«День» в №42 уже писал о том, что известный правозащитник подарил киевскому Музею Булгакова раритеты, хранившиеся в его семье: экземпляр журнала «Красная новь» № 3 за 1937 год и автограф Михаила Афанасьевича.
Ныне Леонид Стонов живет за рубежом. Он родился в Москве в 1931 году, закончил биологический факультет МГУ. Покинув бывший СССР в 1990-м, живет в Чикаго, где возглавляет американскую правозащитную организацию «Объединенные комитеты», которая работает в странах постсоветского пространства.
Леонид Дмитриевич вырос в писательской семье: его отец — прозаик Дмитрий Миронович Стонов (1898 — 1962 г.г.), участник литературной жизни Москвы 20-40-х гг. ХХ века. Автор книг, принесших ему известность — «Эстерка», «Семья Раскиных», «Повести об Алтае» и многих других. Был корреспондентом «Известий», «Гудка» и «Труда», воевал на Сталинградском и 4-м Украинском фронтах, преподавал в Литературном институте. В марте 1949 года Дмитрия Стонова арестовали и приговорили к 10 годам лишения свободы по «58 статье». Пройдя сталинские тюрьмы и лагеря, в 1954 году был реабилитирован и написал цикл лагерных рассказов «Прошедшей ночью», которые впервые увидели свет только в 1989 году.
В довоенное время большая дружба связывала Дмитрия Стонова с Михаилом Булгаковым, в дневнике Михаила Афанасьевича сохранилась запись о том, как Стонов его «очаровал с первых же шагов». Узнав от Натальи Громовой, исследовательницы литературной жизни ХХ века, о том, что в Киеве на Андреевском спуске существует «Дом Булгаковых-Турбиных», Леонид Дмитриевич познакомился с экспозицией и назвал музей «уникальным по смелости мысли и смелости воплощения»...
— Леонид Дмитриевич, в предисловии к книге отца «Избранное» пишете, что почти все события ХХ века прошлись, как танк, по его судьбе... Поэтому вы стали защитником прав человека?
— Я очень не любил советскую власть, а она не любила меня, это было взаимно. И мне не потребовалось никакого времени, чтобы это понять: я был подготовлен отцом. А отцу потребовалось. Когда он оказался на Севере в середине двадцатых годов и увидел нескончаемые эшелоны со ссылаемыми людьми, — окончательно понял, что с этой властью ему не по пути. Я думаю, Булгаков это раньше понял — во время гражданской войны, судя по его произведениям. А вот писатель Юрий Слезкин, ближайший товарищ Булгакова и моего отца, был непримирим с этой властью с самого начала, с революции. Он очень помогал Михаилу Афанасьевичу. Я слышал, как Юрий Львович и отец вели разговоры: «Мы, может быть, чего-то не понимаем, мы вроде как сбоку большого шляха, люди идут по этому шляху, а мы даже не попутчики...». Было у писателей чувство, что они не востребованы... Писатель может, конечно, писать в стол, но до какого-то момента. И это опасно. Рукописи лагерных рассказов отца — а время было уже не сталинское — прятали под одной дачей в трехлитровой банке. Запечатали, под домом вырыли яму и держали там. Люди судят сегодня о том времени и мало кто уделяет внимание тому, что значил тогда животный страх. Самое унизительное, что есть в жизни, — страх. Он может разрушить все, что угодно — только ничего не может создать. Но, конечно, советская власть ко всем относилась с «позиции» бульдозера, за редким исключением.
