Адресовались эти слова не только лирической героине произведения, но и реальной женщине из его черниговского периода жизни. Звали ее Александра Ивановна Аплаксина (1880—1973 гг.). Кто же она? Кем она была для украинского классика? Почему долгое время ее имя было под неким негласным запретом, а в официальной биографии писателя представляли широкой читательской общественности только одно, досконально подверженное цензуре, но как будто раненое крыло его творческого вдохновения?
МУЗА ПИСАТЕЛЯ
По-видимому, у каждого Данте должна была быть своя Беатриче, вдохновительница, Муза, которая заставляла бы сердце Поэта творить то, что должно остаться навеки в благодарной памяти человечества. Свою Беатриче Данте видел считанные разы в жизни. Бессменно же рядом была жена Поэта, о существовании которой немногие знают вообще. Леся Украинка в своем знаменитом стихотворении о жене Данте назвала ее «забытой тенью».
У классика украинской литературы Михаила Коцюбинского все было вроде бы наоборот: его жена Вера Устиновна (1863—1921) никогда никакой тенью не была — известная общественная деятельница, многодетная мать и хозяйка литературного салона. Такой забытой тенью, скорее всего, была совсем другая женщина — моложе его на шестнадцать лет Александра Аплаксина, которая, полюбив писателя, сознательно не испытала счастья супружеской жизни, материнства, потому что не позволила себе предпринять никаких решительных шагов, чтобы забрать писателя из семьи. Не искала она для себя и другой пары — у нее был и навсегда остался только Михаил Михайлович Коцюбинский, «ее комик», как он временами подписывал свои письма к ней. «Если у великого Данте была своя Беатриче, — писал в 1909 году Коцюбинский, — то пусть позволено будет, чтобы и у меня, простого смертного, была моя Беатриче — Шурочка, любовь которой зажигает во мне огонь и согревает сердце».
Их почтовые ящики — в отвороте Шурочкиного жакета либо в зонте. Нечастые свидания где-то на улицах родного Чернигова, прогулки, беседы. И отчаянные сетования на погоду, когда она не позволяла им встречаться. Он писал ей и с соседней улицы, и за столом, который стоял совсем рядом — в Черниговской губернской земской управе, где им пришлось служить. Писал любимой в каюте речного парохода, в вагоне поезда, на борту морского судна и в больничной палате. Эти письма — бесценный интимный дневник писателя, кое-где очень близкий к духовной исповеди. Он писал ей с Карпат, где рождались его «Тени забытых предков», когда ездил к друзьям, с острова Капри, где долго лечился в последние годы жизни. Те письма представляют собой не только впечатляющую документальную летопись жизни, не только отзвук наименьших, самых трепетных движений влюбленной души Коцюбинского, но и невероятные, многовекторные углубления в творческую лабораторию писателя: «Обычно Михаил Михайлович разворачивал передо мной схему будущих произведений, делился своими сомнениями, просил совета» (Александра Аплаксина «Страницы воспоминаний»). Ему необходимо было кому-нибудь высказать то, что бушевало в душе, прежде чем очередная новелла появится на бумаге.
Так было с новеллой «Цвет яблони» — первым произведением Коцюбинского, которое она прочитала на украинском. После Шевченко это было вторым, чрезвычайно ярким впечатлением для русскоязычной девушки, золотой медалистки, родом из Олонецкой губернии (в настоящее время — Вологодская область) России, которая вынуждена была после смерти отца заботиться о матери-вдове с мизерной пенсией по потере кормильца и шестью младшими братьями и сестрами. Иногда он сам читал ей новые произведения. И впечатления эти были для его Шурочки незабываемыми: «Читал Коцюбинский красиво — спокойно и выразительно. Читал «Цвет яблони».
Закончив чтение, Коцюбинский подошел ко мне. Кто-то принес ему стул. Я, между прочим, спросила Михаила Михайловича, умирал ли у него ребенок. — Нет, — ответил он» (Александра Аплаксина «Страницы воспоминаний»). Так она постепенно начинала понимать, что рядом с ней художник невероятного таланта. А он не спеша, но настойчиво вводил ее в свой литературный мир, приобщал к своему родному языку и культуре.
