К высокочтимым согражданам театрального сообщества обращены мои откровения, восторг, восхищение и огорчения, трепет сопереживания, овладевшие мною на показе чеховского «Дяди Вани» поставленного Римасом Туминасом в возглавляемом им ныне Московском академическом театре им. Е.Вахтангова.
Картинные мизансцены, взоры артистов, обращенные в зал, словно для фотосессии, с первых минут спектакля определили место зрителей по краям дорожки славы для экранных знаменитостей.
Киевские селебрети, включающие в меню своего имиджа посещение театров, понятное дело приезжающих из российских столиц, подавались всем телом к сцене, милостиво присоединяя свои аплодисменты к приветственным овациям зала.
Многие из них ушли в антракте. Но как! Они подавали знаки своим водителям отъехать подальше от театра, и только после третьего звонка, словно задержавшись на пару слов, тихонько через садик, исчезнув с глаз долой, отъезжали. Это победа! Демонстративно уйти от предложенного интеллектуального диалога было также страшно, как и поддерживать его еще целое отделение. Неспособность к такому уровню театрального общения ответственно исключаю, а вот какое-то беспокойство и страх мне также довелось испытать.
До размышлений об этом еще о радости. Абсолютное большинство зрителей шло не только на любимых артистов, знаменитый театр, но и на режиссера. Такая обычная для профи деталь, театральное сообщество в широком смысле характеризует как просвещенное.
Мне это особенно приятно, ибо первое знакомство киевлян с Р.Туминасом, его Малым театром Вильнюса и спектаклем «Маскарад» по М.Лермонтову произошло в рамках руководимого мною Международного театрального фестиваля «Київ травневий —2002». «Фестиваль укатали крутые горки экономических и политических обстоятельств, а достижения его дают плоды».
Незабываемым остался образ метели, жизненного смерча, сначала кружащих в вальсе, а потом затягивающих в узел и выталкивающих за пределы любовного, человеческого, земного притяжения тех, кого подточили сомнения в силе своих чувств.
Вахтанговско-туминасовский спектакль испугал безмерной, безудержной, порою безоглядно-бестолковой страстью художественной близости актеров и режиссера. Они с упоением исследуют друг друга, демонстрируют все, что умеют и знают. Сценическое растление, похоже, достигает высокой степени чудесного безумства.
Актерско-режиссерский кураж щедро одаривает приспособлениями, придумками, залетами. Полетность совместного творчества как страстный поцелуй, сбивающий дыхание, крушит надежды на транс в глубины чеховских постижений. И только наметанный глаз опытного зрителя за резвой истомой по скандалу замечает расставляемые флажки минного поля второго действия.
Говорят, на этот спектакль стали приходить московские театральные авторитеты. Ставший первым зрителем «Дяди Вани», министр культуры Российской Федерации А. Авдеев назвал спектакль «великолепным переосмыслением Чехова» и выразил уверенность в его оглушительном успехе.
Значит идея, призыв спектакля болезненный и страстный, ему не показался страшным. Впрочем, это страх последний и о нем в финале.
Система образов выстраивается по принципу карусели. Все мужчины радиально заземлены на очаровательную жену профессора Серебрякова (Анна Дубровская).
События пьесы распинаются на оси от обожествления до пользования. Пьяное прилипание дяди Вани и изнасилование ее доктором Астровым сыграны блистательно, чеховской природе чувств не поддаются, но ярко располюсовывают похоть и любовь, служение и порабощение.
Доктор-атлет (Владимир Вдовиченков) не обливается слезами над погибающей природой, а предъявляет отчет об ее уничтожении, как диагностику собственного душевного опустошения.
Сценограф Адамас Яцовскис подбрасывает одно из множества изобретений реализующих режиссерские метафоры. Во что-то на подобии фотоаппарата на треноге вставляют стекло с рисунком, что-то поджигают, и независимо от того, что можно в этом агрегате рассмотреть, исходящий из него дымок тает в воздухе, как уходящая в забвение гармония природы.
Он же, как художник по костюмам, щедро привлекает образы Альфонса Мухи. Пространство сцены разделено на первый второй и третий планы аркой самого помещения театра и еще двумя арками во всю ее ширину. Иногда создается впечатление трех огромных багетов для живых картин; иногда три зеркала сцены утверждают, что игра проникла во все планы жизни; а иногда создается ощущение развалин помпезной жизни, когда-то масштабной и осмысленной.
Прекрасна няня (Галина Коновалова) — по-пушкински роднее родных — не прислуга, и не госпожа. Такой себе милый пупс, навязчиво демонстрирующий свою нужность. Харьковский профессор Серебряков (Владимир Симонов) — гусь с оттопыренным задом, вытянутой шеей и куриной слепотой. Но сколько гонора, и как же трудно заставить себя чувствовать и быть с ним пусть не по уму, таланту, знаменитости, просто по-человечески наравне. Больше его только маниакально преданная теща (Людмила Максакова), в высокую степень раболепствования возведенная собственным восторгом сопричастности творчеству зятя гения. В черных очках, вамп-телохранитель от одного взгляда кумира тает как мороженное на сковородке.
Престарелая девочка — дочь Серебрякова от первого брака (Мария Бердинских) в финале спектакля, долбит афирмации счастъя, оставаясь беспризорной в кругу родных.
Дядя Ваня (Сергей Маковецкий) дважды не попав из пистолета, стреляя, почти в упор в Серебрякова разумеет это как знак несокрушимости мессии. Заикающейся походкой, он пятится от него и растворяется в дымной мгле бесконечности почтительного услужения.
Сознательно или нет спектакль оказывается решенным в пришедшим на смену все объясняющему постмодернизму нано-арте. Стиль нано-технологий или, как я осмеливаюсь до громогласных деклараций знаменитых искусствоведов, называть — нанизме.
Столярный станок князя Балконского, плуг из анекдота о Толстом «пахать подано», прохудившийся с тыла и холоднокожанный в анфас диван, с которым играют как со шкафом из другой пьесы Чехова, и еще множество деталей, штрихов, как точки сварки времен, что-то малое микроскопическое, вмещающее в себя безразмерные файлы вневременного, составляют наночастицы громадин художественных посланий творцов.
К финалу, набирающая обороты карусель концептов, перверсий, абсурдных аллегорий, словно разворачивает невод на быстрине теперешней российской жизни. И попадает в него идея не простая, а пугающая. Художник с еще не замыленным глазом учуял ее и бесстрашно высказал. И комедия А.П. Чехова «Дядя Ваня» оказалась трагедией служения, переходящего в рабство, и делающего кумира диктатором.
Вертикаль власти, объединения вокруг и во имя, вопреки всем демократическим сентиментам!
Ах, как это нужно чтобы выжить, и ах, как это хорошо, чтобы в дрожи рассыпаться на единогласие одобрений и окумиренное раболепствование.
Если вахтанговцы не бояться говорить об этом у себя и у нас, значит все еще не так страшно и есть шанс на небо в алмазах.
