Львовская художница Леся КВИК — из тех негромких талантов, без которых украинская живопись очень бы обеднела.
По-хорошему наивные и в то же время выразительные образы, изысканные, стремительные — одной-двумя линиями — рисунки... Ее творчеству идут яркие, солнечные сравнения. Даже названия ее работ — уже поэзия: «Легенда про ванну», «Жінки, черешні, літо», «Зиму приграбала», «Вкрала місяць на борщ», «Гульнути з листопадом», «Місяць зачепився за гори, жовта ріка і ми удвох», «Просили мама-тато і я прошу в суботу на першу на вінчання, на другу на весілля».
Хорошо, вот пара метафор. То, что она делает, — как радуга, которая прорезает серый осенний небосклон, или — яркое красно-оранжевое дерево среди обнаженных стволов или однообразного городского пейзажа. Именно такое деревце растет перед ее домом, светится факелом среди типичной львовской мороси, когда я иду к Лесе в гости.
— Простите, этот вопрос ваше дерево навеяло: на какой почве вы выросли?
— Мне очень повезло, у меня в училище были лучшие преподаватели, какие только могли быть, они и сейчас лучшие… И еще первую часть своей жизни я провела в мастерской нашего известного скульптора, Эммануила Мыська, и практически все свои убеждения оттуда взяла.
— Чему вы научились прежде всего?
— Не связывать коммерцию с творчеством. Бизнес может касаться всего, но не творчества. Для меня живопись — это творчество. А компьютер, дизайн — тут заказчик диктует. У него свои понятия и свое понимание, которое влияет чрезвычайно. К счастью, у меня муж работает. Я же категорически не рисую заказов. Мне уже такого никто и не предлагает даже.
— А удается картины продавать?
— Да. Не могу похвастаться безумными прибылями, но все время продаю работы. За счет этого могу купить себе хорошие краски, хороший холст. Да и дети все-таки… Они требуют большего, чем просто что-то там себе рисовать. В конечном счете, с выставок можно продать. А потом еще есть люди, которые постоянно у меня покупают. Через галереи… Самому это невозможно — бегать с работами, предлагать. Есть еще оформление книг, где графика тоже требуется. Но ведь я одинаково рисую, и мне кажется, что скучновато немного — одна, вторая, третья книги, одно и то же...
— Что значит — быть львовским художником? Есть ли в этом какая- то специфика?
— Для меня нет. Возможно, со стороны виднее… Я здесь выросла, настолько хорошо себя здесь чувствую… У нас, галичан, есть свои странноватые вещи, но они не нервируют. То есть они для меня органичны.
— Но ведь вы как-то влияете на Львов, а он — на вас.
— Ну да. Здесь очень интересная среда, которую хочется рисовать. Эти каминчики, архитектура… Такой романтизм, даже псевдоромантизм есть, да. Хочется отображать то, что видишь. В Киеве больше места, но я очень быстро устаю от количества информации. Правда, возле Днепра необыкновенно хорошо, я недавно там была. Очень позитивное впечатление от Киева сейчас. Раньше — меньше. Глаза ищут те маленькие домики, а их нет. Есть большие площади… Однако ощущение того, что легче дышать, — есть.
— А что вообще в городских пейзажах вам больше всего нравится?
— Эти всякие маленькие скульптуры, кованые двери, ручки старые, окна с такими деталями... Просто идешь, пишешь себе. На второй день будешь идти, а этого уже может и не быть — отвалилось. Но, мне кажется, действительно, если бы я родилась и жила в Киеве или в другом месте, все было бы по-другому. Наверное, рисовала бы пространственные штуки больше. Сейчас же я увлеклась декором, декорирование, хотя это не мое — но я не спорю с собой…
— Интересная коллизия…
— Я всегда считала, что когда человеку уже нечего рисовать, он начинает заполнять полотно какими-то узорами, треугольничками... А сейчас хочется рисовать, опыт есть, — и вот я делаю то, что раньше считала неправильным. То есть меняется все. Сегодня говоришь «нет» — а на другой день делаешь.
