Люминесцентный Фауст и фосфоресцирующий (а не излучающий
свет) Бог — похоже, свои люди в буффонадном мире богомазовских спектаклей.
Одним из безусловных талантов Богомазова является его умение любой, даже
достаточно сложный материал, подать в яркой шелестящей упаковке. Стоит
вспомнить хотя бы его виртуозную интерпретацию софокловского «Филоктета»
в театре на Левом берегу — этакий сюрреалистический мюзик-холл, где вместо
разбитных «красоток кабаре»... на сцене оказался целомудренный девичий
хор. Богомазов — виртуоз обманутых ожиданий. А кто вам, собственно, сказал,
что вы можете на что-то рассчитывать?
И вот в «Фаусте» в бой идут навороченные технологии: дым,
лазеры, ультрафиолет. Сценическое зрелище срабатывает, как затейливый механизм,
но «Фауст- фрагмент» — это не просто сигналы, а настоящая визуальная атака.
К визуальному нападению добавляется нападение лицедейское. Фауст-Линецкий,
измучившись самобичеванием из мерзкой саранчи — «твари дрожащей» — превращается
в пусть и не менее дрожащего, но все же белого и пушистого... Зайца. Превращение
происходит пусть и болезненно, но зато не без охоты. Цель превращения:
обладание обольстительной чертовкой, в образе которой и является Мефистофель
к Фаусту последнего поколения. Фаусту, коего лукавый дух может приворожить
даже без посредства Елены Прекрасной или Гретхен Любящей.
Что это? Болезнь? Конец света? Разлад сценический — как
разлад душевный. Мы мчимся, мы останавливаемся, видим ранее незнакомый
пейзаж и нескольких существ в нем — все, что там творится, воспринимаем
н астолько, насколько оно соответствует ритму нашей гонки. Зловещий демонизм
гетевских диалогов Фауста и Мефисто, выродился в нелепые прогрузы Женщины
и Зайчонка — и не смешные, и не страшные. Гетевские тексты в спектакле
неслышны, да и излишни, съедены дымом и огоньками. Они словно философские
беседы на дискотеке — тонут в рейвовом рокоте. Вновь невидимые ди-джеи
заводят свои вертушки, и увиденная картина тонет в пространстве — до следующего
Страшного Суда. Аминь.
Богомазов превратил историю Фауста — великого, исключительного,
избранного ареной борьбы Добра и Зла за свою мудрость и стремление к совершенству,
в историю любого: вот человек, он рождается, ищет свои смыслы, одолевает
свои какие ни на есть преграды и своих Мефистофелей. И для каждого рано
или поздно наступает прекрасное мгновенье, которое хочется остановить ценой
собственной невинности. И по поводу каждого — каждого! — Бог и дьявол заключают
сделку, каждый миг новую. И если теперь, по истечении двух веков после
Фауста и двух тысячелетий после Христа орхестра превращена в танцпол, и
вместо трагического протагониста на ней выступает маленький покорный попрыгунчик
— что ж... Это уже не театральная беда.
P. S. Антракт был как отпущение грехов. Вышедшую
публику поджидал прекрасный ансамбль «Древо», исполнявший старинные украинские
песни. Бог (то есть, простите, Александр Гетьманский) был в ударе, заливался
сиротскими песнями, собирал копеечки в шляпу, обносил всех портвейном и
сочувственно щурился. Он-то знал, какие нелегкие испытания нам уготованы
во втором акте.