С годами мир его творчества станет и ей близким и дорогим. Племянница писателя, литературовед Михайлина Коцюбинская будет вспоминать позже: «Человек русской культуры, тетя Шура, хотя и, конечно, хорошо знала украинский язык, не решалась на нем говорить, не желая его коверкать. Чтобы сделать ей приятное, я иногда читала ей Коцюбинского — она слушала с восторгом, выпрямившись в кресле и погрузившись в каких-то известные только ей миры...» («Мати свою Беатріче...»).
Они мечтали быть вместе, но эти мечты оказались иллюзией — их перечеркнул неразрешимый конфликт между чувством и долгом. И по образному высказыванию Михайлины Коцюбинской, Александра достойно пронесла ту собственную ипостась счастья через всю свою жизнь: «Отрывочные свидания, радость встреч (признается, что каждое свидание вызывало в них бурю эмоций), чувство ожидания и море воспоминаний. Зависимость от неумолимых сугубо внешних факторов, прежде всего от погоды. Холод, дождь воспринимаются как личные враги: «Злюсь на погоду: эта стена холода разделяет меня с моей милой, родной деткой»; «мы с тобой воистину «лишенные крова...» (Михайлина Коцюбинская «Мати свою Беатріче...», с. 320). Это была любовь без интима. Но эта любовь, как оказалось, дала им намного больше: «Ты наполняешь мою жизнь так, как солнце в полдень воздух» (письмо 1906 г.). Известно, что Михаил Михайлович очень любил солнце и называл себя «солнцепоклонником». «Мой бог — солнце», — писал и говорил не раз он мне» (Александра Аплаксина «Страницы воспоминаний»). Александра ассоциировалась у него с любимым, долгожданным солнышком. У писателя было больное сердце. И иногда своей восторженной любовью к солнцу он даже вредил себе, потому что мог переборщить с загаром, а затем еще долго болеть.
РОМАН В ПИСЬМАХ
Жизнь Коцюбинский воспринимал как творческий процесс, утверждает Михайлина Коцюбинская. Везде искал возможность реализовать себя как писатель. Так, уже на пороге смерти, в больнице, оторванный от живой жизни, искал материалы — в книгах. Открывал, анализировал, сравнивал Джека Лондона с Максимом Горьким и Бретом Гартом. А письма для него были своеобразными творческими «запасниками». В этом контексте важно еще одно утверждение Михайлины Коцюбинской: «Кстати, подобность описательной части писем Коцюбинского к жене и к Аплаксиной, чего нельзя не заметить и в чем не единожды упрекали писателя, во многом объясняется именно этим».
Он описывает такое экзотическое событие, как охота на акулу (1910 г.), различные города, где он бывал — например, Константинополь (1910 г.) и Вена: «Вечер провел довольно «безумно», на Пратере (парк на несколько верст с развлечениями для народа), катался на американских горках — даже дух захватывало, а женщины визжали невероятно. Поднимался на колесе высоко над городом, был на грандиозном балу венской прислуги и всяких подонков (очень интересно) и вообще провел вечер очень интересно» (1909 г.). А сегодня мы обычно вспоминаем «Венский вальс» Штрауса или какие-то особые «венские» балы для элиты, которые вошли в моду даже в Киеве, а, оказывается, в Вене во времена Коцюбинского такие балы проводились не только для знати, но и для «простолюдинов».
Последующее описание горного пейзажа производит впечатление настоящего словесного бриллианта-новеллетты: «Если бы ты видела, какая оригинальная картина получается здесь в горах, во время дождя. Тучи плывут низко, цепляются за горы, сосновые (собственно еловые) леса, кажется, дымят. Точно горные потоки кипят и подымают облака пара. Вот туча окутала вершины, вот уже исчезла целая гора, наконец вся долина (котловина), как горшок до краев, наполняется тучей, ничего не видно. Наконец из тучи показалась где-то вершина, плавающая в туче, как по морю. Я не раз испытывал такое чувство, точно вся Криворивня поднялась в небо и плывет среди туч, как аэроплан» (1911 г.).