— У киевских художников действительно свое отношение к пространству — преобладает абстракция, экспрессия цветов…
— Эта абстракция, по-видимому, также является следствием переваривания этих больших плоскостей. А я не очень люблю абстракционистские вещи. Наверное, еще дорасту до них когда-нибудь, но пока что — нет. Хочу увидеть в работе конкретное. Я киевских художников очень мало знаю, честно говоря, и львовских молодых — тоже. Мне раньше очень нравились одесситы, но их сейчас и не привозят почему-то.
— Мы здесь уже касались вопроса различных техник — охотно ли вы их используете?
— Нет, только маслом рисую. Люблю хорошее масло, простой холст. Никаких картонов, специальных грунтовок, рельефных штук…
— Но ведь, насколько я знаю, вы и с компьютером, и с фото работаете.
— Компьютер у меня есть отдельно, да. Я и сейчас фотографирую, и раньше фотографировала. Компьютерная графика дает синтез — можно сочетать различные временные слои, и фотографии, и рисунки, и, что главное, можно тиражировать и делать большие вещи, смотреть, что лучше. Компьютерная графика чем больше, тем она более впечатляющая, человека как-то поглощает. Я еще просто не имею возможности в эту сторону разработаться, но понемножку… Это мне нравится, особенно в сочетании с фотографией. Потом мне хочется сделать книжку таким способом. Иллюстрации интересно делать.
— В зависимости от чего выбираете способ исполнения?
— Я не выбираю. Когда есть время рисовать — сажусь, работаю. А когда нет — то ночью, на компьютере. Ночью рисовать под лампой желтой — это тупо, по крайней мере, для меня. То есть ночью, когда уже дети спят, можно себе что-то подумать — компьютер, а днем — живопись.
— Что вам лучше всего удается как художнику?
— Такой оценки еще нет… Я просто, когда заканчиваю что-то, есть такое удовольствие — радуюсь, радуюсь, а потом проходит время, и оно мне совсем не нравится. Я считаю это нормальным. Работа сделана, она вызывает эмоциональный подъем. А потом повисит немножко... Поэтому я не очень люблю, когда у меня долго работа задерживается. Я ее продаю или дарю. А компьютерная штука вообще сразу не нравится. Она очень быстро стареет. Живопись более долговременна, как мне кажется. И графику я люблю шариковой ручкой и пером рисовать...
— Относительно графики меня завораживает ваше умение одной линией создать целую композицию. А что такое быть хорошим рисовальщиком?
— Это, наверное, умение вовремя остановиться и хорошо нарисовать то, что ты хотел. Но остановиться важно, чтобы не упасть. Для конкретных вещей есть фотография, в конечном счете. Человек должен уметь отобрать. Первое — это задание, которое ставит себе художник, а потом — отбор. Фотография не может сделать отбор, а человек — должен. Вот если он хорошо это сделает — это, наверное, и есть хороший рисовальщик.
— А что такое тогда хорошая линия?
— Мне нравится и в скульптуре, и в живописи, и в мебели — наполнение. Если художник наполняет чем-то.
— То есть?
— Ну вот объем есть, а вы себе его линией — вжик! — и показали. И если в этой линии увидят объем, значит, у вас получилось.
— Что же тогда ценнее всего в рисунке — точность, выразительность?
— Наверное, композиция. Попасть, попасть, на этом пустом листочке что- то нарисовать. Если оно задевает — значит, вышло.
— Это я к тому, что, например, знаменитая графика немецких экспрессионистов 1920 годов — это как вспышка, разрыв, предельное напряжение, но есть и совсем другой подход, например, как у вас — одна-две линии — и все, готово...
— Разная техника, и разное желание передать свои эмоции. Одному нужно много всего, чтобы человек почувствовал, другому достаточно и одной линии. Лучше всего, когда на натуре это видишь. Но когда на стене висит такая вещь, может, она и впечатляет, но я так не умею. Когда много всего, я теряюсь. Я просто по-другому… Кстати, вот собственно в училище Тарас Николаевич Драган огромное влияние на меня оказал с этой линией. Учил нас, что каждое направление на бумаге — это уже какая-то эмоция. Если линия волнистая, — человек нервничает, плавная — то и настроение хорошее. Это у меня так и переросло — отбор, отбор, и стала такая голая линия. Все время. Забыла, когда и было по-другому.
— А насколько ваши эмоции на линию влияют? Она нервничает и успокаивается вместе с вами?
