Ровно два года назад, 19 апреля 2018 года, решением Киевского городского совета одна из улочек столицы была названа именем киевского поэта-восьмидесятника Аттилы Могильного (1963 — 2008). Она появилась в Соломенском районе, недалеко от бульвара Вацлава Гавела, — там, где поэт прожил большую часть своей жизни. Университетский товарищ, а впоследствии и издатель его поэтического сборника Иван Малкович считает Аттилу Могильного одним из самых примечательных представителей поколения восьмидесятых, которому «выпало пройти свой творческий путь в привычной для украинского художника шапке-невидимке». К сожалению, необыкновенно талантливый поэт вплоть до сих пор остается малоизвестной фигурой в украинском литературном процессе и только теперь попадает в поле зрения ученых. Предлагаем заполнить эту лакуну. В основу статьи легла магистерская работа, защищенная М.Стукановой во Львовском национальном университете в 2017 году.
Аттила Могильный — киевский династийный поэт; его отец, Виктор Могильный, известен широкой публике как детский поэт Вить Витько. Аттила закончил филологический факультет Киевского университета. Впоследствии преподавал в Альма-матер, а также — на украинистике в Варшавском университете. Увлекался персидским языком и культурой, которую изучал в Таджикистане, — персидские мотивы иногда всплывают в его поэзии. Аттила Могильный является автором двух поэтических сборников: «Турмани над дахами» (1987) и «Обриси міста» (1991), а также необычной детской повести «Мавка і Мурашиний князь» (1988, 2006).
В 1990-тые Аттила медленно отошел от активного творчества. Поэт и переводчик Игорь Маленький характеризует Аттилу Могильного как человека, который имел «слишком низкий порог уязвимости, бросавшей его от рассерженной меланхолии до почти женской истерии. Это позволяло ему начинать любовь, как революцию, а в тихую украинскую революцию начала девяностых вдохнуть интимность любви к собственному городу, Украине и народу настолько кристально-прозрачную, словно чувства к юной возлюбленной...». Поэт неожиданно скончался в возрасте 45 лет, ушел во сне. В 2013 году вышел самый полная сборник его стихов «Киевские контуры».
КИЕВСКИЙ МИФ
Прожив всю свою жизнь в Киеве, Аттила Могильный чувствовал глубокую, интимную связь и родство с городом. Один из его сборников не случайно назывался «Турмани над дахами». Турманы — это порода голубей, которые были популярны среди киевлян, — практически в каждом дворе были голубятни. Приподнятый в вышину голубь символизировал для Аттилы Могильного порыв к свободе, а также — связь между верхним (духовным) и нижним (обыденным) мирами. Таким — многослойным — предстает Киев в поэзии киевского литератора.
В своем творчестве Аттила Могильный как будто исследует Киев — и разворачивает его во времени и пространстве. Киев Аттилы Могильного выступает самодостаточным миром («жизненным миром», как его определял немецкий философ Е.Гуссерль). Особенностью «жизненного мира» является то, что его невозможно описать научными понятиями; его можно только «схватить» (понять) интуитивно. Для этого постижения Аттила Могильный прибегает к точным эпитетам, цветам, «душистому слову».
Киев Аттилы Могильного не является плоским, однородным — поэт заглядывает в седую пучину веков. Когда читаешь стихи поэта, то сразу бросается в глаза диахроничность Киева, то есть сосуществование в одном произведении нескольких временных слоев.
Но Аттила Могильный не просто обращается к сюжетам с тысячелетней историей города. Нет, исторический Киев как будто существует в теперешнем Киеве. Как пишет Иван Малкович, «мова його віршів точна, шляхетна, рішуча і рвійна — так могли розмовляти давні українські княжичі, що, вирушивши колись у небезпечні військові чи мисливські виправи, несподівано зринули в сучасному Києві».
