— У кого ты учился?
— У меня школа была долгая. Учиться рисованию начал еще
в 11 лет частным образом, а потом везде, где жил — в Сибири, в Краснодаре,
в Киеве, в Художественном институте. Самый первый импульс дал Александр
Фадеев, — не тот, конечно, кто написал «Молодую гвардию», — это учитель,
у которого я брал частные уроки... В Киеве все оказалось по-другому — не
столько обучение в Худине влияло, сколько среда — друзья, соученики. А
самое яркое впечатление на меня произвел Олег Голосий. Мы познакомились
на втором курсе. Он всегда отвлекал от занятий, тащил меня или на кофе,
или пойти погулять, или выпить, — то есть все время уводил в сторону от
института. В какой-то момент я сказал, что не хочу сейчас пить кофе, я
хочу учиться. А Олег ответил — «забудь об этом, ты уже все знаешь». Общение
с ним просто крышу срывало. Он был очень пластичен, менялся в зависимости
от своих внутренних импульсов, внутренней жизни, которая в нем происходила,
не входил в жизнь, а формировал ее своим полетом над ситуацией. Не случайно
кто-то сравнил его с кометой, которая пронеслась над Киевом и сгорела раньше
времени. Энергия, которая из него лилась, касалась всех, с кем ему доводилось
встречаться. Это, пожалуй, самое яркое впечатление от времени учебы.
— А сомнений насчет выбора пути ты не испытывал? В космонавты,
в пожарные не хотелось пойти?
— Насчет космонавтов ты точно подметил. Может, это связано
с мальчиками моего поколения: мама как-то призналась, что назвала меня
Юрой в честь Гагарина, потому что я как раз родился в тот год, когда Юрий
Гагарин погиб. Он же в то время был очень популярной личностью. В 6 лет,
когда я в детском саду рисовал, дети толпились, смотрели и просили, чтобы
я им что-то нарисовал, добрая воспитательница спросила меня: «мальчик,
ты, наверное, хочешь быть художником?». Я однозначно ответил — «нет, космонавтом».
Потом планка начала падать — хотел быть летчиком, милиционером, пожарником...
Где-то на пожарнике остановился и тривиально решил, что, наверное, буду
художником. А уже после того, как начал становиться художником, очень долго
думал о том, что, может быть, не тем занялся. После каждой удавшейся работы
мне казалось, что она — последняя и дальше нет смысла этим заниматься.
Более того, это продолжалось до недавних пор — еще два года назад я пошел
на обычную службу художественным редактором в морской картографии, через
год попробовал работать дизайнером, сделал обложку для книги. Но это не
для меня. По сравнению с работой, которая происходит в мастерской, все
остальное — компромисс между свободой и творчеством. Я чаще исполняю свой
внутренний заказ.
— А когда ты понял, что карты — это твое?
— Это случилось в 1991 году, летом, когда было понятно,
что идет к разрушению, к коллапсу Советского Союза, что после неудавшихся
реформ Горбачева должно наступить что-то новое. Информация уже не вмещалась
в границы СССР, мир начал становиться все меньше и меньше, а его карта
превратилась из абстрактного понятия в материальное, конкретное, по крайней
мере, для меня. Решение пришло действительно в один момент. В это время
я находился в Бахчисарае и мне нужна была карта, чтобы проложить маршрут,
немного попутешествовать по Крыму. Я зашел в местный книжный магазин и
нашел не карту Крыма, а политические карты мира, лежавшие под клееночкой.
Я дотронулся до этой клееночки и вспомнил, что когда-то киевский художник
Костя Ревунов рисовал на этих клеенчатых совковых скатертях. И в этот момент
какой-то внутренний голос сказал: «стоп, при чем здесь клеенка». И тут
же в магазине карта мира превратилась для меня из утилитарной вещи в эстетический
образ, знак что ли. Я взял эту карту, вышел, сразу вернулся и купил еще
одну. Буквально через час склеил эти карты вместе и еще подумал о том,
что же мне изобразить на них. Понятно, что это мог быть не мой образ, что
надо использовать что-то не свое, поскольку я эксплуатирую уже готовую
вещь. Ведь карта не мной придумана, она создавалась веками, в ней заложено
множество информации, к которой я не имею никакого отношения, разве что
нахожусь в одной из точек ее пространства. Все эти цвета типа огромного
розового пятна в центре восточного полушария обозначают политическую окраску
той или иной страны. А так как в то время мир через карту начинал своими
проблемами давить на сознание, я ощущал, что моя задача — снять это напряжение
с политической картины мира. Необходимо было найти противоположность современной
политической ситуации. Я решил, что лучший противовес сегодняшним катаклизмам
— это герои интимных сцен 18 века. Как мне кажется, от соединения этих
противоположностей родилось нечто третье, внутренняя грань между образами
и названиями, очертаниями материков и островов — то, что находится между
этими визуальными слоями. Вот это среднее, третье, совершенно невидимое
я считаю моим и по смыслу, и визуально.
