В июле известный российский актер и бессменный художественный руководитель театра «Сатирикон» (Москва) Константин Райкин отпраздновал 60-летие. Предлагаем вашему вниманию интервью с ним, опубликованное на сайте itogi.ru.
— Любопытства ради заглянул на сайт театра: на его главную страницу попадаешь, предварительно проехав по длинному и извилистому тоннелю, а потом вдруг — бац! — и всплывает логотип «Сатирикона»...
— Ничего про это не знаю. Не отвечаю за сайт, его оформление и начинку. Не я его делал. Увы... По идее, мне положено быть в курсе любой мелочи, касающейся театра, — от состояния туалетов до внешнего вида афиш, но в реальности так не получается. На все не хватает сил и времени...
— Жаль! Образ красивый: театр как свет в конце тоннеля.
— Ну да, это вполне в русле понимания нашей отечественной культуры. Ее роли и места...
— ...Куда примешана изрядная доза иллюзии...
— Как без нее? Энергия заблуждений! Возвышающий обман необходим, чтобы выжить. А вот тот, кто говорит абсолютную правду, он и есть абсолютная сволочь, палач, убийца!
— Даже так?
— И не иначе! Голость факта бездушна и холодна, она режет секирой по живому, не признавая изгибов и отклонений. Истина же многовекторна, способна различать полутона и оттенки, потому ведет к Богу. Искусство, как и религия, служит истине. Даже через заблуждения. На том стоит свет, все самое прекрасное создано человечеством благодаря этой ослепляющей энергии.
— И вы обманываться рады, Константин Аркадьевич?
— Когда речь о ремесле, которым занимаюсь, о рукотворной иллюзии театра. А мудрость, обретаемая с возрастом и опытом, учит, как продуктивнее добиваться результата, не тратя лишних сил и эмоций. Мне ведь приходится руководить людьми...
— С акцентом на слове «приходится»?
— Театр — дело коллективное, значит, кто-то должен быть ведущим. В «Сатириконе» эта обязанность лежит на мне.
— Вопреки желанию?
— Как сказать? Я командовать-то не люблю, воспитывать взрослых людей. Занятие это, знаете ли, такое...
— Пустое?
— Скорее противное. Не получаю от него удовольствия. Хотя знаю: во мне есть лидерские начала. Еще в детстве чувствовал, что могу повести за собой, увлечь. Не всех людей — какую-то группу. Но это лишь первый импульс. Стоит продлить его во времени, и неформальному лидеру, ставшему, скажем так, узаконенным, официальным руководителем, придется не только поощрять подчиненных, но и совершать массу других, не самых приятных вещей. Да, предпочел бы, чтобы это делал кто-то другой, оставив мне чистое творчество. Увы, так в жизни не бывает. Не только у медали две стороны, но и у театральной кулисы. Людям нужно внешнее воздействие в виде кнута или пряника.
— Что используете чаще?
— Понимаете, хотелось бы, чтобы все и всегда совершалось по любви, но... Демократия — блюдо для меня не слишком съедобное, в нем не хватает важных ингредиентов. Театр — это ведь абсолютный сколок общества, капля, отражающая океан жизни. И я на личном опыте понял, что любое руководство предполагает нежную, но диктатуру, ласковую, но тиранию. Если к демократии не добавить ощутимую долю страха, пиши пропало! Когда тебя лишь любят, фиг что получится! Обязательно должны бояться, хотя бы иногда дрожать от ужаса, что могут больно выпороть.
— Вот и зовут вас артисты за глаза бесноватым...
— И мерзким, и еще каким-то. Все знаю и слышу! Но в действительности считаю себя очень хорошим руководителем театра. Точно вам говорю!
— Скромно!
— Что мне кокетничать? Поздно уже! Повторяю: я очень хороший руководитель. Именно этого театра, про другие не скажу. Однако тут ведь какая штука... Бетонная глыба, сквозь толщу которой пробивается упорный и дерзкий росток, уверена, что у этого наглеца отвратительный характер. А героический стебелек не сомневается, будто на свете нет ничего тупее плиты, которая душит все живое. Кто прав? Зависит от ракурса.
— Так и получаются театры строгого режима.