Он увлеченно вглядывается в художественные детали, которые могут послужить украшением его новых новелл: «Погода положительно невозможная: вот уже две недели почти непрерывно падает дождь, со всех гор ринутся в долину потоки и водопады, все горы шумят и поют, а река Черемош просто ревет и с такой быстротой несет мутные воды, что вся покрыта пеной, словно кипит в своем каменистом русле». Отзвук этого пейзажа можем найти, например, в «Тенях забытых предков». Писатель временами удивляет и даже пугает своей отчаянной смелостью: «Дараба» мчится по вспененной реке с удивительной быстротой среди скал и порогов. Это восхитительное, хотя немного опасное путешествие, потому как раньше чем через семь часов остановиться нельзя, и бывают случаи, когда дараба разбивается о скалы. Но волков бояться — в лес не ходить. Надеюсь быть целым и невредимым и, кроме того, с запасом впечатлений. Но все зависит вот погоды» (1912 г., Криворивня). В письме к жене этого же периода поэт Александр Олесь, собиравшийся путешествовать вместе с Коцюбинским, объясняет это специфическое гуцульское понятие «дараба» таким образом: «деревья, связанные вместе, сплавляют по бурному Черемошу», то есть гуцульские плоты. Сохранилось уникальное фото, на котором экстремал Коцюбинский на той дарабе с Черного Черемоша вместе с известным фольклористом, этнографом и переводчиком, секретарем Научного общества имени Шевченко во Львове Владимиром Гнатюком и пани Будзиновской в 1910 г.
Здесь он находит себе новых друзей, своих будущих героев, таких, как этот грациозный спутник горных подъемов писателя — «мой конь-гуцул удивлял меня своей отвагой и ловкостью: он сходил в такие пропасти, влезал на такие скалы, что я потом, оглянувшись, не хотел верить, что был там. А конь ступает, как балерина, легко и грациозно, не ведомый мною, а ведущий» (1911 г., Криворивня)».
Вечером 5 июня 1908 года Михаил Коцюбинский в сопровождении помещика-мецената Евгения Чикаленко прибыл на отдых в его имение в село Кононовка Пирятинского уезда Полтавской губернии (в настоящее время — Драбовского района Черкасской области, 21 км от Яготина), где пробыл до 30 июня. Здесь появилась на свет одна из его наилучших новелл — «Intermezzo». Здесь он пережил счастливые часы полета в заоблачные дали своей поэтической фантазии, которая щедро творила все новые и новые коцюбинковские метафоры: «Я теперь имею отдельный мир, он как будто жемчужница: сомкнулись краями две половины — одна зеленая, вторая голубая — и замкнули в себе солнце, словно жемчужину». На фотографиях того времени и в письмах этого периода мы видим дом Чикаленко, где в июне 1908 года жил писатель и с которого «списал» дом героя своей хрестоматийной новеллы. Видим овчарок Чикаленко — «мелянхолійну» Паву, «солідного, розважного» Трепова и «чистого сангвініка» Оверка — героев новеллы «Intermezzo». Они — также на фотографии среди иллюстраций к книге «Письма к Александре Аплаксиной».
Какие-то новые, чрезвычайно свежие и светлые ощущения подсказывает ему поэтическая муза: «Поздно я возвращался домой. Приходил обвеянный духом полей, свежий, как дикий цветок»; «Сейчас я один в имении. Кругом — бесконечный простор полей, целый океан влажного, солнечного воздуха. Представь себе меня, идущего бесцельно вдоль зеленых полей. Не дорожу временем, пью воздух и бронзирую лицо на солнце. Со мной только что спущенные с цепи три громадные белые овчарки, злые и неукротимые: Трепов, Пава и Оверко. Приятно и жутко смотреть на их дикие курбеты во ржи, зная, что еще не освоившись, они могут броситься на тебя» (письмо к Аплаксиной).