Например, в стихотворении из цикла «Зима нашого міста» Аттила Могильный пишет про «шеренгу русичів», которая брела по колено в снегу на битву с «половецькими зайдами», а уже в следующем предложении — возвращается в настоящее: «Схопимо десь таксівку, / і в оксамитовій тиші / наші губи стануть легкими / як сніг на ліхтарях, / а в будинках з химерами привиди мирно питимуть / з англійської порцеляни / духмяний індійський чай».
Прошлое и настоящее органично переплетаются в поэзии Аттилы Могильного, придавая Киеву магическую глубину.
Лирический герой Аттилы Могильного, кажется, знает множество тайн Киева. Поэт играет с историей, всячески обыгрывая исторические сюжеты и легенды: «доки падає сніг, / сумні дракони на будинках / пам’ятатимуть нас, / бо це тільки Річард / заскочив до Києва, / щоб побудувати замок і піти, / а ми залишаємось тут назавжди». В этом стихе Аттила Могильный вспоминает английского короля, героя романа Вальтера Скотта «Айвенго» Ричарда Львиное Сердце, — и «замок» с Андреевского спуска, который стал известен среди романтических киевлян как «замок Ричарда».
По сути, Киев в поэзии Аттилы Могильного выступает столько пространством истории, сколько пространством мифа. Миф, согласно российскому философу Лосеву, состоит из четырех элементов: время (история), личность (герой), чудо и слово (рассказ). Из этих четырех элементов Лосев выводит формулу: «миф является развернутым во времени магическим именем». Именно таким представляет читателю Аттила Могильный свой Киев.
Киев Аттилы Могильного — это пространство, в котором реализуется живая жизнь, в котором происходят обычные чудеса (вспомните фильм Марка Захарова «Обыкновенное чудо») и необычные чудеса. Это миф о золотом веке, однако непреходящем; он не является воспоминанием о прошлых старых добрых временах — в Киеве он продолжается постоянно.
Большинство стихов из сборника «Киевские контуры» были написаны в советское время, поэтому украиноцентричность не была высказана поэтом прямо. Впрочем, она угадывается при внимательном прочтении.
Безусловно, стоит согласиться с Иваном Малковичем, который отметил, что «в стихах Аттилы Киев предстает полнокровной украиноцентричной Меккой». Украина для Аттилы начинается из Киева — причем из Киева не только исторического (град Владимира и Ярослава), а и периферийного: из Отрадного, с Чаты Волынской, с Чоколовки, с Сырца.
«Україна починалась з Відрадного, / оточеного пустирями, — писал поэт, — де в корпусах розбитих машин / виростали ожини й легенди, / де вранці / світляки чорними стрілами / вилітали з голубників, / де курились дахи від спеки / і ходили дахами тіні, / граючи на гітарах і губних гармоніках».
И это не случайно: на этой периферии происходило много важных событий, в частности, во время Второй мировой войны. Отец Аттилы Могильного, писатель Виктор Могильный, называет Чоколовку «островком украинского духа, потому что в постреволюционные времена перед коллективизацией там оказалось много беженцев, бывших повстанцев, бывших кулаков, которые просто вычислили, что им уже не дано хозяйствовать». Окрестности такого Киева — вполне урбанистические — серые, разбитые, мазутные, папиросные — однако именно отсюда для поэта начинался его лирический мир. Отсюда начиналась и его любовь, поэтому самое время внимательнее присмотреться к любовной лирике киевского поэта.
МАДОННА ПРИГОРОДНЫХ КВАРТАЛОВ
Большую часть стихов в сборнике Аттилы Могильного «Киевские контуры» составляет интимная лирика, что, очевидно, не должно нас удивлять, учитывая особенности биографии и характера поэта. Как отмечал издатель Иван Малкович, Аттила Могильный, «крім поезії, був падкий на дівчат, міг закохуватися з півпогляду». Подобную характеристику писателю дает и другой его товарищ Игорь Маленький.
