще всего и воплощались Лесины музыкальные эскапады и фантазии. Садиться за фортепиано она любила именно в сумерках и могла часами играть в полной темноте. Интересно, что таким же «условием» отличалось и общение с инструментом юного Шопена.
Среди любимых композиторов Леси Украинки чуть ли не центральное место занимают мастера романтической школы — Э. Григ, Р. Шуман и, конечно же, Фредерик Шопен. Именно сонаты, этюды и ноктюрны последнего она исполняла с неисчерпаемым вдохновением. Была в ее репертуаре и одна из самых известных вещей польского виртуоза — «Соната си-бемоль минор», третья часть которой «Marche funebre» (общеизвестный «Похоронный марш») всегда вызывала у поэтессы особенные эмоции. Поэтому можно предположить, что творчество Шопена, а, в частности, упомянутая соната, имеет непосредственную причастность к появлению «Осінніх співів»: стихотворения цикла кажутся своеобразной импровизацией на мелодии композитора.
Музыку Шопена — его сонаты и ноктюрны, называют глубоко лирическими откровениями, в которых ярко воплощены порывы волнующей человеческой души. Убедительным свидетельством этого может служить и «Соната си-бемоль минор», которая состоит из четырех относительно самостоятельных частей. В «Осінніх співах» Леся Украинка так же вполне откровенна в проявлении своих мыслей и чувств. Открывается цикл своего рода обращением к неизвестной Lady L.W., с которой автор, кажется, ведет давно начатый доверчиво-интимный разговор. Из него читателю доступен лишь развернутый монолог-ответ поэтессы, начинающийся достаточно неожиданным утверждением:
«Ти як осінь умреш, розіллєшся слізьми
над квітками, багрянцем і злотом,
передсмертний твій спів пролетить
над людьми —
вітер лине отак над болотом...»
Заданная вступлением тема смерти является, в то же время, и основой драматичной борьбы на которой построен лирический сюжет. Следующие, после цитируемого четырехстишия, строки подхватывают и развивают заявленную тему, «инструментируя» ее звуком и краской. Изложение в этой части произведения разворачивается в спокойном темпе (минорной тональности) и в форме своеобразного общения человека и природы. На «передсмертний спів/голосіння» отзываются лишь ветер и, «мертвим шелестом», камыш, но и они сразу же умолкают. После заявленных в начале ярких, теплых образов-цветов — осенние цветы, багрянец, золото — поэтесса резко суживает цветовую гамму.
Как и в первой части сонаты Шопена, переход от замедленного вступительного фрагмента к стержню произведения у Леси Украинки тоже сопровождается внезапным изменением ритма и тональности. Фактически остановив рассказ, поэтесса легко и непринужденно достигает эффекта замедления.
Но уже следующей строкой — неожиданно сильным, восклицательно-акцентированным аккордом подхватывая, казалось бы, поборенную тишиной разговор-мелодию, начинается основная часть произведения:
«Так нехай хоч тепер спів бринить голосний!
Може, що на той спів відгукнеться.»
Все последующее изложение воспринимается своеобразным развертыванием/иллюстрацией заявленной темы — темы любви, счастья, сделанных возможными последним, предсмертным, а потому чрезвычайно мощным всплеском жизненной энергии. Закономерно, что значительно более насыщенной и существенно другой, в сравнении с предыдущим фрагментом, оказывается и звуковая палитра основной части произведения. «Спів голосний» обозначает светлые, теплые краски реальности, потому и изменяется колористика триады образов-символов: «злото, квіти і багрянець» вспыхивают и, хотя и «на мить на одну», но показывают красоту и силу мира.
Примечательным является звукоряд этой части поэзии, мажорную тональность которой определило резкое изменение piano на forte. Вместе с тем, эмоциональный спад, который наступает после первого сильного аккорда, является точкой отсчета нарастания внутреннего напряжения произведения, которое «взрывается» в финале. Само мощное завершение подготовлено, как и в сонате Шопена, «предыдущими событиями» содержит в себе идейно эмоциональное ядро произведения. Возвращаясь к начальной фразе, Леся Украинка, будто подытоживая разговор, по-другому утверждает уже раз выраженную мысль, которая теперь звучит не констатирующе, а призывно- побудительно:
«О, тоді не картайся, що сміло береш,
без вагання, палкими руками
небезпечний той дар. Ти як осінь, умреш,
розіллєшся над щастям сльозами...»