Он посвятил «Intermezzo» кононовским полям. Ему и в самом деле было здесь свободно и уютно: «Хочется сбросить с себя всю волну людской грязи, которая незаметно заливала твое сердце, хочется очиститься и отдохнуть. Какая чудная вещь молчание, как облагораживают и возвышают эти бесконечные пространства земной и небесной красоты. Я просто сливаюсь с этой, голубой и зеленой, чистотой и сам становлюсь спокойнее и чище». И сознается любимой: «Здесь, знаешь, все-таки хорошо. Много простора. Все больше ходил среди полей, теперь думаю провести два-три дня в лодке, среди зарослей камыша, водяных лилий и цветов. Кое-что прибавится в душе, кое-что попадет в записную книжку, которую я очень беспокою».
И Евгений Чикаленко своим самоотверженным и победоносным трудом во имя Украины, и Михаил Коцюбинский новеллой «Intermezzo» заслужили, чтобы в той удивительной Кононове появился литературно-художественный мемориальный музей. Но и сегодня, много лет спустя после прочтения кононовского репортажа какого-то журналиста, у меня мурашки бегут по телу — там сообщалось, что в советское время конфискованную чикаленковскую усадьбу превратили в птицефабрику, и стены дачи одного из самых знаменитых меценатов украинской культуры навечно пропитались соответствующим куриным духом. Какое уже там «Intermezzo»!..
Свои письма к любимой Коцюбинский писал по большей части на русском — так общались они на службе, это был родной язык его дорогой Шурочки. Но иногда, забывая обо всем на свете, он говорит с ней по-украински, таким образом выплескивая из души целый шквал до поры затаенных чувств: «Вибачай, моя голубко, що я не зараз одповів на твій останній лист: три дні я був у дорозі, їздив на ярмарок в Лубенщину, а звідти в Лубни. Ярмарок цей незвичайний, такого я не бачив. Місце — дике, долинка серед високих гір, порослих лісом, в долинці криничка. Тисячі селян з’їздяться сюди тільки для того, щоб цілу ніч не спати. Кожне село стає окремим гуртом і цілу ніч співає. Цілу ніч, до самого сходу сонця, співає долина, співають гори сотнями хорів, горять скрізь вогні і свічки на рогах волів. Щось незвичайне. Як побачусь, розкажу тобі про все. Звідси їздив у Лубни, дуже гарне місце, і цілий день катався по річці Сулі, такій гарній, що трудно описати. Верстов 15 проїхав водою, а може і більше. Сьогодні знову їду на один день, а завтра напишу тобі довшого листа, бо сьогодні дуже хапаюся. Коні вже стоять запряжені. Голубочко моя, дорога моя дитино! Я так скучив за тобою, що б я не отдав, щоб хоч на хвилинку притиснути тебе до серця! Ти таку приємність зробила мені, що хочеш мати од мене українські листи. Пишу їх охоче» (1908 р., Кононівка).
Он называл ее птичкой, цветочком, утренним солнышком, голубкой, сердечком, своей (и даже благоуханной!) весной, дочкой и дитям, обращался к ней — Шурочка и Шурок. Особенно много Михаил Михайлович пишет Аплаксиной в последние годы жизни, когда его болезнь обострилась. Разве могут быть возможными при таких обстоятельствах решительные изменения жизненного статуса? Наверное, писатель, как и та, кому он писал свои письма, ясно понимали это» (Михайлина Коцюбинская «Мати свою Беатріче...»).
«INTERMEZZO»...
Первую публикацию переписки Михаила Коцюбинского с Александрой Аплаксиной осуществил в 1938 году известный в свое время литературовед Илья Стебун — родной брат известного украинского поэта Абрама Кацнельсона. То издание подверглось всесторонней цензуре, а комментарии к письмам были недостаточно глубокими, не лишенными фактических неточностей и отчасти выразительно тенденциозными. Кроме того, Стебун приложил немало усилий для демонизации образа Веры Коцюбинской, чем компрометировал писателя и оскорблял память его жены. Ведь задачей публикатора было сделать своеобразную окололитературную сенсацию.