— Да, да. Но главное — максимально расслабиться — и тогда она рисуется сама. Я не очень задумываюсь, чего бы хотела. Чем меньше мысли — тем лучше для творчества.
— Вам обязательно иметь объект перед глазами?
— Оно когда-то должно было находиться перед глазами, но сейчас может быть и нафантазировано. Вдохновляет что угодно — музыка, запах...
— А сновидения какое-то участие в этом принимают?
— Наименьшее. Не замечала за собой такого. Я так устаю, что и снов никаких нет. И утром я с чистой совестью и пустыми глазами. Раньше снились цветные сны, но сейчас — нет. Сейчас лучше природа, видите — вот там, за окном, немножко оранжевый — я немножко его и нарисовала. А еще зеленый был — взяла чуточку его. А теперь уже какое-то ощущение снега — и он здесь тоже есть. Никакого насилия, все естественно.
— Кстати, судя по названиям, ваши картины связаны с определенными историями.
— Я довольно быстро забываю… Конечно, что-то происходит, но так специально не фиксирую этого, даже в голове. То есть что-то случилось, я это нарисовала, и все.
— Мне просто очень понравилась ваша работа «Зиму приграбала» — сразу двойная метафора, и словесная, и цветовая…
— Я ее нарисовала, потому что была такая погода. Убирала граблями листочки, одновременно светило солнце и был сильный холод, как сейчас… Вот я нарисовала, что и снег падает, и листва желтая. Такие вещи есть, но не стоит на этом зацикливаться. Тогда всегда остается что-то новое.
— А есть определенный образ, который навсегда отпечатался у вас в памяти?
— У меня каждый день столько впечатлений… На целый день может одно быть… Но музыка очень сильно может создать настроение за одну секунду. Причем и классическая, и эстрадная. Даже эти современные, попсовые штуки, мне порой нравятся. Так что не могу сказать, что люблю то или другое. Вот у меня сыну 17 лет, и он мне все время приносит какую-то новую музыку... Дети — они, вообще, развивают... Он принес концерт американских ударников и духовых инструментов, которые играли «Болеро» Равеля, и это настолько меня поразило. Я бы сказала, что это какие-то циркачи, потому что они с этим прыгали, бегали… Однако это такой кайф, такая работа, страшная — потому что я училась музыке, я могу себе представить, как это. Но я еще не нарисовала — «Болеро» с этими огромными ударниками, духовыми... Шикарная штука. Вот такое бы увидеть, наверное, что-то такое грандиозное осталось бы. Почитать что- то… Но почитать так не влияет, как услышать. Почитать — для души, а это — для тела, я бы сказала.
— Интересно — выходит, у вас в жизни была такая музыкальная страница...
— В школе имени Соломии Крущельницкой девять лет проучилась, но очень хотела рисовать, и меня в конце концов родители отдали в художественное училище, на керамику. А до этого училась на фортепьяно. Это хорошо, когда человек умеет услышать. Мой малой, кстати, там же учится на ударных. Он умеет слушать очень разную музыку, что радует. А когда меня мама туда отдала — не хочется вспоминать. Бедные преподаватели, я постоянно рисовала вместо того, чтобы играть.
— Вы у детей учитесь? Или вы их наставляете, по большей части?
— Нет, я их ничему не учу. Они заставляют. У меня дочка — тоже рисует одной линией, очень быстро. А малый классно фотографирует. Еще два года у него есть, он пока думает, что делать дальше. Их видение — это вообще классно. Потому что к некоторым вещам привыкаешь в повседневности, а они не дают привыкать. Для меня это хорошо. Кстати, малая так хотела кота. Я ей говорила — будешь чуть постарше, пойдем, купим котика. Да нет, — говорит, — у нас вот киса бегает!» У нас же здесь возле дома и ежи, и сойки — целый зверинец... И к нам где-то через месяц прибежал маленький страшный черный котенок. И все. Теперь у нас черная кошка Доминика. Я ее рисую очень часто.
— У меня тоже кот есть. Яшка, черно-белый.