Интимный мир Аттиловой поэзии раскрывается через «очертания города», он рождается и созревает в городских кварталах. По сути, это мир кварталов, грузовиков, пыли и кирпича. И именно эта урбанистическая атмосфера вдохновляет поэта на «намацування своєї музики». Лирический герой Аттилы Могильного влюбляется не просто в женщину — чаще всего это состояние является неотделимым от городского фона. Поэтизируя любовь, поэт одновременно поэтизирует город, и наоборот: «Якщо колись / ми покладемо наше життя на музику, / це буде музика куряви, цегли й мазуту, / де найбільшою поезією були ми».
«ВОСЬМИДЕСЯТНИКИ» У ВОРОТ ЗОЛОТЫХ ВОРОТ: ВИКТОР НЕБОРАК, ЮРИЙ АНДРУХОВИЧ, ИВАН МАЛКОВИЧ, ИГОРЬ РИМАРУК, ОКСАНА ЗАБУЖКО, ВАСИЛИЙ ГЕНРАСИМЬЮК, АТТИЛА МОГИЛЬНЫЙ
Любовь, юность и юношеский задор украшают кварталы киевских окраин и творят в них свой оригинальный и самобытный мир поэзии, чувств и музыки. Лучше всего этот мотив разворачивается в цикле «Битлз», где — казалось бы — мрачные кварталы оказываются, представьте себе, королевскими: «І ми любили одне одного / в сусідньому саду, де, лежачи / у високій траві навколо стадіону / слухали, як засинає / королівський квартал». И лирический субъект говорит девушке — простой, очевидно, которую, тем не менее, величает не иначе, как королевой: «Я хочу тобі розповісти, / як ми любили одне одного, / королево моїх шістнадцяти».
Парадоксально, но на первый взгляд пролетарский советский город облагораживается в поэзии Аттилы Могильного, поэтому его возлюбленная предстает королевой, дамой, даже больше, Мадонной: эти три определения чаще всего встречаются, когда поэт принимается описывать свою героиню.
Образ королевы присутствует в основном в поэзии, где женщина еще совсем юная. «Королева шестнадцати» — это девушка, с которой можно, лежа в саду, «слушать, как засыпает / королевский квартал», с которой можно желать «переделать мир». Чрезвычайно интересен также образ женщины Вероники, которую лирический герой называет Мадонной: «Мадонно приміських кварталів, / молись за наші душі». И довольно необычно, что у пригородных кварталов может быть своя Мадонна. Однако этот образ близок тому, о котором упоминали ранее, — королеве дворов. В конце концов, образ дамы присутствует в цикле «Фантазии». И, опять же, автор использует его для того, чтобы наделить объект своей любви необычными чертами. Влюбленные имеют совсем мало — только «зоряний пил з чобіт», но этого достаточно, чтобы опоэтизировать провинциальный мир, в котором они находятся.
Именно в этом мире Аттила Могильный отыскивал и смыслы своей жизни.
ОТ «МАНДРІВ» ДО «КАВ’ЯРЕНЬ»
Чтобы понять философские основы поэзии Аттилы Могильного, следует выделить ключевые экзистенциалы, к которым он постоянно обращается. Термин «экзистенциал», как известно, предложил немецкий философ Мартин Хайдеггер. Существованию человека присущи такие экзистенциальные состояния, как страх, решимость, надежда, ожидание, беспокойство, отчаяние, спокойствие.
На наш взгляд, ключевым архетипом для понимания экзистенциального состояния лирического героя в стихотворениях Аттилы Могильного является концепт дороги. Метафорически говоря, именно жизнь является дорогой, а необходимость идти этой дорогой порождает смесь разных состояний. Скажем, решимость идти (отправиться) по жизненной дороге связана с экзистенциалами надежды и веры — это активные состояния. Дорога, на которую становятся радостно, решительно, воспринимается как (приятные) путешествия, приключения, как ожидание чуда и готовность его постигнуть. Однако страх перед дорогой порождает экзистенциальные состояния ожидания, избегание активного действия и, как следствие, отчаяние. Такая дорога возникает бременем, чуть ли не крестным путем. Заранее определенность обусловливает представление о фатальности бытия, о фатуме и судьбе.