Нет в этом давнем издании и 113 уникальных иллюстраций, на которых видим не только портреты Михаила Коцюбинского и Александры Аплаксиной, их знакомых, пейзажи, с которыми связаны их жизненные пути, уже упомянутых нами кононовских полей, которым посвящено «Intermezzo», нет Кармелы и Энрико — исполнителей «Тарантеллы» и Голубого грота на Капри, в свое время так восхитивших писателя, нет каких-то рисунков из писательской записной книжки и фотографии писателя на каприйском пляже и рыбалке в компании с Максимом Горьким, нет фотографии с его изображением в палате терапевтического факультета клиники Университета св. Владимира в Киеве и многого другого.
Кроме Ильи Стебуна, эту тематику исследовали и публиковали свои работы Олекса Ющенко, Элеонора Блажко, Иван Денисюк. Также было какое-то пиратское издание 1999 года, в котором оказались повторенными все огрехи 1938-го.
В издание, которое Илья Стебун осуществил в 1938 году, вошли далеко не все письма, кое-что еще не было найдено на то время. Во многих местах по цензурным соображениям делались купюры (иногда снималась даже целая страница текста). Особенно пострадали признания писателя в любви: «...а я ведь трепещу, когда думаю о тебе» (с. 335, № 217) и множество подобных «запрещенных» высказываний. Пропущенные места в текстах никоим образом не были прокомментированы, а часто даже не отмечены специально, потому в письмах зияли лакуны — там, где упоминалось о Федоре Шаляпине, Грушевском, «миллионере Терещенко»; изъяты абзацы о сыновьях писателя, расстрелянных во времена первой публикации, — «изменниках Родины». Не было места и для весьма важных свидетельств, как, например, следующему: «Одна есть черта, свойственная самоучкам: он боится, чтобы его не приняли за необразованного человека, и потому щеголяет разнообразными знаниями без всякой надобности» Это о Горьком.
12 декабря 1911 г. Коцюбинский описывает рождественскую процессию на Капри (на это обращает внимание Михайлина Коцюбинская): «Когда-то люди носили так идолов, затем Христа (потом будут носить какую-нибудь статую свободы — и так в бесконечность — назад и вперед. И чувствуешь себя одним из звеньев большого кольца человеческой жизни)», — текст в скобках был удален. Особенно поражают все эти вивисекции над текстом в издании 1999 года, когда потребности в них уже не было — просто это издание повторяло предыдущее. А те, кто переиздавал, не утруждали себя лишней сверкой публикаций с автографами.
Эти же «пробелы» автоматически были повторены и в переиздании 1999 года. В связи с этим Михайлина Коцюбинская в своей статье «Мати свою Беатріче...» утверждает: «На примере этого препарирования писем Коцюбинского, которое в свое время было нормой идеологического проникновения во все поры текста, осознаешь, насколько поменялась к лучшему атмосфера, в которой живем и работаем. Мы быстро привыкли к азбучной свободе слова, воспринимаем ее как должное, и столкновение с такими недавними цензурными реликтами очень полезно, освежает память».
Освежить нашу национальную память было возможно благодаря большому научно-монографическому изданию, которое во множестве разнообразных деталей, оттенков, контекстов раскрывало бы значительный период жизни Михаила Коцюбинского, подтверждая то, что «Творчество и любовь к женщине для него — действительно стоят в одном эмоционально-психологическом ряду». Показательный факт, о котором свидетельствует Иван Денисюк: переписка, изданная Ильей Стебуном в 1938 году, была изъята почти из всех библиотек. Следовательно, книга была и есть поистине нужной читателям, но создавать ее следовало в совсем ином, не одиозном и крайне подцензурном издании. Таким стало фундаментальное издание писем Михаила Коцюбинского к Александре Аплаксиной (640 страниц), осуществленное издательством «Критика» в 2008 году. Задумал этот грандиозный проект постоянный автор «Дня», профессор Киево-Могилянской академии Владимир Панченко. В осуществлении этого замысла принимали, кроме него, активное участие Михайлина Коцюбинская, Галина Степанец, Борис Черняков, Виктор Дудко, Алла Дыба и Степан Захаркин.