Сталин — «гениальный режиссер», если можно к дьяволу применить слово «гениальный». Он ведь много читал, смотрел спектакли, за которые потом авторам давали Сталинскую премию. Меня занимает эта фигура, я собираю всю литературу о Сталине. Мне хочется понять, что за чудовище такое было? Я учился в одном классе с Сашей Аллилуевым, сейчас он доктор медицинских наук, живет в Москве. Это сын Павла Сергеевича Аллилуева, который странно умер в 1937 году, вернувшись из Берлина, где выполнял какие-то поручения Сталина. Родной брат Надежды Аллилуевой — это он пистолет ей привез, тот самый, из которого она застрелилась. В нашем классе висел портрет Сталина над доской, и мы говорили Саше: «Вот твой дядя». Он отвечал: «Клянусь, что я его никогда не видел». Теперь я решил Сашку найти, тем более, что он ездил в Англию и консультировал фильм о Сталине (неплохой был фильм). Когда мы встретились, я спросил: «Скажи правду, видел ли ты его, и что ты о нем знаешь? Я очень интересуюсь». Он отвечает: «Я вам, конечно, врал. Я его видел, но всего 2-3 раза, нас возили на дачу к нему». И еще сказал, что Сталин растерялся два раза в жизни: первый раз — когда жена покончила с собой, и воспринял это как предательство. А второй — когда началась война. Он действительно испугался, несколько дней был на Кунцевской даче, не выходил никуда, ни с кем не общался...
— В книге вашего отца есть фотография писательского дома в Лаврушинском переулке, в котором с семьей прожили много лет...
— Наверное, такая идея была — поселить писателей вместе, чтобы легче было за ними следить. И в этом доме был специфический климат — стукач на стукаче, люди боялись друг друга. Дом строили по индивидуальному проекту, а после войны пристройку к нему сделали, которую мы называли «лауреатник». Жили классики — Константин Федин, Всеволод Иванов, Маргарита Алигер, Вера Инбер, Лев Ошанин. Были и писатели среднего звена: вот у нас в подъезде жили поэты Иосиф Уткин, Семен Кирсанов. Еще Виктор Гусев — фильм «В шесть часов вечера после войны» снят по его пьесе. Борис Пастернак жил в 4-ом подъезде на верхнем этаже, и когда началась война, на крыше рядом с его квартирой поставили бетонную тумбу, а на нее взгромоздили зенитное орудие. Жил Давид Бергельсон, классик еврейской литературы на идиш, которого расстреляли в 1952 году по делу Еврейского антифашистского комитета. У нас жила Лидия Андреевна Русланова, и потом в Куйбышевской пересылке папа ее видел. И она удивилась: «Вы-то как сюда попали?» Он ответил: «Так же, как Вы!».
— А Булгаков где жил?
— В другом доме для писателей, в Нащокинском переулке — был не в чести. Булгаков и мой отец приехали в Москву почти одновременно. Папа сначала получил комнату там, где жил Юрий Слезкин — в Трехпрудном переулке, напротив дома, где родилась Цветаева. Вот тогда они с Булгаковым встречались очень интенсивно — с 1924 до начала 1930-х годов. Однажды во время встречи Нового года в конце 30-х Булгаков к нам зашел с шумной компанией. Я помню, что потом было много разговоров об этом приходе... К нему было особое отношение, такое же, как к Пастернаку — уважение, пиетет. Хотя, по-моему, даже сейчас Булгаков недооценен — как писатель и как мыслитель. Все знают роман «Мастер и Маргарита», но дело ведь не только в этом. Поразительно, как мог Михаил Афанасьевич многое предвидеть и предсказать! Ему повезло с женой — Еленой Сергеевной. Она совершила героический поступок — спасла его творчество.
— А с Еленой Сергеевной вы были лично знакомы?
— Да, мы много раз с ней встречались, особенно летом, в имении писателя Александра Ивановича Эртеля, автора замечательной книги «Гарденины, их дворня, приверженцы и враги». У него было имение около Воронежа на станции Графская, а рядом — имение отца Станиславского, и они вместе устраивали спектакли для народа. Потом Эртель умер, дети разъехались, и в этой усадьбе организовали дом творчества писателей, где в конце 40-х годов отдыхала Елена Сергеевна с двумя сыновьями. Мы туда тоже ездили, и я ее хорошо помню. Она произвела очень яркое впечатление. Я думаю, что к ней уважительно относились не только потому, что она была женой Михаила Афанасьевича. Просто она была обаятельной и очень образованной. В усадьбе после завтрака все оставались за столами и кто-нибудь что-то интересное рассказывал. Особенно любили слушать Паустовского — он был уникальным рассказчиком. Например, мог рассказывать о растениях — знал по-латыни названия всех растений средней полосы России, очень любил лес. А Елена Сергеевна рассказывала о Булгакове, хорошо понимая его величие и сильнейшее моральное отличие от других писателей. Острых разговоров, кстати, не было, все знали ту границу, которую переступать нельзя. Я помню 1946 год, постановление ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград», наверное, газету кто-то привез, и все поняли, чем дело кончится...
