Рыцарь безумия, затворник замка Фигейрос, «владыка сюрреалистической
Вселенной» создавал произведения, «представляющие собой кошмарные видения,
где противоестественные ситуации и нарочито бессмысленные сочетания предметов
обретали мнимую реальность и достоверность». Популярная художественная
энциклопедия, вышедшая десять лет назад, в год смерти великого испанского
художника, резюмировала с идеологической непреложностью: «Произведениям
Дали присущи не только намеренное эпатирование зрителя, но и идейная реакционность,
откровенная спекуляция на политических, религиозных и эстетических интересах
буржуазной публики».
Короче, для страны победившего соцреализма Сальвадор Дали
был «не въездным». Усилия искусствоведческих геростратов оказались успешными:
интерес к эксцентричному маэстро рос в сюрреалистической прогрессии. Его
эпатажный образ жизни и творчества сейчас может показаться невинной шалостью
неуемного фантазера, «анфан-террибль» в искусстве ХХ века. Ползающие голышом
и воющие по-собачьи авангардисты покоряли вершины экстравагантности, но
по части мастерства, которым Дали владел в совершенстве, и уникальности
образного мышления, им за ним не угнаться. Как ни вспомнить украинскую
пословицу: «Коня кують, а жаба ногу підставляє»...
Мир Дали поэтичен и абсурден, драматургия его картин по
накалу и страстности чем-то сродни древнегреческой трагедии. Его мнимая
«буржуазность» опровергается им самим. «Не могу долго общаться с князьями
и миллионерами — понятие о честности ведет меня прочь, в цыганские пещеры».
Эти слова могли бы принадлежать и гениальному поэту Федерико Гарсиа Лорке,
другу юности художника. Они перекликаются с «Цыганскими романсеро», с их
медоносными сгустками страсти, темперамента демонологических зигзагов народного
сознания.
Дали — ангел и арлекин в одном лице. Тореадор, выделывающий
пластические иероглифы перед самым носом княжеских обмылков — скромного
обаяния буржуазии. Эпатировать он умел, словно актер параджановского театра.
То появится в парижской Гранд-Опера с муравьедом на поводке, то украсит
свои знаменитые остроконечные усы маргариткой, то посадит в своем последнем
пристанище — замке Фигейрос — березки для своей русской жены Галы...
Встретившись в 1969 году в Барселоне с Павлом Вирским,
Дали все допытывался: а водятся ли в Казани, откуда родом Гала, верблюды?..
Если да, то им место и в жилище затворника, для полноты «русского» пейзажа.
Гала читала художнику вслух стихи Пушкина, он чувствовал их звучание, ритм,
работал под их музыку. Иногда напевал по-русски детскую песенку: «Божья
корова по небу летела». Не корова, а коровка, поправляли его. Нет, корова
— так гораздо интереснее.
Небывалая память Дали вбирала опыт классики и фольклора,
грубую остроту каталонского крестьянина и словесные конструкции диких орхидей
стихов Латреамона — «этот запах и душный, и сладкий»...
Подобно Маяковскому, Дали говорит «о себе — сам». Вот один
из примеров. «Мне все идет впрок, всякая дрянь, всякая всячина. Вот море
выбросило на берег кучу мусора — свалка, да и только. А я из этой грязи
и ерунды взял и сделал великолепное распятие. Ведь Христу по душе была
нищета, бедность, всякий, кого унизили, кем пренебрегли».
Образ Христа, словно настойчивый рефрен памяти, проходит
безымянным паломником в творчестве Дали. Он — в экспозиции фотоглаза художника,
потерявшего отсчет времени. Вечное входит в творения Дали как тонущий фрегат
в морскую мглу. Сын человеческий переживает земной путь, Голгофу, фавор
— сразу в нескольких измерениях, игнорируя хрестоматийную последовательность.
Искусство христианской эпохи усердно умножает вариации
на евангельские темы. Чаще всего распятого Христа изображают снизу, словно
из окопов терзающих человечество воен. Дали увидел фигуру распятого...
сверху, как из космического пространства! Словно в воздушном потоке Вознесения.