Следующая поэзия лирического цикла Леси Украинки своим динамическим началом будто бы подхватывает заданный конечностью предыдущего произведения мажорный тон. А ее идейно-образная сердцевина развивает или иллюстрирует отмеченную тему смерти, что в «Осені» проходить уже выразительным лейтмотивом. В звуковом измерении похожую внутреннюю компоновку имеет вторая часть сонаты Шопена, которая тоже привлекает внимание, в первую очередь, своим тревожным, какого-то сверхчеловеческого надрыва лейтмотивом.
Уже энергичными вступительными строками поэтесса закрепляет действие в реальном времени, достигая тем самым и эффекта живой, подвижной картины (картин):
«Рветься осінь руками кривавими
до далекого сонечка любого;
кров на шатах препишних шаріється,
оксамит і парчу залива.»
Однако с каждым следующим кадром тепла и света в произведении будет уменьшаться до тех пор, пока в финале осень, сорвав «шати криваві», не обнажит пространство до абсолютной бесцветности. Именно игрой цвета и светотеней подчеркнут драматизм лирического сюжета — предсмертная борьба/угасание природы-осени. Ее последние болезненные попытки остаться в свете передано сквозным для Леси Украинки мотивом смеха сквозь слезы: А она (осень) отчаянно улыбается:
«Сонце, сонечко, глянь, я сміюсь!»
Но, чего и следовало ожидать, все усилия и апелляции оказываются напрасными, ведь ничего не может нарушить извечный закон мироздания. Построенный на длительном и насыщенном зрительном впечатлении рисунок этой поэзии органично откорректирован с ее внутренней мелодией, что, скрываясь под яркой визуальной оболочкой, все же струится сильным «подводным» течением. Как мы знаем, звукоряд произведения определяется сквозным лейтмотивом, который прерывается вариациями, изменениями тональности, но упрямо — кое-где мощными вспышками — выбивается на поверхность. Как и в мелодии Шопена, в финале Лесиной поэзии эмоции, краски, звуки постепенно гаснут, становятся тише и, в конечном итоге, замирают:
«Осінь шарпнула шати кривавії,
аж до ніг їй упали, розсипавшись,
непокрита, нічим не захищена
застогнала: «Іди, бо вже час...» —
(обращение к смерти-зиме)
Если в «Do Lady L.W» открыта тема смерти, в «Осені» она «проиллюстрирована» борьбой на уровне бытия / небытия, то в третьей поэзии цикла проявлен апофеоз смерти — ее извечная суть в «рокованості» всего живого. Чтобы прочитать главные смыслы небольшого и на первый взгляд непритязательного стихотворения «Останні квітки», стоит вспомнить особенности символики цветов, а, в первую очередь, роз в лирике Леси Украинки. Здесь сразу же приходит на память «цикл С. Мержинського», который открывает поэзия в прозе с красноречивым началом: «Твої листи завжди пахнуть зов’ялими трояндами, ти, мій бідний, зів’ялий квіте!». В то же время, в тех стихотворениях, которые были написаны после смерти Мержинского, определяющим является образ «кривавих осінніх рож», которыми, по завещанию, должна быть украшена могила любимого:
«Квіток просив ти? дам тобі їх більше
Ніж та ворожая весна дала, яка тебе забрала.
Я дам живих квіток, зрошу їх кров’ю
І заблищать вони, немов рубіни...
І в землю не підуть, і не умруть
І ти знов оживеш в вінку живому
живих квіток...»