— А каким вам запомнился Борис Пастернак?
— В эвакуации мы жили вместе в Чистополе, там была кампания по заготовке дров. Условия тяжелые — в воде нужно ловить эти бревна, вытащить на сушу, высушить и распилить. Пастернак в этом участвовал. А потом он приходил в столовую обедать (его жена Зинаида Николаевна была одно время там шеф-поваром). Он стоял с миской и говорил: «Классику русской литературы дайте немного супа». Вообще, Пастернак был удивительно скромный человек. И не от мира сего — может, это его и спасло. В Чистополе стихи он читал редко, да никто и не просил. Там в основном жили дети, взрослых было очень мало. В то время Пастернак переводил Шекспира, рвался на фронт хотя бы корреспондентом. И один день побыл на фронте как корреспондент «Красной звезды», просто выехал и приехал обратно. Он был совестливый человек, считал, что в войну нехорошо сидеть в тылу. Но сдвинуть бюрократическую систему было нельзя, раз его поместили в определенный список как государственную ценность. Мы недавно вспоминали знаменитый разговор Пастернака со Сталиным, и если бы я не знал лично Бориса Леонидовича, конечно бы удивился — человек Сталину говорит, что он хочет поговорить с ним о религии. Но, если знать Пастернака, это абсолютно понятно...
— Оглядываясь на прожитую жизнь, как считаете, что вас формировало?
— Я — из поколения войны: эвакуация, Чистопольский интернат, арест отца... Для нас тогда было ценностью — дождаться, что папа отсидит свои 10 лет где-нибудь в Красноярске, там и останется, а мы к нему приедем и будем вместе жить. Мама была оптимисткой и добрейшим человеком, хотя пережила очень много горя... Пережила голод 1921-го, болезненно относилась к этому вопросу: кто бы к нам ни приходил, первым делом бросалась его кормить. «Мам, дай раздеться, что ты торопишься?» — Нет, самое главное было — накормить человека. Она умела определить ценности в жизни. Конечно, папа на нее очень воздействовал. Она, когда вышла за него замуж, через 2-3 года говорила Слезкину: «Я никогда не думала, что выйду замуж за антисоветчика». Мама верила во все идеалы, а потом разочаровалась. Никогда не сваливала вину на обстоятельства... Знаете, я всегда считал, что советская власть уродует людей, но на самом деле люди, как правило, уродовали себя сами. Например, в молодости хочется делать карьеру, а за карьеру можно и продать, вот так и начинается этот путь.
Когда отец вернулся из лагеря, казалось бы, нужно было создать ему условия, чтобы он только об этом и писал. Мы же этого не делали, поэтому он написал очень мало. Правда, мама о лагере читать не могла. Я тогда только начал работать, женился, появилась семья...
Спешите говорить с родителями, а то будет поздно. Все это знают — и никто не говорит, исторический опыт не значит ничего. Как папа воспитывал? Своим примером. В его книге есть письма, которые он писал мне из лагеря — о литературе. Это письма удивительные!
— Как удалось сохранить автограф Булгакова, который вы подарили музею?
— Когда у нас был обыск, а его производили, на мой взгляд, крайне неквалифицированно, и, наверное, заранее знали, что искать. У отца была хорошая библиотека, несколько тысяч томов. Они ее всю перешерстили на предмет автографов, вырвали из книг эти автографы и увезли как компромат — чтобы можно было знать, с кем отец общался. А записка Михаила Афанасьевича лежала в шкафу — и ее не взяли. Для них Булгаков тогда, в 1949 году, наверное, был никем, могли забыть. Например, мой папа очень любил Бунина. И когда кто-то привез «Темные аллеи» из-за рубежа, папин друг на машинке перепечатал из книги страниц десять — самиздат того времени, и у нас лежали эти страницы с надписью «Бунин». А когда следствие закончилось, была такая процедура: что делать со взятыми вещами? Два мешка вещей — часы, сберкнижка и записные книжки, в том числе и Бунин туда попал. Следователь спросил у папы: «Кто такой Бунин? Отец ответил: «Да это писатель времен Пушкина»! И следователь сказал: «Сжечь». Тогда были необразованные следователи.