А в нижнем ярусе картины — мирный, благостный пейзаж, с одинокой рыбацкой
лодочкой, — увиденные уже с земли. Этот образ Христа создан без молитвенного
экстаза, на который вряд ли был способен этот эгоист, сюрсноб с маргариткой
в усах и вечной иронией на устах. Дали часто упрекали в эксцентричной,
фантастической фабуле его религиозных мистерий, выходящих за пределы школярских
представлений о евангельских сюжетах. «Герой тот, кто восстает против отеческой
власти и выходит победителем», — словно про Дали сказал Зигмунд Фрейд.
Дали — классический пример безумной, на обывательский взгляд,
а по сути рыцарской борьбы за право на собственную личность. Отсюда и его
не поддающаяся нормативной логике игра с вещественным миром и консервативным
пониманием христианских добродетелей, облеченных в доступные, словно комиксы,
картинки. Ребенок может создать жирафа из песка и услышать дыхание волка.
Не страшно, что самого волка он не видит — зато представляет его, а песочная
башня шеи жирафа рухнет, когда песок высохнет под жаркими солнечными лучами.
У Дали есть образ пылающей жирафы, бесивший поколения лишенных
воображения догматиков. Но как можно сильнее и ярче показать гибнущее,
обреченное живое начало — животное, человеческое? Эта картина по-своему
вторит жуткой реальности, когда в средневековые костры инквизиции бросали
животных, обвиненных в... колдовстве.
Духовное созерцание и прозрение Дали обогащено историческим
опытом испанской культуры. Здесь частица блаженного гуманизма Дон-Кихота,
гены бунтаря Фрондосо из «Овечьего источника» Лопе де Вега, парад августейших
уродцев и любомудрых карликов Веласкеса, экзальтированный, наэлектризованный
мир конвульсивных монахов, рыцарей, нищих, святых Эль Греко, скептицизм
Госсета, гордый апломб уличных танцовщиков... Испанский мистицизм, столь
трагично выраженный в творчестве Гойи, в картинах Сальвадора Дали обретает
иной курсив: протест Дали лишен магниевых вспышек экспрессии, его творческая
этика исходит из смирения, личная сверхсубъективная философия — из бесстрастного
пространства памяти.
«Постоянство памяти» — так названа одна из самых известных
работ Дали. На сухой ветке на фоне скудного пейзажа расплылись мягкие,
как блины, циферблаты, на которых стрелки кое-как сводят концы с концами.
Так млеют от жары выброшенные на берег медузы. Время словно вышло на смертельную
прогулку в пространство, где его нет — потому-то и гибнут, словно живые,
механизмы, часы, отмеряющие... бесчасье.
Весь мир представлялся Дали песочными часами. Рассвет,
прилив, полная луна, зенит — все повторится, даже если стрелки на каких-то
реальных циферблатах остановятся вовсе.
Вольтер спорил с Богом, удовлетворяя свою полемическую
страсть, Пушкин метался от циничного богохульства к исповедальному благодарению
Творцу за ниспосланную благодать. «Велесова книга» повествует о наших предках,
которые для Всевышнего были детьми.
Дали исповедует божественную Тайну Бытия. Он мыслит глазом,
в аналитичности не уступая Леонардо. Художник предупреждает об апокалипсическом
«золотом клейме». Наконец, он погружен в воспоминания о будущем, вещий
сон, то подсознательное волнение души, когда она вот-вот достигнет божественной
гармонии с миром. Уже весь этот конспект проблем, навеянных десятилетием
со дня смерти испанского идальго, говорит о том, что Дали соотносится с
абсурдом, как святой Георгий — со змием.
Честолюбивый художник боролся не с ветряными мельницами,
а с хаосом и мраком.
Затворник порывался в Россию, на родину Галы — приехать
не удалось. Незадолго до смерти он подарил ее родине ряд своих произведений.
Он жил с детской верой, что корова может летать по небу,
а верблюды гулять — в городе Казани...
Сальвадор Дали исповедовал хрупкий мир возвышенного страдания,
за которым открывается пространство нежности.
Незря пожалованный королем Испании Хуаном Карлосом титулом
маркиза новообращенный аристократ предпочитал самый скромный цветок. Мастер
и маргаритка.
