Именно здесь, в кварталах, изъеденных жучком времени,
среди отбросов и крыс, непросыхающего тряпья на веревках, сопливых пацанов
на майдане, безносых муэдзинов, во мне продирает глаза чувство родины
В январе 1999 года я приехал в Стамбул и снял
номер с видом на бухту Золотой Рог на четвертом этаже гостиницы «Биюк Лондра
отели». Номер мне сдали задешево. Туристов в городе почти не было. Печальный
портье с головой карлика узнал меня, хотя последний раз я останавливался
здесь лет шесть назад.
С того времени гостиница не изменилась: та же густая пыль
по углам, облезлый бархат, шаткие кресла на сплющенных лапах, грибок на
стенах. В вестибюле так же картаво бранились долгожители-попугаи. Все было
на месте, кроме Джумхура. Много лет Джумхур, городской сумасшедший, на
дороге возле «Лондры» работал с рассвета до заката самозванным регулировщиком.
Он катался по мостовой, как колобок, свистел, раздувая щеки, размахивал
руками. Его не обижали. Умер Джумхур не под колесами, а в больнице от рака.
Я узнал об этом от печального портье.
В 1922 году «Биюк Лондра отели» назывался «Grand Hotel
de Londres». Может быть, в том же 401-м номере, где остановился в конце
века я, жил 23-летний репортер «Тoronto Star» Эрнест Хемингуэй. Отсюда
он «рубил» репортажи о войне греков и турок и о хрупком мире в Стамбуле,
оккупированном союзниками. Жаль, что Хемингуэй не совпал во времени с Джумхуром:
американец любил колоритных персонажей.
В путешествии открываешь не чужие края, а себя. В Париж
тянет любовь к красоте, в Рим — к вечности. В Стамбуле ловишь себя на тяге
к мазохизму. Пусть баклажанному, арбузному, нежному, но все же... Британский
жизнеписатель династий монархов и дворов Филипп Мансел в книге «Константинополь»
коротко описывает жизнь европейского района Пера в начале 20-х. Есть у
него и несколько абзацев о русских эмигрантах. Изможденные белогвардейцы
крутят баранки такси, торгуют газетами, шнурками, матрешками. Барышни продают
цветы. Жена последнего российского посла дает частные уроки французского
и английского. Философ Гурджиев сбывает икру. Профессор математики служит
кассиром в русском ресторане. Имени профессора британец не называет, но
мы-то знаем что это за университетское светило: дед нынешнего редактора
«Русской мысли» Ирины Иловайской-Aльберти. Может быть, он служил в ресторане
«Dore»? Или в «Уголке»? Профессор в нарукавниках сидел на высоком табурете
за конторкой и щелкал счетами. 126 судов под андреевским флагом, прибывшие
из Севастополя в Константинополь. Щелк. Около 150 тысяч беженцев, от Петра
Николаевича Врангеля до публичного дома в полном составе. Щелк. Оккупанты:
10 тысяч британских солдат, по 8 тысяч индийских и французских, 2 тысячи
итальянских, горстка японцев. 200 тысяч греков, высланных турками на судах
из Измира (Смирны) в Грецию. Четыре года и одиннадцать месяцев оккупации
Константинополя. Щелк-щелк-щелк.
Ко времени наплыва русских в ноябре 1920 года оккупанты
вполне прижились в Константинополе. Их образ жизни я бы назвал «костюмированным
загулом». К стандартным мундирам добавьте юбки шотландских гвардейцев,
итальянские шляпы с петушиными перьями, шаровары французских сенегальцев,
турецкие красные фески и белые тюрбаны, длинные облачения дервишей, бело-голубые
флаги греков, черный от крейсеров Босфор, синий горизонт, будущее в дымке.
Британцы умудрялись ежедневно играть в регби и крикет, но преимущественно
пили. Офицеры квартировали в «Pera Palace Hotel» или в «Grand Hotel de
Londres». Первый не утратил блеска и поныне. Правда, среди почетных постояльцев
предпочитает называть Агату Кристи и Грэма Грина. Не только виски, но и
деньги лились рекой. Оккупанты не грабили, а наоборот — набивали карманы
туземцев. Смекалистые константинопольские девчонки и мальчишки, промышлявшие
проституцией, впоследствии долгие годы жили на заработанные в оккупацию
фунты и франки.