В этом уникальном издании помещено 335 писем и записок Михаила Коцюбинского к Александре Аплаксиной (1904—1913 гг.), а также дополнения, в которые вошли «Страницы воспоминаний» Александры Аплаксиной, «Новые материалы к биографии Коцюбинского (1902—1913)». (Сюда вошли такие исследования: I. Коцюбинский и его окружение в Черниговском земстве; II. Коцюбинский на Капри; III. Коцюбинский и его русские издатели; IV. Болезнь и смерть). В книге представлены документальные свидетельства о сотрудниках Оценочно-статистического бюро Черниговского губернского земства от 1 апреля 1902 года, письма черниговской знакомой Михаила Коцюбинского Ольги Пустосмеховой к дочери писателя Ирине Коцюбинской (1961—1970 гг.), записи о Коцюбинском в дневнике известного российского издателя Константина Пятницкого (за 1910—1912 гг.), письма и счета книгоиздательского общества «Знание» Коцюбинскому (1911—1912 гг.), проспект Книгоиздательства писателей в Москве, посланный Коцюбинскому в 1912 году, письмо российского журналиста и издателя Николая Клестова (Ангарского) к Коцюбинскому из Москвы от 5 декабря 1912 года и «История болезни Коцюбинского за 1912 год».
Приблизительно половина книги охвачена скромным названием «Дополнения». Она содержит очень хорошую статью нашей незабываемой Михайлины Коцюбинской «Мати свою Беатріче...», грандиозные, по-настоящему фундаментальные комментарии (243 страницы из 640!), над которыми потрудился кандидат филологических наук Степан Захаркин, причем он исследовал даже цветочек, который когда-то Коцюбинский посылал любимой с острова Капри. Здесь же представлено несколько указателей.
Михайлина Коцюбинская рассказывает в своей статье «Мати свою Беатріче...»: «Для меня Александра Аплаксина — не просто персонаж украинской литературной мифологии, а полностью реальная, из плоти и крови, тетя Шура из мира моего детства. Она часто бывала в черниговском Музее Михаила Коцюбинского, и не просто как официальное лицо, а как друг нашей семьи. Жила в типичном черниговском деревянном домике с садиком на улице Урицкого вместе с сестрой Зинаидой и ее семьей. Часто оставалась у нас на несколько дней, особенно когда отец куда-то уезжал, чтобы нам с матерью было не так одиноко».
Пережив стресс от потери любимого и тяжелую бытовую травму, она ослепла, но продолжала трепетно хранить письма от дорогого ей человека, всегда хорошо помня его слова: «Две только вещи тяжело переносятся: разлука с тобой и невозможность писать» (Александра Аплаксина «Страницы воспоминаний»). Ведь он не раз в шутку говорил Аплаксиной: «Да, милостивая государыня, у Вас имеется соперница. Блондинка оная или брюнетка — решайте сами, но соперница несомненная: это m-lle Литература, ревнивая и страстная особа. Но мы сумеем помирить ее с Вами и будем жить вместе в любви и согласии. Не правда ли? (1911 г.)».
В тех своих письмах они пытались узнать друг о друге как можно больше, их обязательно интересовали какие-то бытовые детали, одежда, еда, состояние здоровья и настроение. Некоторым исследователям это представлялось каким-то грубым мещанством, эгоизмом, гурманством. Михайлина Коцюбинская пытается, по сути, дискутировать с ними, считая, что все это естественные порывы, особенно когда нет возможности каждый день заботиться о дорогом человеке: «Соломию Павлычко, автора эпатажного исследования «Пристрасть і їда: особиста драма Михайла Коцюбинського», с которой не единожды буду полемизировать, раздражает избыточная «прозаичность» в отношениях Коцюбинского и Аплаксиной: он беспокоится, тепло ли она оделась, не простудилась ли, поправилась ли во время отдыха и т. д. Я же усматриваю в этом какую-то непроизвольную компенсацию виртуальности их отношений, какой-то эрзац нормальной супружеской жизни, семейных будней, потребность в «прозе» для жизненной полноты и реальности».