— Других попросту не бывает! Или, думаете, в «Мастерской» у Фоменко иначе? Петр Наумович — гениальнейший, умнейший, тончайший... деспот. Как и Марк Анатольевич, и Юрий Петрович. Но момент созидания обязательно побеждает, если труппа живет общей целью! Хороший театр напоминает высококлассный футбольный клуб, где идея выношена и реализована, а игроки-артисты сплочены. Тогда в любом матче-спектакле гарантирован достойный результат. Национальные же сборные порой похожи на звездные антрепризы. В «Сатириконе» мало дрязг, подстав, подлости и прочих разрушительных течений. У нас главное все-таки не страх, а любовь. Поэтому, пожалуйста, не делайте из меня цербера! Да, иногда рычу, хотя по натуре я человек очень деликатный и это мне сильно вредит. Не умею в спокойном состоянии говорить человеку резкие слова, лишь на взводе и при повышенном кровяном давлении. Так я устроен.
— Жалеете потом о горячности?
— Обычно нет. Я ведь все обдумываю, взвешиваю, собираюсь с духом. Внутренняя трусость не позволяет, хотя не только она. Я остаюсь актером и играю с подчиненными, превращаясь на сцене в их партнера. Приходится объявлять временное перемирие. С врагом работать на сцене нельзя. Я играл любовные коллизии с партнершами, которые в обычной жизни не здоровались со мной. И подобных примеров масса! Мы ведь сейчас говорим не о профессии, а об образе жизни, служении искусству. Я числю его богоугодным делом, о чем давно веду внутреннюю полемику с отдельными представителями Русской православной церкви. Почему перевоплощение считается грехом, когда речь заводят лишь об артистах? В любом занятии есть место и божественному, и дьявольскому. Вот в этот кабинет, где мы сидим, заходили люди, за которыми я закрывал дверь на ключ и говорил им жесткие слова. Запредельные. А иногда сразу бил морду. Без предисловий.
— За что?
— За безнравственные поступки! И считал, что действую правильно. Предательство нельзя прощать. Человек ради личной выгоды или по глупости подвел товарищей, поставив их в безвыходное положение! Представьте номер воздушных акробатов, где двое ловят летающего между ними третьего. И вдруг один из «ловцов» уходит, заявляя, что срочно захотел попить кофе. А партнер в это время парит без страховки... Вам нужны конкретные сатириконовские примеры? Артист, который работал в спектакле без замены, неожиданно сказал, что завтра не придет. И через неделю тоже, поскольку он улетает на киносъемки в Англию. Надолго. Предложение, мол, очень выгодное поступило.
— И вы по роже?
— Нет, врезал, когда через полтора месяца он вернулся и ввалился сюда в расчете, что снова будет играть. Поманил его в кабинет и сказал: «Думаешь, я такое же говно, как и ты? Забудь к нам дорогу! Еще раз увижу здесь — изувечу!».
— Актер хороший?
— Да я о нем говорить не хочу! Язык марать! Артист для меня — высокое звание. Выше, чем звезда или какое-нибудь схожее понятие.
— Ну да, помню, как вас звали к Спилбергу, сулили гонорар в семнадцать миллионов долларов, а вы гордо отказались. Так сказать, «из-за елок». Не лукавили, когда говорили об этом?
— Почему, собственно? Не понимаю сути вопроса.
— Ну как? Тот говнюк поехал в Лондон, а я, такой-разэтакий, презрел, пренебрег Голливудом. Гордыней не попахивает?
— Я выбрал дорогу. Она не лучше и не хуже других, она моя. Я ведь и без Спилберга мог бы зарабатывать много больше, чем имею сейчас. Достаточно было бы продолжать заниматься концертной деятельностью. Может, так и делал бы, но в какой-то момент стало скучно. Наверное, стал взрослее. И абсолютно искренне вам говорю, что не стремлюсь ко всемирной славе. Даже ко всероссийской! Мне вполне хватит маленького круга театральных зрителей. Хочу заниматься тем, от чего получаю удовольствие. Отвоевал себе право. Тут нет гордыни. Это мой выбор. Да, с точки зрения ортодоксального христианства нельзя даже употреблять местоимение «я», следует быть смиренным, но мне подобное не дано. Я был и остаюсь светским человеком, хотя ношу на шее православный крест. С религией и возникающими противоречиями меня примирил священник, встреченный какое-то время назад. Этот творческий и талантливый человек, по сути, стал моим духовником.
— Аркадий Исаакович был верующим?
— Да, хотя не принадлежал ни к одной из конфессий.
