Итак, произошло то, что должно было произойти уже давно. В киевском издательстве «Критика» вышла книга «Украинский язык без табу. Словарь нецензурной лексики и ее соответствий» — или, проще говоря, словарь украинского мата и грубых ругательств.
Можно сколько угодно упражняться в слагании од о соловьином и целомудренном украинском языке, посылать проклятия на адрес «манкуртов» и «агентов пятой колонны», которые эту соловьиность портят. Но язык — это живой организм, все части которого необходимы для нормального функционирования единого целого. И попытки отрезать одну из этих частей отнюдь не способствуют возрождению и развитию языка, о чем так пекутся профессиональные украинцы.
«Украинский язык без табу» — издание во многих аспектах уникальное. Фактически, это первое исследование украинской нецензурной лексики, выполненное на академическом уровне. Впрочем, это неудивительно, ведь «Критика» известна не только основательной подготовкой и высокой издательской культурой своих проектов, но и постоянными интеллектуальными инновациями и открытием новых, до сих пор неизученных тем.
Новый словарь — это путешествие по тому украинскому языку, о котором вы хотели знать, но боялись спросить. «Тех самых» слов там относительно немного, да и они преимущественно являются составными чрезвычайно остроумных, сочных, точных выражений. Многое можно процитировать и на газетных страницах — но лучше, все же, заглянуть в сам словарь. Любому непредубежденному ценителю это принесет истинное наслаждение: около 5000 слов и стойких словосочетаний, справки о происхождении и историко-культурные комментарии, случаи нестандартного употребления... Это поистине живой язык — противоречивый, острый, энергичный, невероятно смешной — и прекрасный.
Автор словаря Леся Ставицкая — доктор филологических наук, профессор, заведующая отделом социолингвистики Института украинского языка НАНУ. Она является автором ряда языковедческих монографий, таких как «Эстетика слова в украинской поэзии 10—30 гг. ХХ ст.» (2000), «Жанры и стили в истории украинского литературного языка» (1989, в соавторстве), а также сенсационного «Краткого словаря жаргонной лексики украинского языка» (2003). «День» подробно писал о последнем издании, тогда же мы опубликовали интервью с пани Лесей (6 февраля 2004 г.). А сегодня предлагаем беседу с исследовательницей о новой книге, которая вызовет, очевидно, намного более острые дискуссии, чем любая предыдущая работа Ставицкой.
— Сразу к этимологии. Откуда мат в украинском языке? Ведь бытует мнение, что наш язык очень целомудрен, а вся нецензурщина — это сплошные заимствования из русского или даже татарского.
— Это абсолютный миф, и в предисловии я об этом подробно пишу. В России около 1865 года был издан «Словарь Емблематико- энциклопедический татарских матерных слов и фраз». Характеристика включенных в словарь лексики и фразеологии как «татарских» связана с тем, что это означало «любые нехристианские», «чужие». Ничего странного в этом нет, ведь в бытовом этносознании национальное чужое ассоциируется с плохим. Иначе говоря, поскольку это были плохие слова, то заголовок словаря квалифицировал их как якобы (монголо)-татарские, то есть чужие, ненужные, неприличные. С той поры за ними закрепилась такая слава. И этот миф оказался очень живучим — вплоть до сегодняшнего дня считают, что все это принесли к нам монголо-татары. Кстати, украинская поговорка «лаятися по-московському» (ругаться матерно) имеет ту же природу, так как плохие слова приписываются россиянам, что позволяет дистанцироваться от них, а украинскому языку выглядеть лучше, достойнее.
— Так откуда же эти слова у нас?
— На самом деле все слова, которые принято называть «матом», — праславянского происхождения, и первоначально они не имели негативного содержания. Их этимология невинна, но, поскольку в культуре налагается запрет на телесный низ, то, соответственно, слова, обозначавшие телесный низ и его функции, стали неприличными.
— Насколько я знаю, этот словарь рожден не всегда адекватным восприятием твоего «Словаря жаргонной лексики украинского языка», изданного в 2003 году. В чем была проблема?
— Как только появился словарь жаргона, подавляющее большинство читателей сразу восприняли его как словарь мата, ругательств, и для них это был прорыв в целомудрии нашего языка. Там, за исключением нескольких слов как моего (каюсь!) недосмотра, не было ни матов, ни их производных. Сексуальный сленг был, но сленг сам по себе — это эвфемизм самого неприличного слова для обозначения половой сферы человека. Думаю, что сами объяснения могли создать впечатление, что это словарь мата. Артикуляция сферы телесного низа, пусть даже через нормативный язык, но воплощенная в письменном виде — ведь для нашего народа то, что написано, имеет сакральное содержание, — вызвала, очевидно, такую реакцию. Когда я разговаривала с журналистами или участвовала в ток-шоу, то в словаре жаргона видели прежде всего вербальную клубничку. Конечно, листая, они желаемое не находили, хотя очень хотели. И тогда начинали меня провоцировать разными способами, чтобы я сказала вслух крепкое словцо. Я очень устала объяснять разницу между жаргоном компьютерщиков, автомобилистов, школьников, учеников и матом. Пришлось сесть и написать этот словарь, которого, очевидно, так не хватало потребителям лексикографической продукции.