— Люди думают, что это они выбирают, а на самом деле — наоборот. Я бы никогда такого черного кота не выбрала… А тут — пожалуйста. Даже кота не мы выбираем, а он нас. То есть строить какие-то планы… Мечты — да, материализуются. А планы твердо строить — вот я завтра сделаю выставку, например, — нельзя. И потому хорошо не работать ни с какими галереями, потому что это давит. Ведь тогда должен что-то исполнить. А вдруг ничего не выйдет? И еще быстро, главное — быстро нарисовать, тогда всплеск эмоций на зрителя идет. А если так мазать, мазать… Хотя разные работы требуют разного, это я только о своих говорю.
— Заметно, что вы выстроили вокруг себя такой мир, в котором вам интереснее всего.
— Да он сам построился, и из него не хочется вылезать, настоящие муммий-тролли. Но у нас бывает так много людей, что такое впечатление, будто это я везде.
— Тогда расскажите немного о вашем доме.
— Его полностью построил мой муж... То есть нет, не так. У нас была только одна комната в очень смешном домике. Потом наши соседи построились. Когда у нас малая родилась, муж достроил второй этаж. Он тоже художник — и может, не закончив, изменить что-то. Поэтому у нас такое состояние ремонта… Но это классно, потому что малая рисовала по стенам сколько хотела и уже вырисовалась. Теперь только на бумаге. И я себе рисовала на стенах, как хотела… То есть у нас все, что в доме есть, — это мой муж. И мне нравится, что он делает. Я могу сначала спорить, и то только потому, что не умею сразу хорошо увидеть какие-то пространственные вещи. Когда он рассказывает, я могу спорить, а потом уже в воплощении вижу, что это хорошо.
— А как вам удается сочетать быт и искусство?
— Быстро. Я люблю готовить, и меня не травмирует мытье посуды. Мешает, когда грязно. А иногда могу это и не увидеть. Но меня никто не спрашивает, почему что-то не сделано. Вообще я люблю, чтобы все было в порядке. Готовить и не зацикливаться на этом. Или не готовить — если есть какая-то работа. Значит, все едят жареную картошку.
— То есть антагонизма нет?
— Конечно, немножко тяжело — порядок поддерживать. Эти сто метров пока оббегаешь… Но вот у нас много пауков чего-то было, просто завал с этой паутиной. Так это природа, топ- топ-топ — зашел этот паук, и уже живет. На улице вот хризантемы цветут…
— Но для художника важно иметь свой личный угол для работы?
— У меня есть мастерская, но мне она не нужна сейчас. Нет столько времени, чтобы специально туда ходить. А вдруг я приду, а у меня уже все пройдет. Поэтому я рисую дома. Просто это влияет на размер работ. Сейчас не могу большие рисовать, не успеваю. А маленькие могу. Или все время заказы, и я должна думать. Приходится все распределять. И еще, не могу два раза делать, за два подхода рисовать работу. Это значит, я начинаю сомневаться, мусолить…
— Становитесь к станку и за один раз все делаете?
— Ага.
— Класс.
— Ну а как? Маленькие работы — и хорошее настроение, и получается быстро, а нет — значит, не вышло. Бывает и такое. Но случается — только я такую работу собираюсь замазать, как ее у меня покупают. Значит, я не умею чувствовать, что нравится людям, а что — мне. Не обязательно, даже точно это не совпадает. Но кто умеет чувствовать… Меня, например, радует, когда нарисую, кто-то придет и скажет — о, какая новая штука!
— Вы знаете, вот мы здесь говорим о детях, но мне все больше кажется — слушая вас, глядя на ваши работы — что самый большой ребенок — внутри вас, что это вы и есть.
— Так это у всех. Если прислушаться... Я в себе этого специально не делаю. Дети, наверное, — они пробуждают во взрослых такое. Я просто другой не могу быть. Хотя на самом деле я человек очень скептический.
— Тогда почти детский вопрос — если бы прилетел к вам ангел, попросил бы вас что-то нарисовать, что бы вы сделали?
— Я надеюсь, что этого не случится, но я бы его нарисовала. У меня есть такой ангел, который поет колыбельную для ратуши — сидит на месяце, покачивается.
— Вот и с этим вопросом вы меня опередили...
— Погода классная львовская. Сейчас такая красивая осень. Я уже давно никуда не ходила. Как там, в городе?
— Дождь…
