Литература Пушкина и Льва Толстого, Тургенева и Достоевского издавна и по праву считается украшением мировой культуры. Вдаваться в надуманные и недобросовестные спекуляции, когда начинают искать в мировых литературах, в том числе и в родной, художников слова, сравнимых (либо несравнимых) по масштабу дарования с Достоевским или Толстым, — независимо от того, находят таких творцов или нет, — это предвзятый, непродуктивный путь. Лучше обратим внимание на одно немаловажное обстоятельство. А именно: русская классическая литература была признана в Европе ярчайшим примером, едва ли не эталоном, «всемирной отзывчивости», гуманизма, чуткости к людской боли, примером всечеловечности. Полагаем, не будет непростительной изменой естественному патриотическому чувству украинцев признать, что в такой высокой оценке — действительно немалая доля истины (хотя объективность требует не забывать и о заметных «пятнах на солнце»: проявлениях великодержавия, православного мессианства и болезненной антизападной подозрительности). Иначе говоря, великая русская литература, как и всякое сложнейшее историческое явление, не была единым монолитным целым, лишенным внутренних драматических противоречий. Как раз наоборот!
Если же говорить о русской литературе века ХХ, — то и глазом, не вооруженным историко-филологическим анализом, видно, что великие социальные и нравственные коллизии этой ближайшей к нам эпохи, которая трансформировала самые основы общечеловеческой нравственности и гуманизма, стали тяжелейшим потрясением для классического искусства слова в России. «Если бы Толстой дожил до 1918 года, он проклял бы все, что за свою жизнь написал», — так сказал в разгар Гражданской войны в России самый проницательный, быть может, мыслитель той эпохи Дмитрий Мережковский (кстати, украинец родом).
Сколько трагедий писателям России предстояло пережить, осмыслить и преобразовать по законам искусства слова! Одни (их было немало) горячо приветствовали восстановление старой романовской империи — уже в новой, советской, «красной» форме; другие (и в них также не было недостатка) яростно отвергали «кровавое новейшее варварство» (Бунин), ушли в физическую, внешнюю или в духовную, внутреннюю эмиграцию. Все было изломано, сложно, противоречиво, все «тонуло в крови и борьбе» (Александр Куприн).
Нас же, читатель, интересует вопрос: как именно русская литература восприняла и прочувствовала «сердцем» великую трагедию Голодомора-геноцида 1932 — 1933 годов в Украине? Мы не будем концентрировать свое внимание на творениях «мэтров» соцреализма, хотя и в их книгах можно — случалось! — встретить отдельные сюжеты, упоминания, повествования, связанные с Великим Голодом в Украине, как и в России. Так, в романе Петра Проскурина «Судьба» в первой же главе рассказывается о том, как женщина-украинка, из последних сил добравшаяся на территорию РСФСР, на Брянщину, спасаясь от голодной смерти, падает от истощения на подступах к российскому селу и гибнет. Но в целом весь роман — о классовых происках хищного и жадного кулачества, любыми способами (поджог, нож, выстрел из-за угла) стремящегося преградить людям путь в колхозное «светлое будущее».
Нет, поскольку объем предлагаемых заметок невелик, есть смысл сразу начать разговор о тех российских писателях, которые не замалчивали страшную правду о терроре голодом. Заметим только коротко, что пророчество Дмитрия Мережковского о близком пришествии Грядущего Хама многое объясняет вдумчивому исследователю, желающему понять, почему Сталин без малейшей жалости уничтожал миллионы людей! Итак, хронологически первым написал правду о голоде-геноциде, если автор этих строк не ошибается, Василий Гроссман (его повесть «Все течет» создавалась в 1955—1963 годах). «День» уже публиковал (с предисловием профессора Владимира Панченко и с его комментариями) те отрывки из этой повести, где речь идет о Великом Голоде. И все же — процитируем наиболее выразительные места из Гроссмана.