— Вы как-то рассказывали, что отец знал идиш и мог читать Тору.
— Этого не видел, зато был свидетелем, как папа разговаривал с Марселем Марсо. Тот приехал в 1961 году на гастроли в Ленинград, и отец пригласил его к нам домой. Знаменитый француз пришел с переводчицей, подарил мне на память афишу, написав на ней: «Косте с пожеланием счастливых снов». Вон она висит на стене... Словом, после процедуры знакомства меня отправили учить уроки, чтобы не крутился под ногами. Через полчаса я выглянул из детской и увидел растерянную переводчицу: она беспомощно смотрела на Марселя с папой, говоривших на неведомом ей языке... Потом я еще несколько раз встречался с Марсо. Когда занимался в Щукинском училище, отстоял очередь из актеров, хотевших показаться мэтру. Марсель неожиданно узнал меня. Я изображал повадки животных, ползая на четвереньках. Марсо вдруг завелся, тоже сел на пол, включился в игру... Мама рассказывала, потом он звонил папе, говорил, какой у него талантливый сын. Более того, Марсо по личной инициативе объявил в Министерстве культуры СССР, что хочет пригласить меня на стажировку в парижскую школу пантомимы. Как ни странно, в Минкультуры согласились, но уперся Захава, ректор «Щуки». Борис Евгеньевич сказал: «Это другой вид искусства. Если уедет, потом ему придется повторно поступать к нам». Конечно, я остался, не бросил учебу, поскольку очень дорожил ею.
— Сожалеете об упущенном шансе?
— Вреда та поездка не принесла бы никакого, а польза могла быть. Впрочем, тогда это выглядело дикой экстравагантностью: восемнадцатилетний мальчик один едет в Париж...
— Длинный у вас список подобных потерь, Константин Аркадьевич?
— Как-то никогда не считал. Не скажу, будто сильно из-за чего-то досадую. Как есть, так и есть.
— Фаталист, словом.
— Не сказал бы. Думаю, судьба творится при нашем непосредственном участии. Бог расставляет на пути человека какие-то препятствия и смотрит сверху, изучая нас по мере жизни. Если справляемся с испытанием, поощряет, нет — может наказать. Иногда теряет интерес... Всегда надо оставаться верным себе, не суетиться, не пытаться угодить или угадать за другого. Пустое! Вот почему к нам ходит публика? Мы предлагаем добротную домашнюю кухню. Это не жареные в желчи бешеной обезьяны кузнечики, а хорошая картошечка с селедочкой под правильным постным маслицем. Обязательно с умеренной выпивкой...
— Да вы гурман, батенька!
— Предпочитаю изготовленную своими руками пищу безликому и невкусному фаст-фуду. Мы долго и тщательно печем спектакли, нечасто их выпускаем. Зато они штучные, живые.
— Новый сезон откроете премьерой «Константин Райкин. Вечер с Достоевским», которую ставит Валерий Фокин по «Запискам из подполья». Можно назвать эту работу римейком вашего же спектакля, показанного когда-то в «Современнике»?
— Нет, конечно! Ведь тридцать три года прошло. Все другое — я, Валера, мир вокруг. Лишь произведение великого Федора Михайловича вечно. Но и его мы читаем иначе. С Фокиным у нас это будет восемнадцатая или девятнадцатая совместная работа. Много! Впрочем, не знаю, что получится из нового опыта, всегда сомневаюсь до последнего дня, более всего страшусь провала. Хотя по характеру я делатель. Не страдальщик и не переживальщик. От неприятностей, которые неизбежно случаются, у меня руки не опускаются, наоборот — это дополнительный стимул еще быстрее соображать, двигаться, исправлять...
— Почему у вас шторы в кабинете плотно задернуты?
— Не люблю солнце в театре. Здесь оно разрушительно. Все равно что в натюрморт добавить свежее яблоко или приклеить живой лист. Театр — рукотворный мир, где все свое — атмосфера, свет, звук, запах. Если, конечно, мы не хотим специально запустить солнечный луч на сцену, но тогда это надо специально строить. А так я должен войти в кабинет и погрузиться в другое состояние, отрешившись от времени и погоды на улице. Не люблю... Театр — место без окон и дверей.
— Но со светом в конце тоннеля.
— А как без него? Мы же занимаемся позитивным делом. Может, наиболее позитивным из всех, что есть на земле. Самосовершенствуемся и помогаем другим...