Выглядит так, что образ дороги в поэзии Аттилы Могильного медленно эволюционировал от первого названного значения до второго, а первоначальное доминантное состояние «решимости» последовательно менялось сначала состоянием «надежды», следовательно, состоянием «ожидания» и «обеспокоенности» и, наконец, состояниями «отчаяния» и «философичного покоя».
Скажем, в стихотворениях «Мандри» (1980) и «Імпровізація» (1981) видим юный, юношеский задор, стремление как можно скорее отправиться в путешествие — неважно, куда, лишь бы двигаться. Движение воспринимается как жизнь. Дорога воспринимается как вызов судьбы, и это — выглядит единственным способом бросить такой вызов. Лирический герой пишет о «дыхании чуда», которое чувствует молодой жаждущей душой, и, кажется, не случайно прибегает к образу «сока из березы». Это образ, который безошибочно отсылает нас к знаменитой песне «Березовый сок» (1972) советской белорусской группы «Песняры». Как известно, в этой песне речь идет именно о том юном состоянии, при котором порывы души заставляют лирического героя, «пьянея от светлого дня», «брести наугад по весенним потокам».
Например, в стихотворении «Импровизация» Аттила Могильный предлагает «махнуть» в венгерский Дебрецен. Его манят прошлые легенды про «кров, грабунки і любов», которые пережили гунны, посланные Аттилой (!); его манит шинок, который посетил Ференц Лист. Можно утверждать, что его манит жизнь за железным занавесом; манит дух свободы, доносящийся из-за ее границ (о музыке «Битлз» мы уже писали). Однако уже в этом стихотворении лирический герой Аттилы Могильного осознает и признает, что его стремлениям никогда не суждено сбыться. Экзистенциальная потребность рвануть куда глаза глядят и искать неизведанное разбивается об обстоятельства (нехватка денег и виз) и остается нереализованной мечтой. Более того, ранняя надежда найти чудо оборачивается нотками обреченности и грусти: герой остается в Киеве, где «только дождь, туман и осень».
Таким образом, невозможность отправиться в далекое путешествие трансформирует понимание дороги. Теперь она воспринимается как движение во времени, а не в пространстве. Движение возможно исключительно в пределах Киева. Следовательно, ареной движения (во времени) становятся киевские окраины и пригородные кварталы, а жизнь обращается в неутомимую попытку найти свою дорогу (или теперь уже — свое место) в этом пространстве; попыткой объяснить себе, почему он здесь и что должен делать. В поэзии «Я не знаю...» Аттила Могильный прямо признает, что не знает, что именно держит его здесь и готов только предполагать, пытаясь разгадать. Стараясь придать значение, найти аутентичные ценности.
В этом контексте стоит вспомнить классическое ницшеанское бинарное разделение культуры на дионисийскую и аполоничную основы. Аполоничное сознание (рацио) может сколько угодно задавать вопросы и получать (рациональный) ответ, более того — находить (рациональную) истину, однако дионисийское сознание никогда принципиально не будет таким «ответом», ни такой «истиной» довольно. По большому счету, оно и не требует ответа, ведь не задает вопрос. Ценным для нее является что-то совершенно иное — ощущение органического единства с миром, переживание слитности и полноты.
Итак, как только проходит (серая) осень-зима и в Киев приходит весна; только городские кварталы заливает солнечный свет и тепло — вместе с ним органически приходят и ответы: «але чуєш — / квартал живе, / живуть люди, коти, дерева, / живе над кварталом велике сонце, / живуть пісні». В цикле стихов «Битлз» и в стихотворении «Ясний-ясний світанок» Аттила Могильный без преувеличения напоминает солнцепоклонника. Именно с приветственной силой солнца он связывает начало новой жизни; он смело восклицает «Ave sol!» («Слава солнцу!») и дает читателю понять, что именно благодаря тому, что «наш квартал лежав залитий сонцем», «в жилах його билась гаряча кров».
