Людей такой неуемной энергии и колоссального темперамента
вообще немного. Один мой старший товарищ любит шутить, что, дескать, если
после сорока утром у тебя ничего не болит, проверь, жив ли ты. Молостова,
полемичная, шумная, резкая, ураганная (что особенно заметно на фоне ее
мужа — замечательного постановщика танцев, спокойного и меланхоличного
Бориса Каменьковича), вообще-то говоря, заставляет позабыть о любых немочах
и вялости. Одно ее присутствие рядом требует подтянуться: во-первых, стыдно
рядом с этим сгустком энергии выглядеть этаким тюфяком, во-вторых, приходится
все время быть настороже, чтобы не растеряться, когда она огорошит тебя
каким-нибудь дерзким соображением или упреком, мол, опять вы, критики,
обделались, несете околесицу, дилетантствуете, ребята.
Кого-кого, а Молостову в непрофессионализме не упрекнешь.
Так что и судит она других, может быть, и категорично, но по праву. Она
вообще, видимо, требовательный человек. Лично я не хотел бы у нее репетировать.
Ей от этого, безусловно, ни холодно, ни жарко: найдутся другие, поталантливее
меня, по крайней мере в артистизме. Актеры же ее любят, и правильно делают.
Она прочная и честная. И спектакли у нее такие же — основательные, терпкие,
внятные. Говорят, что режиссура — не женская профессия. Я в юности, признаться,
тоже так считал, встречая мужеподобных девиц-режиссерш с вечной сигаретой
в зубах и полным ртом матерщины, в брюках и с хулиганскими замашками. Молостова
меня обломила, доказав, что даже железная воля — этот шамберьер в дрессуре
актеров — вовсе не исключает деликатного ума и трепетной лирики. Именно
она поставила, как теперь ясно, легендарный «Вишневый сад» в фантастической
декорации Данилы Лидера в Киевской русской драме, сочинила «Мастера и Маргариту»
в театре имени Франко (помню, я морщился, мол, слишком социально, а поди
ж ты, не только разухабистая компания Воланда в нем не стареет, но и коротышка
во френчике продолжает караулить свое время не напрасно), и там же, в украинском,
— сочный и трогательный «Талан» с удивительной интермедией-сюитой, посвященной
театральным кулисам и волшебному сору, из которого рождаются театральные
чудеса.
Вообще, если постараться быть банальным, то нужно обязательно
сказать, что драматические спектакли Молостовой — музыкальны, точнее, партитурны
и отлично психологически оркестрованы. А оперные, наоборот, драматичны.
У Молостовой редко бывает, что спектакль становится демонстрацией поз и
голосов прим и премьеров. Она настырно прививает монументальным солистам
мысль и движение. И возможно, этим, кроме, естественно, строптивого нрава
и нелицеприятной прямоты, не слишком мила местным рутинерам. Все-таки в
нашей Национальной опере ставит Ирина Александровна непростительно мало.
У Гергиева в Мариинке она желанный гость, в Израиль ее приглашают, вот
в Большой позвали... Да ладно, не надо о грустном. Сама-то Молостова никогда
не позволяет себе хныкать. Может быть, потому так жадно и шумно живет?