Михайлина Коцюбинская обращает внимание на чрезвычайно важные наблюдения дяди-писателя: «Ему импонирует внутренняя культура итальянцев, любовь к искусству (здесь даже кухарка, стоя у плиты, между первым и вторым блюдом пишет стихи» — 12 июня 1909 г.), пиетет к своему культурному наследию, музыкальность. Хороший эстетический вкус, темперамент, чувство достоинства. Охотно вспоминал такой эпизод: ища, где починить обувь, спросил прохожего, здесь ли живет сапожник. Услышав это, старый мастер-итальянец, высунув голову из подвального окошка, поправил его: «Здесь живет синьор сапожник«» (Михайлина Коцюбинская «Мати свою Беатріче...»).
Удивительным человеком был этот Коцюбинский!.. Многие из наших земляков не пытаются выучить даже родной язык, не говоря уже о чужих, а этот «комик» в одном из писем 1910 года признается, что «делаю приятное открытие, что я еще не забыл турецкого языка, чем вызываю удивление у правоверных».
Он еще мечтал о поездке в Швецию, должен был встретиться со шведским писателем Юханом Августом Стриндбергом, долгое время поддерживал дружественные связи и переписывался с известным шведским славистом и переводчиком Альфредом Антоном Енсеном. В этой переписке встречается множество интересных подробностей насчет того, что Михайлина Коцюбинская называла «полнотой жизни, суверенностью внутреннего «я», постоянного источника света и тепла, мощного творческого импульса». Весьма интересно еще одно ее наблюдение: «Читая письма Коцюбинского из-за границы, нельзя не обратить внимания на его органичную саму собой разумеющуюся вписанность в европейское культурное пространство. Провинциал-черниговец чувствует себя как рыба в воде не только в Италии, но и в Вене, Константинополе, чувствует себя «европеем», если пользоваться любимым определением Николая Лысенко».
Александра Аплаксина в своих воспоминаниях свидетельствует: «В 1911 году Киевское общество помощи украинской литературе и науке постановило выдавать Коцюбинскому две тысячи годового содержания. Я хорошо помню день, когда Михаил Михайлович поделился со мной необычной радостью» (с. 267). К сожалению, это пособие пришло слишком поздно или же жизнь писателя закончилась так рано — в Страстную пятницу, 12 апреля 1913 года, дома в Чернигове. Накануне, в Страстной четверг, у него случился тяжелый сердечный приступ. Его последними словами были: «Жить хочу, жить!» Но больное, уставшее сердце остановилось, и 15 апреля его будут хоронить на склоне черниговской Троицкой горы.
Вопреки запрету жены, в гроб положили венок из яблоневого цвета, который сначала приснился Александре, когда она еще не знала о том, что потеряет любимого, уже потом она его сплела. Верная подруга мастера украинской прозы шла проводить его в последний путь, а затем еще долгие шесть десятилетий жила памятью о нем.
Знакомая Коцюбинского Персида Березняк вспоминала: «Все, кому пришлось работать с Михаилом Михайловичем Коцюбинским, глубоко уважали его; на работе он всегда был спокоен, учтив, вежлив, чрезвычайно сдержан. Придя на работу, он здоровался за руку со всеми своими сотрудниками, затем начинал работать; никогда никого не обижал, не кричал, а если нужно было сделать замечание, он тихо, спокойно делал его. Не только сам он был всегда учтив, но никто никогда не позволял себе ссориться между собой, никаких сплетен, никаких склок не было».
Вспомним же и мы сегодня добрыми словами этих людей, которые в самом деле любили друг друга, и эту землю, свою родную Украину, и мир, который открывался перед ними и который они трепетно передали в наследство нам, потомкам.