— Какие источники ты использовала?
— Я знала о существовании лексикографических сборников неприличной лексики в славянском мире, в американской культуре. С интересом изучила наработки поляков, чехов, сербов, огромный американский опыт. И составила словарь, используя, конечно, фольклор и все доступные источники, которые могли иллюстрировать обсценное и вместе с тем эротическое пространство украинского языка.
— О фольклоре можно немного детальнее?
— В основном это был украинский «сороміцький» фольклор — чрезвычайно богатый, интересный, регионально и даже концептуально разнообразный. Например, «сороміцький» фольклор восточной Украины, — издание, подготовленные к печати Николаем Сулимой, Михаилом Красиковым. И немножко другой по своему духу закарпатский русинский фольклор — «Русинский эрос», «Коломыйки Прикарпатья». Также я использовала записи устных выражений, которые мне предоставляли люди, я и сама записывала эти тексты в Киеве, на Полтавщине, всюду, где мне приходилось бывать. Я вполне осознаю то, что словарь может быть намного более широкий за счет даже только устного языка, но для этого понадобился бы не один десяток лет. Вместе с тем постоянно появляются идеи относительно других словарей. Моя научная совесть подсказывает острую необходимость создания словаря украинского разговорного языка, исконного, необсценного украинского бранного слова, переводных словарей...
— Из твоих слов получается, что работы здесь хватит еще не одному поколению филологов...
— Язык — это бездна, и он свидетельствует о себе как о бездне, и очень хотелось бы хоть немного своей работой раскрыть те новые лексические пласты, которые так необходимы и профессиональным филологам, и писателям, и переводчикам, и журналистам. Сама база источников у «Словаря нецензурной лексики» охватывает несколько таких бездн: оригинальная, переводная литература, устная речь, тексты, создаваемые сегодня, свадебные «сороміцькі пісні», которые сейчас в селах поют... Мне бы не хотелось быть одинокой на этом плацдарме. Должны появляться исследования — лексикографические, описательные, научные. Мы должны говорить о языке, каким он есть. Ведь филология буквально — это любовь к слову. И, как сказал Сергей Аверинцев, речь идет на самом деле об интеллектуальной любви. Мы можем любить тексты тысячелетней давности, можем любить язык проститутки, дворника, министра, бомжа. Но это дистанционная любовь. Как исследователь я себя всегда дистанцирую от продуцента и носителя этого кода, как и вообще носителя языка. Как лингвисту мне одинаково интересны и изысканные тексты украинской поэзии, и политический дискурс дебатов в парламенте, и язык социальных низов, и язык ребенка, только что начавшего говорить, и ярого сквернослова... Я изучаю это настолько, насколько это задевает мои эмоции, мой интеллект. И эта интеллектуальная любовь меня обязывает профессионально подходить к анализу таких языков, кому бы они не принадлежали. Легче всего обвинять кого-то в незнании языка или жаловаться на его бедность. Я своим профессиональным долгом считаю придумывать и создавать новые словари, чтобы меньше было суржика, чтобы легче было найти украинское соответствие для, казалось бы, «непереводимого» с одного языка на другой.
— Кстати, насчет переводных и заимствованных слов. Ты же не станешь возражать, что у тебя встречаются вполне литературные слова, явно иностранные по происхождению: адюльтер, альфонс и т. п. Разве они должны там быть?
— Но ведь в предисловии указано, что словарь охватывает не только обсценизмы, но и эвфемизмы и сексуализмы. Есть телесный низ и соответствующее семантическое поле, и есть эвфемизмы, существует приобсценная лексика. Кстати, словарь сексуализмов должен был быть отдельной работой, которая включала бы и специальные фрейдистские термины, и психоаналитические понятия... Я же отобрала в «Язык без табу» лишь то, что касается репродуктивной функции, половых отношений, эротического пространства человека.
— Продолжая литературную тему: я заметил, что ты много цитируешь из нашей современной художественной литературы.