— Но все же почему ты рисуешь на картах?
— С каждой работой я чувствую: что-то сделано уже, надо
закончить этот метод, но через некоторое время все вдруг возвращается.
В конце концов, в карте ведь заложено очень много информации, это один
из сильнейших символов, которые создала цивилизация. Здесь так много всего
соединено, что при работе с одним из слоев под ним обязательно появляется
что-то новое. Единственное, чего нет в карте — нематериальных, невизуальных
понятий. Например, такого понятия, как время. Нет карты эмоций, переживаний.
А вот для этого существует картина. Я склонен думать, что любая картина
— и есть карта чувств. Как выразить невизуальные понятия? Недавно я по-новому
открыл для себя карты. Этим летом в Словакии на симпозиуме познакомился
с художником-аборигеном из Австралии. После встречи с ним и той информации,
которую он привез с собой, у меня появилась новая точка взгляда. Картины
австралийских аборигенов — это карты. Каждая картина — это изображение
определенных мест, где проходила какая-либо деятельность или практика художника.
Там изображен путь из одного места в другое, а также места инициации, сакральные
места или места отдыха. И художники могут объяснить значение каждого элемента,
каждой точки на своих работах, а если вы попадете в этот район, — показать,
какое место он изобразил и почему. Другое дело, что по их картинам невозможно
изобразить план строительства или до метра измерить расстояние между объектами.
Для нашего рационального сознания это не функциональная карта. Но на ней
конкретно отображены переживания человека. Европейские карты делают художники,
опираясь на свой эстетический вкус, подбирают краски, чтобы покрасить Австралию
в желтый, а Аргентину в голубой, — цвет играет второстепенную роль. А в
картах австралийских аборигенов все наоборот. Я еще тогда с этим австралийцем
сделал пару работ, используя их метод, попытался сделать свои карты нереальных
событий и иррациональных понятий.
— Имеет ли значение, по каким континентам и странам
ты рисуешь своих персонажей?
— Этот вопрос — из основных, который мне задают. Для зрителя
это почему-то важно, для меня — нет. Если возникает смысловая связь между
тем, что я изображаю и на чем это я изображаю, то тогда значение Китая
или Советского Союза упрощается до ненужной определенности, до грубой простоты.
Эстетическая сторона гораздо важнее.
— Тогда обратный вопрос — влияет ли на страны то, что
ты на них рисуешь?
— У меня была такая мулька когда-то… Однажды зимой ко мне
приехало ТВ, они снимали передачу, которую должны были показать в ночь
перед Рождеством. Мы договорились с режиссером, что специально ради Рождества
мы сделаем что-то мистическое, поиграем в шаманизм, в колдовство. Я в том
интервью рассказывал, что после того, как я попытался провести балтийскую
воду через Польшу на Украину, через образ писающего мальчика — произошли
сбои на других уровнях взаимодействия реального мира и моей практики, и
в тот год в Польше случилось наводнение. Ножницами карту резал и говорил
— о, смотрите, кажется в Австралии сейчас что- то произошло… Но потом эту
передачу летом показали. Это было, конечно, полное безумие. Мне знакомые
так и говорили — ты что, с ума сошел? Нет, ну как это может повлиять? К
сожалению, а, может, и к счастью на геополитику влияют совершенно другие
люди, не художники.
— С чем связано рождение новой серии твоих работ — «Планета
людей»?
— «Планета людей» — это работы с изувеченными людьми. То
есть в основе — аномальные явления с человеческим телом, как результат
аварий или экологических катастроф. То есть, такая вот «Планета людей».
— Страшноватая планета получается.