Ничто иное, как солнце, дает поэту возможность почувствовать и открыть для себя скрытую силу Киева, почувствовать его огромный творческий потенциал. Мы видим, как невозможность убежать в далекие миры порождает в Аттиле Могильном антеистические интенции (то есть любовь к родному краю); порождает глубокое стремление извлечь тот потенциал и развить, развернуть его. Поэтому он пишет о музыке и языке Киева — еще не смелых и еще не совершенных, и, главное, аутентичных, «наших». И пусть нас не вводит в заблуждение, что цикл стихов называется «Битлз»; и пусть нас не вводит в заблуждение вдохновенное поэтово замечание: «Бітлз — це наша юність»! Ведь сразу после этого Аттила Могильный с огромными надеждами пишет про «хлопців з нашого кварталу» и на первый взгляд немного дерзко уверяет: «Ми зачешемо ліверпульців».
Впрочем, эта кажущаяся дерзость не является хвастовством, ни себялюбием. Поэту важна оптика подлинности. И в ней песни ребят из киевских пригородных кварталов несоизмеримо ценнее: «наші гітари грають нашу музику, / а губи вимовляють наші слова / і, можливо, це ще не дуже красиво, / але це пісні про нас — / як ми любимо... і як поволі доростаємо до слів / Боротьба і Батьківщина, / і як звучать серця наших коханих, / перекриваючи музику ліверпульців, / і я думаю, / що в наших кварталах існує своя музика / і ми намацаємо її».
«Ми намацаємо її». Это классическое экзистенциальное состояние надежды — надежды раскрыть, реализовать заложенный потенциал; развернуть «нашу» (читай — украинскую) культуру; развить нашу музыку и слово; найти в Киеве собственный «дом бытия» (Н.Хайдеггер).
На этой дороге разворачивания киевской подлинности (особенно зимой, когда не хватает животворного солнца) лирический герой Аттилы Могильного нуждается в спутнике (спутнице), поэтому приглашает лирическую героиню разделить с ним его дорогу: «Дай мені руку — і підемо / вуличками Старого Києва, / бо лише взимку так сильно / руки шукають рук». Потребность разделить с кем-то-дорогу является вопросом жизни и смерти, однако не всегда спутник / спутница оказываются рядом. К сожалению, со временем герой осознает, что иногда пригласить «махнуть» куда-то вместе просто некого, поэтому отшельные путешественники вынужденно «з усіх можливих самотностей / вибирають самотність дороги».
Мы видим, как торжественная неизвестность дороги (тайна, чудо, которое подстерегает и вдохновляет) медленно превращается в роковую заранее определенность дороги. В ведомость неисполненности. «Я прийшов лиш таким, як є, / все, що мало збутися, — збулося», — пишет Аттила Могильный. Это значит — не сбылось почти ничего. Таким образом, от активной творческой позиции он движется к пассивной, и все больше напоминает аллюзию на человека Блеза Паскаля, который является только скалкой, которая качается от дуновения ветра. «Не картай мене за все зле, / бо ми тільки спориш на цих вулицях», — просит Аттила Могильный. И это — закон, неизбежность скоротечности: «Не треба винуватити, що все минає. / Біг — це закон вулиці».
Наконец, именно на этом этапе от концепта дороги Аттила приходит к концепту возвращения. В дороге не добыто ничего: «Це небачено важко — повернутись, як Данте, / без маєтків і мудрості, тільки з печаллю в очах».
Именно на этом месте мы доходим до экзистенциала философичного покоя, который выражается через образ кофеен. Речь идет о цикле «Кав’ярні», которые очень городские (урбанистические) и, одновременно, меланхоличные. Сюда относятся, пожалуй, любимые поэту кофейни, о которых он пишет: «Кав’ярня на вулиці Паризької комуни», «Кав’ярня біля скверика з гарматами» и «Кав’ярня на розі Саксаганського». И, в конце концов, все поиски и блуждания не приводят к счастливому концу: «Так, наче життя скінчилось /...Так, / наче хочу вмирати, але / в кінці кожної байдужості / чекаю мети, чекаю азарту. / Дописую хеппі енд, / немов сподіваюсь отримати листа / з далекої Юності».