Вполне вероятно, что пережитое в Минске могло проявиться и в художественном произведении, где образом роз воплощена трагедия преждевременной смерти. Такое восприятие лишь усиливает музыкальный прообраз стихотворения, которым стала третья часть сонаты Шопена — «Похоронный марш». Его мелодия считается центральной в композиции сонаты. «Останні квітки» в цикле Леси Украинки также являются срединным произведением, потому что звучат своеобразным реквиемом человеческой жизни, которая завершилась или, в философском смысле, всегда завершается в силу самой сущности бытия.
Внутреннее напряжение поэзии определяет контрастное противопоставление преходящести, обреченности земного существования и его жажды к утверждению и реализации. Это подчеркнуто и через динамику цветов, где черное (смерть) выступает продолжением/завершением красного (жизнь):
«І зчорніють червоні троянди
наче в ранах запечена кров...»
Еще более убедительной здесь является звуковая перспектива стихотворения, спроектированная на мелодию Шопена. Ее печальный, тоскливый лейтмотив, что и определяет минорное, тихо-торжественное звучание, прерван лишь раз — небольшой лирической вставкой, которая вызывает у слушателей ассоциации с лучом солнца, что, едва прорезав темные тучи, опять за ними прячется. Уже в зачине поэтесса сравнивает раскрытые розы с «палкими ранами» — символом боли и страдания. В последней строфе это сравнение повторяется, но раны здесь с запеченной кровью — признаком бывших предсмертных мук. В то же время, начало произведения отмечено вопросом о том, что же ожидает эти неосмотрительные осенние цветы, которые:
«Так жадібно тремтять і палають —
прагнуть щастя чи смерті вони?»
И, в сущности, все последующее изложение — развернутый ответ на этот вопрос. А лучом солнца среди темных туч станет завершающее двустишие, где, как и в первой поэзии, зазвучит пафос утверждения предсмертного взрыва жизни:
«Ох, нехай же хоч сонця нап’ються (цветы),
поки їх ще мороз не зборов!»
Известный афоризм Р. Шумана о том, что «музыка Шопена — это пушки спрятанные в цветах» можно, соотнеся «Сонату си-бемоль минор» с «Осінніми співами», распространить не только на третью, но и на четвертую поэзию лирического цикла Леси Украинки — «Плач Єремії». Но, если образность первых стихотворений связана, в первую очередь, со сферой физического восприятия мира, то в последнем она определяется духовно интеллектуальным его постижением, «опирающимся» на библейскую тематику. Известно, что знаменитый «Плач Єремії» — это скорбный тренос Пророка за политически и духовно преодоленной отчизной, а также память о ее прошлом величии, сожаление и возмущение по поводу нынешнего униженного существования — осени жизни (или доживания). Именно этот эмоциональный комплекс мощно будет пульсировать на глубинном уровне произведения, питая его внешне достаточно бедную палитру, которая определяется лишь двумя красками — золотом и серебром. А вот в завершающей строфе они уже будут служить своеобразным фоном-резонатором внутренних, духовных процессов:
«Щось давнє так смутно в душі забриніло...
«Як злото стемніло!..»
На серце лягло щось страшне, урочисте...
«Змінилося срібло пречисте...».
Именно взятая в кавычки рефрен-цитата и будет тем вторым голосом, что, как и в произведении Шопена, будет раздаваться в унисон с главным. А высокое эмоциональное напряжение, экспрессия мелодии композитора в тексте писательницы будет «компенсироваться» историко-мифологическим (библейским) смысловым сердечником. Как видим, диалог сквозь эпохи и культуры двух гениальных художников сделал возможным не только звучание слова, но и дал дополнительную смысловую перспективу музыке.
В год Шопена не лишним, как кажется, будет вспомнить и о Лесе Украинке. Попробовать под удивительные звуки «Сонаты си-бемоль минор» перечитать поэзии лирического цикла «Осінні співи». И, может, «хоч на мить одну» нам откроется мир так, как его видели и чувствовали гении. Шопен как-то сказал: «Перед тем как вы надумаете составить обо мне свое мнение, попробуйте, хоть как это и трудно, полюбить меня, прислушайтесь к совету собственного сердца и, познав мою жизнь, почувствуйте мою любовь и горе». По-видимому, чтобы понять гения, стоит помнить этот совет.