«Вот что я поняла. Вначале голод из дому гонит. В первое время он, как огонь, печет, терзает, и за кишки, и за душу рвет, — человек и бежит из дому. Люди червей копают, траву собирают, видишь, даже в Киев прорывались. И все из дому, все из дому. А приходит такой день, и голодный обратно к себе в хату заползает. Это значит — осилил голод, и человек уже не спасается, ложится на постель и лежит. И раз человека голод осилил, его не подымешь, и не оттого только, что сил нет — нет ему интереса, жить не хочет. Лежит себе тихо — и не тронь его. И есть голодному не хочется, мочится все время и понос, и голодный становится сонный, не тронь его, только бы тихо было. Лежат голодные и доходят... А на некоторых безумие находило. Эти уж до конца не успокаивались. Их по глазам видно — блестят. Вот такие мертвых разделывали и варили и своих детей убивали и съедали. В этих зверь поднимался, когда человек в них умирал. А они не виноваты, виноваты те, что довели мать до того, что она своих детей ест».
«Я узнала потом — тихо стало в деревне нашей. И детей не слышно. Там уж ни игрушек, ни супа куриного не надо. Не выли. Некому. Узнала, что пшеницу войска косили, только красноармейцев в мертвую деревню не допускали, в палатках стояли. Им объяснили, что эпидемия была. Но они жаловались, что от деревень запах ужасный шел. Войска и озимые посеяли. А на следующий год привезли переселенцев из Орловской области — земля ведь украинская, чернозем, а у орловских всегда недород».
Надо признать, что разговор о Голодоморе в современной русской литературе невозможен без обращения к творчеству Александра Солженицына. Так, классик, ныне покойный, до последних дней жизни яростно выступал против признания Великого Голода 1932—1933 гг. геноцидом украинского народа. Но, при законном протесте немалой части украинцев против такой точки зрения, не будем забывать: перед нами великий писатель. Вот отрывок из романа «В круге первом» (глава 71): один из героев, узник «спецшарашки» инженер Рубин, с ужасом вспоминает, как «очищал от кулаков» украинское село в 33-м и забирал хлеб:
«Разумелось само собой! — разрывать ямы с закопанным зерном, не давать хозяевам молоть муки и печь хлеба, не давать им набрать воды из колодца. И если дите хозяйское умирало — подыхайте вы, злыдни, и со своим дитем, а хлеба испечь — не дать. И не исторгала жалости, а привычна стала, как в городе трамвай, эта одинокая телега с понурой лошадью, на рассвете идущая затаенным мертвым селом. Кнутом в ставенку:
— Покойники є? Выносьтэ.
И в следующую ставенку:
— Покойники є? Выносьтэ.
А скоро и так:
— Э! Чи тут є жыви?
А сейчас вжато в голову. Врезано каленой печатью. Жжет. И чудится иногда: раны тебе — за это! Тюрьма тебе — за это! Болезни тебе — за это!
Пусть. Справедливо. Но если понял, что это было ужасно, но если никогда бы этого не повторил, но если уже оплачено? — Как это очистить с себя? Кому бы сказать: о, этого не было! Теперь будем считать, что этого не было! Сделай так, чтоб этого не было!
Чего не выматывает бессонная ночь из души печальной, ошибавшейся?»
А еще — нам трудно будет представить ужас мертво-голодного 33-го, если не прочитаем рассказы Владимира Тендрякова «Хлеб для собаки» и «Параня». В них — сама суть того времени: пытка голодом, корчи, угасание — и неистребимое, вечное человеческое великодушие (в первом их этих рассказов — детское): накормить, спасти, обогреть погибающего. А второй рассказ (мог бы, кажется, быть написан Достоевским) — жуткая картина, какая-то фантасмагория: сумасшедшая баба Параня нагоняет смертельный страх на все село, неожиданно крича на знакомых и малознакомых людей: «Вражина ты! Свиржение — покушение на самого Сталина задумал! Насквозь вижу тебя!». И получалось так: душевнобольная не попадала в лечебницу, как должно было быть, — а тот человек навеки исчезал...
А еще — прекрасный роман Бориса Можаева «Мужики и бабы» (написан на российском материале, но есть «точки пересечения» с Украиной), где повествуется о том, как авантюристы, демагоги, завистники, садисты и лодыри «организуют колхоз», практически разваливая крепкое прежде село...
И все же — конечно, россияне еще очень и очень мало представляют себе, что это было такое — Голодомор в Украине. А все ли из украинцев представляют? Однако верится: когда исчезнет имперская спесь, когда отношения между нашими народами станут по-настоящему равноправными, искренними, уважительными — появятся новые произведения российских писателей, диалог будет продолжен.