— Да, очень много. В основном благодаря взрыву демократизации украинской литературы, берущей начало с начала 90-х прошлого века. Слово стало поступком, сопротивлением системе, художественной идеологии. Если в словаре жаргона я обошла обсценный пласт, то здесь он представлен максимально: принимались во внимание современные женские и мужские тексты, частично литература ХIХ века. Но мне не удалось, к сожалению, охватить всю переводную литературу, где тоже есть этот мощный лингвистический ряд, взять хотя бы «Пианистку» Эльфриды Элинек в украинском переводе. Это тоже важный источник, который будет пополнять следующие издания, и словарь может иметь несколько иной облик.
— А кто из наших литераторов использует ругательства наиболее активно?
— Мне сложно назвать одного автора. Использование этой лексики так или иначе ассимилируется стилистикой писателя, его эстетико-прагматическими установками, коммуникативными стратегиями персонажей и, конечно же, концептуальным отношением пишущего к миру вообще. Скажем, стиль Юрия Андруховича, его ирония и самоирония по-своему будут ассимилировать «незаконный» язык. Мне нравится его «Тайна», где обсценность, вмонтированная в воспоминания о совковой реальности, в которой он сформировался, или в личностно-интимную сферу, делает более выразительными эмоциональные узлы его отношений с действительностью. А если о Сергее Жадане говорить — там другая эстетика ругательства. Его герой хочет через неприличное ругательство объясниться с действительностью, примирить двумирие: мир, в котором он живет, интимный микрокосм и жизнь с ее, как он пишет, «клинической мудаковатостью». Мы видим, как он отвечает жизни на ее наглость, несправедливость футбольным «голом», за чем стоит метафизика ругательства вообще. Бунт можно выразить девиантным поведением (физическое насилие, алкоголизм, самоубийство) или поэтической инвективой, а можно очень грубо и смачно выругаться. Даже если кто- то когда-то, пускай раз в жизни, так выругался, то это должно заинтересовать и писателя, и лингвиста. Попутно скажу — я огромное удовольствие получила, прочитав книгу-интервью «священного чудовища» французской эстрады Сержа Гензбура. Он эпатажный насквозь: в своих естественных и противоестественных сексуальных устремлениях, в своем взгляде на женщин, на мир, в способе оформления собственного жилья и так далее. Его обсценный язык лишь инкрустирует правдивое и искреннее выражение своего «Я», а потому его интервью не вызывают чувства отвращения, даже если речь идет о зоофилии... А насчет писателей — все зависит от таланта. Есть талант — читатель может даже не заметить это ругательство, так как оно будет нести смысловое и эмоциональное напряжение. Если нет, то нанизанные через запятую маты будут только раздражать, будут дешевым суррогатом настоящего драматизма или трагикомизма жизни.
— Мы говорим о людях, начавших писать в 80-е—90-е. А как со старшим поколением?
— Те тексты, которые до нас дошли, были, конечно, отредактированы, цензурованы. Но в этом контексте сразу вспоминается фигура Николая Лукаша. Как переводчик, человек с гениальным чутьем языка, он чувствовал, что нельзя язык кастрировать, написал ряд блестящих неприличных эпиграмм, вошедших в «Шпигачки», изданные в 2003 году. Его «Матюкология» была уничтожена после его смерти, чтобы не порочить память писателя. Уместно вспомнить и ситуацию с «сороміцьким» фольклором, собранным Владимиром Гнатюком и опубликованным в 1912 году в Лейпциге под названием «Басни не для печати» (текст написан на латинице). Эта книга сейчас библиографическая редкость, но наши издатели не спешат ее переиздавать. Я больше скажу: хотя само собрание не переиздается, материал из него включается в современные собрания украинских анекдотов даже без упоминания о человеке, который когда-то приложил титанические усилия для опубликования за границей оригинальных эротических рассказов. Насколько мне известно, российское издательство «Ладомир» готовит к печати «Басни не для печати. Украинский соромский фольклор» В. М. Гнатюка. Значит, издает Россия, а у наших издателей интереса к подобной литературе нет. Хотя это можно объяснить тем, что обсценное всегда было частью русской культуры, а потому издаются Барков, Пушкин, «Заветные сказки» Афанасьева, Лермонтов в серии «Русская потаенная литература»; но, как я уже говорила, в Росси другой культурный фон существования подобной литературы. Жизнь и книжный рынок формируют сознание, сознание продуцирует язык. Если бы у нас обсценность, эротика были частью национального дискурса, то иным было бы не только отношение к обсценности, но и модифицировались бы соответствующие дискурсивные практики. Запрет никогда не искоренит нежелательное. В случае с матами, можно говорить о двойном табу — во-первых, сами слова определенным образом табуированы, да еще и русский язык сюда приплетаем, мол, проклятые москали нам его навязали. И представь, какой соблазн преодолевать это двойное табу у человека, который активно это делает. А украинец, если захочет выругаться, он на русском языке, по матушке, и получит от этого огромное облегчение. Я думаю, по мере того, как мы будем демократическими, цивилизованными, глубоко свободными внутри, обсценная лексика как эпатаж будет исчезать, а, может быть, будет гармонировать с какими-то новыми гранями внутренней свободы. Посмотрим, какое литературное поколение родится дальше, будет ли оно свободным, какими будут лексические маркеры озвученного ими мира.