— А где библиотека вашего отца?
— Она сейчас с нами в Америке. Старые книги уникальные: прижизненные издания Жуковского, Тургенева и др. Я собрал очень хорошую библиотеку по русской философии — Бердяев, Ильин, Флоренский... Сейчас читаю «Воспоминания» Черчилля об открытии второго фронта, переговорах со Сталиным — интересно написано. И так же, как отец, очень люблю Бунина. Недавно, перечитывая Бунина, я понял, что именно классики больше всего любили — они любили дворянское гнездо, свою усадьбу. Это были уникальные оазисы, заповедники культуры, мысли... Когда-то я начал биологией заниматься — а попал на биофак совершенно случайно (потом очень понравилось, и с удовольствием работал). Я люблю сельское хозяйство. По-моему, благополучие страны зависит от ее сельского хозяйства и от людей, которые работают на земле. Эти люди больше общаются с природой, и им живется лучше, если их не давят, как раньше в колхозах.
— Когда уезжали в Америку, наверное, не думали, что когда-нибудь вернетесь?
— С одной стороны, я мечтал из Советского Союза уехать, а с другой, хотя вижу многие ужасные вещи, но я люблю свою Родину. И дело даже не в культуре, не в Бунине, не в Чехове, не в Чайковском — хотя и в них тоже. Но что-то есть заколдованное. Ностальгия... Смешно звучит, но Россия — это компьютер, который выбирает самую плохую программу. Если есть программа античеловеческая — обязательно она будет там. Я не согласен с высказыванием: «Народ заслуживает то правительство, которое имеет»...
— Расскажите, чем занимается правозащитная организация, которую возглавляете?
— «Объединенные комитеты» — единственная организация, которая признает приоритет прав человека над национальными правами. Мы считаем, что если права человека соблюдаются, то нет таких национальных прав, которые не должны были бы соблюдаться. С 1990 года мы занимаемся мониторингом ксенофобии вообще, в частности, антисемитизма на постсоветском пространстве. Ксенофобия — это взрывной механизм, который может подорвать все, что угодно, и если власть не реагирует на случаи ксенофобии, то это государственная ксенофобия. То антиэстонское настроение, то антигрузинское, то антиукраинское — очень опасная игра. Кто играет, тот знает, что игра ужасная, но продолжает — в силу разных причин.
— Каким вам видится будущее Украины?
— Надеюсь, что Украина не отвернется от Европы. Только в союзе с Европой ваша страна может по-настоящему наладить свою жизнь — экономическую в особенности, но и политическую тоже. Я был уверен, что это произойдет после оранжевой революции, но так не было угодно кому-то. Сейчас более-менее оптимистически смотрю на все: Украина прошла определенный путь в направлении свободы, и хочу верить, что это необратимо. В глобальном понимании я оптимист, а в конкретном — раньше был пессимистом. Сейчас уже такой возраст, что я стараюсь меньше думать об этих вещах. С нашей семьей несколько раз происходило чудо: отец остался живым и его не расстреляли, и то, что мы уехали в Америку, — а до этого нас 12 лет не выпускали. Недавно произошло еще одно чудо. Мой дядя, скульптор, жил в Израиле, он туда уехал в 1925 году, а в 1956 умер. Я долго искал его работы, и вот через 20 лет нашел. Детская художественная школа в Кфар-Саба передала нам в подарок его скульптуры на библейские темы.
— А какое произведение Булгакова любите больше всего?
— Роман «Мастер и Маргарита» — люблю чудеса, когда есть полет фантазии...
