Праздничное шествие в честь открытия обычно происходило на общественных началах при участии театров из офф-программы и заметно блекло из года в год. Однако все же свидетельствовало о цеховой солидарности, проявлении фантазии на фоне финансовой скованности и, самое ценное, вдохновляло оптимизмом. В этом году о шествии нечего сказать, да и традиционные дневные гуляния персонажей с целью приобщения зрителя к просмотру представлений, в которых они работают, перестали быть зазывно-концертными. Раздавая рекламные флаеры, актеры всячески пытались наладить диалоги о содержательной важности их спектаклей.
Титульный спектакль, который делается на заказ фестиваля, кажется, артикулировал господствующую тональность по крайней мере десяти просмотренных мной спектаклей основной программы, которая включала всего 36 продуктов.
В Авиньоне в течение двух фестивальных недель было знойно — 35-42 градуса по Цельсию, солнечно, безоблачно, и все же какая-то мрачность или подернутая печалью сдержанность, как в страстную пятницу, насыщали атмосферу фестиваля.
Главная сцена Авиньона — это внутренний двор Папского дворца (до Ватиканской здесь была резиденция Папы Римского), который носит название Суд Чести. Автор текста и постановщик титульного спектакля «Архитектура» Паскаль Рамбер застилает 300 квадратных метров пола сцены белым ковром, все действующие лица одевает в белые костюмы (в чеховском «Вишневом саду» Роже Планшона еще и мебель была белой и на протяжении всего спектакля осыпался белыми лепестками цветущий сад) и будто на белом листе времени чертит конструкцию судьбы семьи. Двадцатиминутным монологом начинает трехчасовое действо Жак Лебер — старший актер в блестящем ансамбле артистов преимущественно из театра Comedie-Francaise, который играет известного австрийского архитектора Поля Жана Россилена и отца большой семьи. Члены семьи — поэт, художник, философ, музыкант — все гуманитарии разговаривают, дискутируют, исповедуются, жалуются, обвиняют и провозглашают, спокойно и нервно, рассудительно и въедливо, с юмором и жестокостью всю жизнь — с начала Первой мировой войны до начала Второй. Создается впечатление, что это — разговор человечества, которое живет в каком-то вечернем и предрассветном тумане, — от войны до войны. Рассыпается его архитектура, архитектура семьи и личности. Язык абсолютно не в состоянии с этим бороться. Кто-то из персонажей настойчиво произносит видгенштайновское: «За гранью языка жизни не существует». Кто-то снова и снова возвращается к роялю, чтобы сыграть диссонансную музыку Шонберга, которая так хорошо выявляет ужасы времен.
Критик Кристиан Жаде подытожил впечатление от «Архитектуры» многих своих коллег: «Три часа демонстрируют мучения автора, который с удовольствием пишет для каждого актера, не замечая, что слишком часто блуждает в банальном. Есть вспышки поэзии, которых маловато в монотонно сконструированной конструкции». Элизабет Франк-Думас называет Рамбера увлекательным автором, неистовость которого оборачивается против него.
Наша газета писала о программном представлении Джерома Беля, в котором вспоминали: «Махабхарату» Питера Брука, «Войцека» Георга Бюхнера в постановке Томаса Остермайера, «Божественную комедию» Данте в режиссуре Ромео Кастеллуччи. В том действе у стены появлялся мужчина в черной повязке на пояснице. По выступающим камешкам, по выбоинкам в стене он начинал карабкаться вверх. Отдыхал в раме окна на третьем этаже, крестом зависал на круглом витраже пятого, дальше, подтягиваясь, находя руками и ногами упор для подъема, вылезал на крышу. Балансируя, мужчина доходил до дымохода, поднимался на трубу и на самой верхней ее точке таял в темноте. Наблюдать за этим восхождением к небу было страшно. Кто-то тогда окаменел, кто-то глубоко дышал, многие зрители прятали глаза, и бездонная тишина стала напряженным жестом осмысления подвига жизни!
Потрясением был спектакль Иво ван Хове «Проклятый» по адаптированному сценарию фильма Л. Висконти «Гибель богов». Комбинация живой игры актеров, демонстрация крупным планом глаз, жестов, синхронизация жизни одного актера на сцене с массовкой на экране, игра крупных и общих планов, выискивание дополнительных значений от сопоставления выхваченных телекамерой мимики, жестов, поз с масштабными мизансценами произвели мощное впечатление.
«Архитектура» в отличие от программных фестивальных спектаклей прошлых лет и вообще традиционно яркой часто рискованно экспериментальной фестивальной продукции, которую зритель воспринимает без знания языка, тяжело далась и тем, кто является ее носителями. Многие иностранные зрители смотрели спектакль в очках-обручах. Оказалось, это новое изобретение, которое демонстрирует синхронный перевод строкой текста, движущегося на внутренней поверхности. Но, кажется, ничего не дало спектаклю привлекательности. Потому что если в зале на 7 тысяч зрителей к финалу появляются свободные не только места, а целые ряды — это, возможно, и неоднозначный, но безусловно настораживающий сигнал. В значительной степени именно он послужил налаживанию внимания к содержательной составляющей других спектаклей, отобранных для основной программы.
Если понимать термин «клише» не только в смысле чего-то застывшего, но и как «идею или элемент художественного произведения, который был перегружен на грани потери первичного смысла», то большой вес клише в спектаклях 73-го авиньонского фестиваля стоит отдельных размышлений.
Внешне будто возвращается на сцену испытанные и привычные приемы театра прошлого века. Ансамблевость уступает солированию, правда, если когда-то был один первый актер, то сегодня на эту роль претендуют все. Разговорный стиль доминирует над внешней действенностью, подавляет изобретательность приспособлений. Человеческая личность актера заметно прибавляет интерес к заложенному в образе персонажу. В конечном итоге на первый план выходит сценическое раскрытие автономного духовного ресурса. Эта тенденция в современном театральном искусстве, которая, возможно, слишком умеренно приобретает силу, не является ли сценическим измерением актуальных политико-экономических реалий? Такие емкие клише, как нация, общество, социальность в настоящее время акцентируют трансцендентное измерение социального бытия человечества, выводит на авансцену перлы межчеловеческих отношений.
Театральный фестиваль — это всегда встреча с чем-то невиданным, неслыханным, неизведанным, в конечном итоге — с тем волнением, которым нельзя не делиться.
P.S. В следующей публикации речь пойдет о спектаклях из основной программы фестиваля, впечатления от которых оказались наиболее трогательными и яркими.