— Да, жесткая, жесткая. Мир за десять лет изменился. Меня
сейчас больше интересует реальность, а не история. Все-таки я отец, у меня
семья, и это не пустые слова. Конечно, надо наслаждаться этой жизнью, любить
ее и любоваться ею, но есть еще и ее другая сторона, о которой тоже забывать
не следует. Для меня как для художника важно сделать визуальный шок, найти
сильную метафору, которая еще может воздействовать на зрителей, отрезвить,
если сознание находится в мягком, поверхностном состоянии.
— И ради этого ты прибегаешь к таким репрессивным приемам?
— Я считаю, что шок оправдан, поскольку эти проблемы существуют
в нашей стране в большей степени, чем где-либо. Возьмем хотя бы это безумие
с Чернобылем. Это же не агрессия одной стороны на другую, как бомба в Хиросиме,
когда все спланировано с определенными политическими целями. Бомба, конечно,
ужасна, но еще отвратительнее, когда аналогичные по последствиям катастрофы
происходят из-за недоумков, когда неудачно проведен опасный эксперимент
или вытекает безумное количество средств, уничтожающих все живое, только
потому, что кто-то был на похмелье. Вот как раз о безответственном, размягченном
сознании я и говорю. На него стоит воздействовать.
— А доводилось ли людям, которых ты фотографировал,
видеть эти работы?
— Я-то всего фотографировал трех человек. Первому я показывал
то, что делал до этого, второму — то, что сделал с его предшественником
и третьему — то, что с двумя предыдущими. Но я не уверен, что им это очень
интересно. Моя жена встретила одного из них в том же трамвае, в котором
и я с ним познакомился, и сказала, что видела на выставке в музее фотографии,
которые сделал ее муж с ним. Он не проявил никакого интереса. Кстати, когда
я показывал эти фотографии летом в Словакии, то были аналогичные вопросы.
Но мне кажется, ты немного недоговариваешь; на самом деле вопрос такой,
— а согласны ли они, что ты используешь их в своих целях, потому что это
тоже живые, конкретные люди? Ну, здесь все этические формальности соблюдены.
— Считаешь ли ты себя успешным художником?
— Я просто считаю, что мне везет. Если и есть ко мне внимание
со стороны зрителей и искусствоведов, то оно, может, и незаслуженно в той
степени, как это иногда проявляется. Здесь вопрос внутреннего Я и самоудовлетворенности.
Я склонен соотносить себя с этой буквой Я, которая находится в кириллице
на последнем месте. И если это буква не Я, а, скажем, Ю, которая стоит
немного раньше, чем Я, — чудесно, если это есть. Если этого нет, ну и слава
богу, спокойнее жить.
— А вопрос денег?
— Ну, к этому я отношусь саркастично. То, о чем ты говоришь
— это метод формирования ценностей, связанный с развитым капитализмом.
Увы, в нашей стране имя и деньги не всегда дружат.
— Можешь ли ты вспомнить самую странную ситуацию, связанную
с реакцией на твои картины?
— Самая странная как раз и была на летней выставке «Интервалы».
Странно это было тем, что люди, которых я считал компетентными в современном
искусстве, проявили по отношению к «Планете людей» совершенно неадекватную
реакцию. Главным образом увидели только внешнюю сторону этих фото, испытали
шок при виде ужасных лиц. То есть, был прочитан первый, поверхностный слой,
который на самом деле служит вызовом к диалогу, указывает на то, что эту
информацию нужно воспринимать в такой степени напряжения. И все. А почему
это сделано? Не была прочитана этическая сторона. Ведь это вопрос экологии,
разрушенной и искалеченной земли, и вот, пожалуйста, настолько внятная
метафора.
— Но ведь и экология достаточно модная тема.
— Может быть. Но если я и воспринимал эту информацию, то
она оставалась на втором плане. Я не претендовал вливаться в хор модных
вещателей.
— Вот мы говорили о Гагарине…
— Да, это первый человек, который преодолел гравитацию.
— А ты не собираешься преодолевать гравитацию? Ведь
есть еще карты Марса, Меркурия, созвездий — иных миров, вымышленных.
— У меня есть карта моих терзаний, страна, называемая Терзания
— это мой Сатурн. Или, допустим, карта любви — так и называется «Это любовь».
А на вопрос о том, что есть ли жизнь на Марсе, я для себя ответил — на
Марсе жизни нет. Мои работы связаны с людьми, с переживаниями, с чувствами,
зачем же какая-то Венера или Марс. Космос и планеты находятся в моем сознании.
А если говорить о внутреннем космосе — то преодолел, да и вообще гравитация
эта как бы и не существует.
