«Величезні прекрасні очі лемура, який ніжно охопив хвостиком рідкісну пляшку з нахиленою горлянкою («Французьке вино») — ніби дві сирени, що співають про звабливість пороку» — из буклета к выставке. Как пишут, а! Особенно это: «про звабливість пороку»!
Начни день с порока. Сядь на метро, доедь до Крещатика, и в бывшем музее Ленина обретешь такое! Я, естественно, поспешил проверить и обнаружил вполне невинных и даже трогательных зверушек во всех позах, ракурсах, техниках и материалах (холсте, дереве и т. д.). Звери, как известно, чище и лучше нас, людей.
Вполне невинные и даже трогательные художники похаживают среди своих зверей, чем-то похожи на них. Невинность, наивность и прочие -инности сейчас могучая сила — ввиду дефицита. Может и не «сейчас»? Помню, как молодым искусствоведом меня из музея послали охмурять знаменитую Марию Приймаченко, куда-то под самый Чернобыль, село называлось Болотня. Она всех гнала, а ты, говорят, молодой, может, пролезешь, уговоришь что-нибудь в музей дать. Стою на пороге, намерзся, пока шел пять километров лесом, потом через озеро, посмотрели на меня молча, наливают стакан мутного национального напитка и... Ощутил я себя по меньшей мере Остапом. Марии Авксентьевне тогда уж было годков под восемьдесят, когда все эти безобразия происходили, сидела она на своем месте у окна и почти беспрерывно рисовала: звери как растения, растения как звери. Едва грамотная селянка, работы которой еще в 30-е выставляли в Париже, Пикассо ходил смотреть, все слова его вспоминают: «Какой художник!» Он, говорят, правда сказал: «Какое все г-но, а вот она у вас — художник!», ну, то таке. У французов, у них — культ наива.
Может и мы когда дорастем. Леся вот, Пиша, один из экспонентов нашей выставки, так она ж прямая наследница этой благородной традиции. И училась, и состояла, и, и, и... А вот не хочет, как учили, это ж ее «хвостиком, редкостную пляшку». Лисичку ее помню, редкой трогательности лисичку — сгорела лисичка. Вместе со всем БЖ. Был такой у нас «улей» художников по Большой Житомирской, 25. У Леси сгорели все, абсолютно все работы. Начала с нуля, и как! Походишь среди ее зверушек и душа разглаживается. Зверетерапия.
А Гриша-Груша Столбченко! «Груша» — неискоренимая кликуха. Это как Довлатов, уже в Америке, вспоминал про себя же: «Представьте, говорит, ходит по Питеру большой и грузный человек, вечно пьяный, рассказывает нелепые истории». Только Груша не истории рассказывает — дерево режет, потрясающей силы дерево. Его б тогда, в 30-е, рядом с Марией Авксентьевной, Пабло сказал бы: «А вот они два у вас!» Да Груша и сейчас куда как contemporary. Его грамотно выставить в том же Париже — новые дягилевские сезоны начнутся.
Комиссеренко Александр как дедушка Крылов любит басни порассказать про «впертість цапа, підлість свині й сумирність вівці» — это опять из буклета. Как песня, а? Его хорошо выставлять большой чередой картин, как на этой выставке, и еще чтоб сам ходил бочком, рассказывал. Приходите, пока жив. И услышите, и увидите: у него и зрение какое-то не наше, звериное, такие ракурсы.
Объединила всех Лена Голуб, это ее я навязчиво цитирую, но уж больно хорошо. Лена у нас и писатель, и искусствовед, и художник. Дитя отечественного андерграунда 70-х, когда сюрреализм казался страшной революцией, подруга беспутного Миколы Трегуба, киевского Зверева, неистовые глаза которого сверлят вас с ее портрета. Трегуба давно уж нет, сюры перемешались с наивом, наив с нарративом, нарратив с «людскими проблемами» — опять из буклета. Лену надо воспринимать в целом: с ее рассказами, деяниями, картинами, стремлениями «протидіяти вимогам арт-ринку» — такие люди только у Лескова и остались, наверное.
Но мы все тут, вроде, внучата этих самых «антиков»?
P. S. Распелся, конечно, Париж, сезоны — поддержать ребят хочется, а то ведь художник как невеста: готовится, волнуется, а жених, жених-то может и не прийти. Заходите, это вам не в зоопарк, где звери — узники в клетках. У нас — свободные, красивые и сытые! Выставка «Люди и звери» — в Украинском доме продлится до 25 февраля.