Русские прибавили оборотов этому костюмированному загулу,
хотя привыкали к новому быту туго. Беженцы побогаче вроде Александра Вертинского
снимали номера в «Pera Palace Hotel», но прочие селились в хлипкие пансионы,
откуда хозяева спешно вышвыривали хлопотных проституток. По ночам их бывшие
клиенты ломились в пансионы, но обескураженно ретировались при виде лысых
фрейлин. Стричься налысо приходилось из-за гнид и вшей. Тех, кто болел,
прятали подальше и поглубже: подозреваемых в сыпном тифе насильно отправляли
в карантин, где от заразы не было никакого спасу. Огромное стопятидесятитысячное
тело белой эмиграции трясла транзитная лихорадка. Разговоры начинались
и заканчивались словом «виза». С ней можно было отправиться на Мальту,
в Венецию, в Париж, доплыть до румынской Констанцы, там пересесть на поезд,
идущий в Черновцы, и уже оттуда через пограничный Снятын добираться до
варшавских родичей. Но пока надо было жить. Русские плясали в кабаре, пели
оптом и в розницу. Знаменитый московский негр-джазист Федор Федорович Томас
завез в Константинополь чарльстон и фокстрот. Балетмейстер Виктор Зимин
ставил «Шехерезаду» в оформлении Павла Челищева. На Рю-де-Пера открывались
русские магазины, конторы, кабинеты врачей и адвокатов. В игорном доме
наяривал на скрипке петербургский румын Жан Гулеско. Русские рестораны
— «Le Grand Cercle Moscovite», «Petrograd Patisserie», «Черная роза», где
пел Вертинский, а на вешалке швейцаром стоял бывший сенатор, «Эрмитаж»
с бывшим губернатором (если верить Вертинскому) на кухне — буквально ломились.
Особым успехом пользовались элегантные официантки со светскими манерами.
За ними волочились британцы, французы, итальянцы, а турки вовсе теряли
голову. В 1923 году три с лишним десятка жен и вдов пашей и беев воззвали
к коменданту Константинополя: «Эти силы (русские барышни. — И. П.) порока
и разврата опасней и разрушительней сифилиса и алкоголя». Но комендант
был бессилен. Помогло время и строгости Ататюрка. К 1930 году в Стамбуле
осталось лишь 1400 русских. Прощайте, врата Царьграда!
У нынешнего Стамбула, говоря языком психолога, комплекс
бывшей столицы. Этим же комплексом страдают Петербург и Краков. Но у европейских
«бывших» страдание проявляет себя в культурной спеси, в интеллектуальной
заносчивости. Со Стамбулом иначе. В отличие от студенческого Измира, когда-то
слывшего «Парижем Леванта», и чиновничьей Анкары, избиратель здесь с бородой,
с фундаментом. В пролежнях города преет обида. Город помнит, что еще в
нынешнем ХХ веке он был столицей Империи, столицей безграничного мусульманского
космоса.
В Стамбуле я всякий раз захожу в русский ресторан «Rejans»
на бывшей Grande Rue de Pera, ныне улице Независимости. Увы, барышень там
нет. От русскости остались лишь пирожки, смахивающие на бураки, котлеты
по-киевски, бефстроганов и водка на лимонной кожуре. Водку подают в бутылке
— пей на здоровье. Выпив, можно погулять. Чуть отойдешь в сторону от вылизанной
улицы Независимости — и ты уже в другом календаре. От великолепных домов
конца XIX — начала XX века остались ветхие силуэты. Содержание — чужой,
пришлый люд — обезобразило форму. Содержание сокрушило ее, разворотило,
разъело. Но именно здесь, в кварталах, изъеденных жучком времени, среди
отбросов и крыс, непросыхающего тряпья на веревках, сопливых пацанов на
майдане, безносых муэдзинов, во мне продирает глаза чувство родины. «Прошлое
— другая страна: там все иначе». Эта метафора романиста Л. П. Хартли настолько
в Англии заезжена, что и цитировать ее неловко. Но в моем Стамбуле слова
Хартли теряют метафорическую глубину. Родина — это прошлое. Только прошлое.
Всегда прошлое. Ее не вернешь.