— Но от чего это зависит?
— От духовного климата в обществе. То есть, с одной стороны, брань распространяется пандемически, с другой — действительно такое ханжеское целомудрие, какая-то такая внутренняя необсценность, вплоть до гомофобских «Маршей за моральную чистоту». Наше общество остается глубоко патриархальным. Посмотри наши светские хроники. На чем строится эпатаж? Марка автомобиля, одежды, золотая мобилка, несколько сот метров жилья в Киеве... И говорят, что это эпатажная передача. Такие передачи интересны как дискурс гламура, как языковой и социальный маркер селебретис, как они себя называют (англ. «celebrity» — «знаменитость, звезда»), а не как эпатажа. Если наше общество станет более обеспеченным, то вместо обсуждения того, за сколько тысяч долларов куплен костюм, появится категория иного эпатажа — свободного, непредсказуемого, атрактивного. Человек должен быть свободным в своих пристрастиях и образе жизни, которые, возможно, отличаются от массы, но не нарушать правовые нормы и свободу другого. И, к тому же, общество должно эволюционировать.
— Ты говоришь о пандемическом распространении сквернословия. Но, может быть, это и к лучшему, это признак того, что язык живет и раскрепощается?
— Маты — отнюдь не единственный признак живого украинского языка. Если язык был, как ты говоришь, закрепощенным, то несмотря на это, кто ругался на украинском — тот ругался, кто ругался на русском — тот ругался, и сейчас продолжают. Живым язык будет тогда, когда украинский воцарится в информационном пространстве, когда будут звучать эфэмки на настоящем украинском, когда фильмы и сериалы будут выходить на нем, когда украинское литературное произведение получит Нобелевскую, условно говоря, конечно...
— ...Когда армия, зона и бордель заговорят на украинском...
— А вот это вторично. Все начинается с культуры. Нация себя позиционирует в мире культурными кодами. Есть Достоевский и Чехов у россиян, Шекспир у англичан. Мир будет смотреть на нас не через язык, на котором говорит зона, а через культурный слой и культурные коды, интересные миру. Вот когда украинский станет престижным, так как будет ярко представлен в Европе, тогда все это спустится к низу, и будет украинский язык властвовать и там. Должна быть элита, опирающаяся на патриотичный средний и олигархический класс. Будет у нас олигарх «-енко», патриот с достатком уровня Ахметова или Пинчука , возможно, все и будет как у людей. А еще — должны быть постоянные цивилизационные ориентиры в обществе без сваливания всех культурных проблем на российскую экспансию, к примеру.
— Если говорить об обществе: кого ты видишь читателем словаря?
— Мне тяжело точно спрогнозировать читательский круг. На сайте «Атеизм в Украине», например, акцентируется мысль, что «Господи помилуй», «прости Господи», «каплиця» — употребляются в эротическом значении. Но этот переворот с ног на голову абсолютно естественен, так как является карнавальной игрой, о которой писал еще Бахтин, когда святое становится профанным. Так что каждый читает под своим углом зрения. Кому-то интересны эвфемизмы, кому-то — крутое ругательство. Студенты, научные работники, преподаватели, журналисты, обычные читатели... Но посмотрим по откликам. Жизнь словаря жаргона была очень бурной, мне очень интересны и критика, и пожелания, и даже та реакция, на которую я, возможно, даже не надеялась.
— А если снова будут спекуляции и ничего по сути?
— Тоже интересно, какие именно спекуляции будут. Меня как автора привлекал мифологический аспект того самого эротического фольклора, тех вторичных номинаций на обозначение телесного низа. Коды украинских народных песен... Не может наш народ смириться — как это так, напоить коня — это же просто конь, просто напоить — что же вы там такое эротическое видите!..
— Посмотрим... Ага, «напоить коня, фольк.-поэт. — осуществить половой акт»... «Дівчино моя, напій же коня! — Не напою, бо ся бою, бо щем не твоя».
— Эти эстетические коды фольклора не моя или чья-то выдумка. Имея под рукой аналогичную лексикографическую продукцию, этимологическую базу и определенную гендерную перспективу, я стремилась с максимальной точностью раскрыть «кухню» эротической, эвфемистической части. Надо просто быть свободным в исследовании того, что есть. И преодолевать эти табу в себе прежде всего. Преодолеем в себе — и станет язык лучшим, и мы лучшими.
